"... когда-нибудь все люди, которые хотят жить, будут на вид такими же, как я; этакими силуэтами, вырезанными из жёлтой папиросной бумаги, - как вы заметили, - и при ходьбе они будут шелестеть. Они не будут иными, чем теперь, но вид у них будет такой. Даже у вас, милая..."

Франц Кафка "Описание одной борьбы"

Первый весенний всегда выстрелом в спину, неожидан-неждан, рраз – и щелчок затвора, взгляд на календарь – божемой, божемой, божемой, весна. Как же так, спросишь, как же – ведь только вчера курили, ждали попутку, смотрели на звёзды, и белый дым ядовитый спиралью уходил под самое зимнее небо на свете, к альфе или омеге, а может быть просто, к чёртовой матери отсюда. План на зиму был совершенен – серое утро, серый день, синий вечер, чёрная ночь, замёрзнуть-согреться, опять замёрзнуть-опять согреться, утром чай, днём сигареты, вечером головные боли, ночью мягко-колючие, тёпло-холодные настоящие зимние сны. Хорошо? Здорово, ве-ли-ко-леп-но. Жизнь. А сегодня – бац, и оказывается, что сегодня уже неуместно, неуместно, блядь, надевать перчатки, потому как весна, видите ли, на дворе и всё такое, и свитер твой любимый тоже неуместен, да и рожа твоя хмурая, по правде говоря, тоже здесь как-то… не в кассу. А вот если бы меня кто-нибудь спросил, я бы сказала, что это весна ваша всегда неуместная, и вообще сама дура, вечно рушит мои гениальные планы и путает карты, а сама похожа на хабалку с рынка – такая же шумная, бестолковая, суетливая бабища, которой вечно больше всех надо.

Какое прекрасное спокойное состояние - жить как все! Какая радость - ощущение своего ничтожества. Сознание своей молекулярности. Спасительный покров толпы. Хранительная теплота общей неответственности. Анабиоз совместного беспамятства.

Меня так ломает март, так корежит и корчит, что не остаётся сил даже на привычное повседневное нытьё в блевнечки. Но ничего, пендрагоны не сдаются, подумаешь там какая-то 21 весна; мы встанем с колен, выплюнем с кровью зубик мудрости (хей, зубная фея, эн экаунт плиз), похрустим протезами, воткнём поглубже стеклянное глазное яблоко, и продолжим бравое дело по несению соплей и нытья в массы.

Пора представиться, хуле...

Но усталость - это то же сумасшествие, и в иные часы для меня в этом городе не существует ничего, кроме моего протеста.                                                                                

                                                                                                            Альбер Камю «Чума»

Зимой она всегда приходит под вечер – затянутая в броню чёрной джинсы, каблук высокий и волосы, и снежинки, и духи, высокомерие царственных особ, скандинавская нежность. Она отстёгивает почти всё это у порога и становится собой – рост средний, вес средний, жизнь средняя, волосы в куцый хвостик перехватить резинкой, под глаза брошены сети морщинок нежданных-непрошенных, и кожа на щеке, подставленной для поцелуя, сухая, тонкая и серая, а ещё усталость, много усталости, гораздо больше, чем положено на одного человека.

она ловит блики зеркал на кончики пальцев холодных

судрожность выдохов-вдохов и суженность радуг зрачков

внутри затерялись следы всех веществ инородных,

сведя на нет часть поставленных на кон очков

ей вшивают глухую мораль и дают оправданья

она вскрывает ладонью виски и пьёт виски со льдом

время рушит мосты, серебря сединой ожиданья

места будущих встреч, оказавшихся слишком «потом»

её контуженное чувство скрепилось обещаньем немоты

и раскрошилось на нелепость слов с той стороны порога

ей осталось изящно пройтись до последней черты

 - мааать твою, что случилось? У тебя в глазах вселенской скорби, печали и усталости больше, чем у меня хвостов в семестре!

мой мир опустошён, устал и очарован гнилью пустоты

весь в шрамах от попыток заново начать

и если б через сорванное горло я могла кричать

я б в кои веки вверилась бессовестным словам

(что в идеале должны быть огранкой красоты)

и рассказала б, как это – уметь молчать

молчать острее сотни эпиграмм

при этом зная, что единственный мой слушающий – ты.

Виском плавится лёд зеркал - утро, полуутро, полуночь ещё и я сонный, растрёпанный прижимаюсь-вжимаюсь в поверхность металла, издевательски тяну: "Ну здрааавствуй, сууука". Мне так нравится как это звучит, так нравится, да, именно так, растягивая гласные, хорошо, округло "сууука". А когда-то, о чёрт возьми, как давно это было, тысячи-тысячи лет назад, она звала себя девочкой, пила кофе с сигаретой по утрам и не разговаривала с зеркалами. Эта полуистёртая [из памяти=из жизни] девочка писала глупые сказки про карамельную осень, слушала мелодичный doom, носила на безымянном "спаси и сохрани", а потом вдруг что-то пошло не так, и она сдохла, по-моему даже быстро и аккуратно, не мучилась надрывно, не ломала ногти с корнем в судорогах, быстро и аккуратно, аккуратно и быстро, как жила, так и сдохла. Тысячи-тысячи лет. А лёд всё плавится лужицами, в глазах каппиляры красным лопнувшие, и мне это тоже нравится так сильно. Новый день, мать его, новый день скалится оттуда из холодного.

"Здрааавствуй, сууука".

висим на ниточке, болтаем ножками

махаем хвостиком и глазом выбитым

все нереальности и невозможности

злой трансцендентности весёлый вымысел

Нам стало скучно, и мы размножились(с).