Herbert Wells. A Dream of Armageddon (1901)

Тра-а-ра-а!
Я прислушивался, ничего не понимая.
Та-ра-ра-ра!
- Боже мой! - пробормотал я спросонья. - Что за дьявольский тарарам!
- Ра-ра-ра-ра-ра-ра-ра-ра-ра! Та-ра-рра-ра!
- Этого вполне достаточно, - сказал я, - чтобы разбудить человека... -
И внезапно замолк. - Где же это я?
- Та-рра-рара! - Все громче и громче.
- Это, верно, какое-нибудь новое изобретение или...
Снова оглушительное турра-турра-турра!
- Нет, - сказал я погромче, чтобы расслышать свой собственный голос. -
Это трубный глас в день Страшного суда.
- Тууу-рра!

Последний звук вытащил меня из могилы, как вытаскивают на крючке
пескаря.
Я увидел свой надгробный памятник (довольно-таки заурядная штука; хотел
бы я знать, кто это его соорудил?). Затем старый вяз и расстилавшееся
вдали море исчезли, как облако пара, и вокруг меня оказалось великое
множество людей (ни один смертный не мог бы их сосчитать): представители
всех народов, всех языков и всех стран, дети разного возраста - и все это
толпилось в необъятном, как небо, амфитеатре. А высоко над нами, на
ослепительно белом облаке, служившем ему престолом, восседал господь бог и
весь сонм его ангелов. Я сразу узнал Азраила по его темному одеянию,
Михаила - по мечу, а величавый ангел, издававший трубный глас, все еще
стоял с трубою в воздетой руке.
Читать рассказ дальше

Мысли унесли его далеко-далеко. Он откинулся на стуле. "Programma" в
его руках была теперь просто символом, отправной точкой, и, глубоко
задумавшись, он уставился в темнеющее окно. Так он сидел долго, и в голове
у него сменялись мысли, которые были почти что чувства, чувства, принявшие
форму и весомость идей. И, мелькая, они стали постепенно облекаться в
слова.
- Да, это было тщеславие, - сказал он. - Мальчишеское тщеславие. Для
меня, во всяком случае. Я слишком двойствен. Двойствен? Просто зауряден!
"Мечты, подобные моим, способности, подобные моим". Да у любого человека.
И все же... Какие у меня были замыслы!
Он вспомнил о социализме, о своем пламенном желании переделать мир. И
подивился тому, сколько новых перспектив открылось ему с тех пор.
- Не для нас... Не для нас. Нам суждено погибнуть в безвестности. В
один прекрасный день... Когда-нибудь... Но это не для нас...
- В сущности, все это - ребенок. Будущее - это ребенок. Будущее! И все
мы не более как верные слуги или, наоборот, предатели Будущего...
- Есть естественный отбор, и значит... Этот путь - счастье... Так
должно быть. Другого нет.
Он вздохнул.
- То есть такого, чтобы хватило на всю жизнь.
- И все же жизнь сыграла со мной злую шутку: так много обещала и так
мало дала!
- Нет! Так рассуждать нельзя. Из этого ничего не получится! Ничего не
получится!
- Карьера. Это тоже карьера - самая важная карьера на свете. Отец! Что
еще мне нужно?
- И... Этель! Нечего удивляться, что она казалась пустой... Она и была
пустой. Нечего удивляться, что она была раздражительной. Она не выполняла
своего назначения в жизни. Что ей оставалось делать? Она была служанкой,
игрушкой...
- Да, вот это и есть жизнь. Только это и есть жизнь. Для этого мы
сотворены и рождены. Все остальное - игра...
Игра!

Да, мы знаем голод и смертоносные эпидемии. Мы становимся жертвами тысяч болезней, о которых Утопия давно забыла. Мы страдаем от тысяч бедствий которые в Утопии известны только из древних легенд. Крысы грызут, мухи летом не дают покоя, сводят с ума. Порой жизнь бывает зловонной. Я признаю это, сэр, я это признаю. Вам неведомы наши бездны бедствий и печали, тревог, телесных и душевных страданий, горечи, ужаса и отчаяния. О да! Но доступны ли вам наши высоты? Ответьте мне на это! Что можете вы знать в нерушимой своей безопасности о напряжении всех сил, об отчаянном, подстегиваемом ужасом напряжении, которое порождает многие из наших свершений? Что можете вы знать о передышках, светлых промежутках, избавлении? Подумайте, какие глубины нашего счастья вовсе вам не доступны! Что вы знаете здесь о сладостных днях выздоровления после тяжелой болезни? О радости, которую дарит возможность уехать и отдохнуть от окружающего тебя убожества? О торжестве после благополучного завершения какого-нибудь рискованного предприятия, когда на карту была поставлена твоя жизнь или все состояние? О выигрыше безнадежного пари? Об освобождении из тюрьмы? И ведь известно, сэр, что в нашем мире есть люди, находящие упоение в самом страдании. Да, именно потому, сэр, что наша жизнь несравненно ужаснее вашей, в ней есть и должны быть такие светлые мгновения, каких вы не можете знать. Там, где у нас титаническая борьба, у вас – всего лишь упорядоченная рутина. И мы воспитаны этой борьбой, закалены в ней. Наша сталь несравненно тверже и острее вашей. Вот об этом-то я и хотел сказать. Предложите нам отказаться от нашего земного хаоса, от наших горестей и бед, от нашей высокой смертности и наших мучительных болезней, и на первое такое предложение каждый человек нашего мира ответит: «Да! От всего сердца – да!» Но на первое такое предложение, сэр.
Герберт Уэллс. Люди как боги. (страница 5 из 13)


– Но затем мы задумаемся. Мы спросим, как, по вашим словам, спрашивали ваши естествоиспытатели про ваших мух и подобную им докучливую мелочь, – мы спросим: «Что должно исчезнуть вместе со всем этим? Какова цена?» И когда мы узнаем, что за это придется заплатить отказом от той напряженности жизни, той бурной энергии, той рожденной в горниле опыта и бед закаленности, того крысиного, волчьего упорства, которым одаряет нас наша вечная борьба, когда мы узнаем это, наша решимость поколеблется. Да, она поколеблется. И в конце концов, сэр, я верю, я надеюсь и верю, молюсь и верю, что мы ответим: «Нет!» Мы ответим: «Нет!»

Встаёт вопрос, может и вправду в нашем мире есть счастье? И может не такой уж он плохой.