• Мир тому, кто не боится
  Ослепительной мечты,
  Для него восторг таится,
  Для него цветут цветы!
  

Константин Дмитриевич Бальмонт (Из стихотворения «Папоротник», № 95 из книги стихов «Горящие здания», 1899)

• Даже из мечты можно сварить варенье, если добавить фруктов и сахару. (Станислав Ежи Лец)
• В мечте есть сторона, которая лучше действительности; в действительности есть сторона лучше мечты. Полное счастье было бы соединение того и другого. (Лев Николаевич Толстой)
• Будущее принадлежит тем, кто верит в красоту своей мечты. (Элеонора Рузвельт)
• Надо мечтать как можно больше, как можно сильнее мечтать, чтобы будущее обратить в настоящее. (Михаил Михайлович Пришвин)
• Есть великая мудрость в том, чтобы сохранить склонность к мечтанию, Мечты придают миру интерес и смысл. (Анатоль Франс)
• Жизнь человеческая замёрзла бы на одной точке, если бы юность не мечтала. (Константин Дмитриевич Ушинский)
• Блажен живущий иногда в будущем; блажен живущий в мечтании. (Александр Николаевич Радищев)
• Шутить с мечтой опасно; разбитая мечта может составить несчастье жизни. Дмитрий Иванович Писарев
• Есть две трагедии в жизни человека: одна - когда его мечта не осуществляется, другая - когда она уже осуществилась. (Бернард Шоу)

Роман Гуль

«Марина Цветаева»

В Берлине с Мариной Цветаевой познакомил меня Эренбург. Было это вскоре после приезда ее из Москвы. Она остановилась в том же Прагер-пансионе, где жили Эренбурги. И как-то Эренбург сказал, что Цветаева хочет со мной встретиться. Я пришел. Постучал в дверь комнаты. Услышал — «войдите!». Вошел. Марина Ивановна лежала на каком-то странном предмете, по-моему, на сундуке, покрытом ковром. Первое, что бросилось мне в глаза — ее руки — все в серебряных браслетах и кольцах (дешевых), как у цыганки.

Разговор начался — с Москвы, с ее приезда. Свое первое впечатление от облика Цветаевой я ярко запомнил. Цветаева — хорошего (для женщины) роста, худое, темное лицо, нос с горбинкой, прямые волосы, подстриженная челка. Глаза ничем не примечательные. Взгляд быстрый и умный. Руки без всякой женской нежности, рука была скорее мужская, видно сразу — не белоручка. Марина Ивановна сама говорила о себе, что умеет только писать стихи и готовить обед (плохой). Вот от этих «плохих» обедов и тяжелой московской жизни руки и были не холеные, а рабочие. Платье на ней было какое-то очень дешевое, без всякой «элегантности». Как женщина Цветаева не была привлекательна. В Цветаевой было что-то мужественное. Ходила широким шагом, на ногах — полумужские ботинки (особенно она любила какие-то «бергшуэ»).

Помню, в середине разговора Марина Ивановна неожиданно спросила: — Вы любите ходить? — Люблю, много хожу. — Я тоже. Пойдемте по городу? — И мы вышли из пансиона. Пошли помню, по Кайзераллее, шли долго, разговаривая. Я больше слушал рассказы о Москве, о тяжкой жизни там. Я предложил зайти в кафе. Зашли. Кафе было странное — большое, белое, с гремящим негритянским джаз-бандом. Негры в Берлине были редкостью. Откуда они сюда залетели?

В кафе мы просидели, проговорили долго. Марина Ивановна прочла мне свои последние стихи. Видимо она была внимательный и наблюдательный собеседник. Во всяком случае она открыла у меня какой-то жест, о котором я не имел понятия. Оказывается, слушая ее, я иногда проводил рукой по волосам. Этот жест Марина Ивановна мне «вернула», извинившись «за масть»: я блондин, а в стихотворении, присланном мне, она окрасила мои волосы в «воронову» масть:

«Вкрадчивостью волос, Вгладь и в лоск, Оторопью продольной Синь полуночную масть Воронову. Вгладь и всласть Оторопи вдоль — ладонью».

Это (не Бог весть какое) стихотворение я опубликовал в «Новом Журнале» в письмах ко мне Цветаевой из Праги в Берлин. Оно вошло и в последнюю зарубежную книгу Цветаевой «После России».

С Мариной Ивановной отношения у нас сложились сразу дружеские. Говорить с ней было интересно обо всем: о жизни, о литературе, о пустяках. В ней чувствовался и настоящий, и большой, и талантливый, и глубоко чувствующий человек. Да и говорила она как-то интересно-странно, словно какой-то стихотворной прозой что ли, каким-то «белым стихом».

Помню, она позвала меня к себе, сказав, что хочет познакомить с только что приехавшим в Берлин ее мужем Сергеем Эфроном. Я пришел. Эфрон был высокий, худой блондин, довольно красивый, с правильными чертами лица и голубыми глазами. Отец его был русский еврей, мать — русская дворянка Дурново. В нем чувствовалось хорошее воспитание, хорошие манеры. Разговор с Эфроном я хорошо помню. Эфрон весь был еще охвачен белой идеей, он служил, не помню уж в каком полку, в Добровольческой армии, кажется, в чине поручика, был до конца на Перекопе. Разговор двух бывших добровольцев был довольно странный. Я в белой идее давно разочаровался и говорил о том, что всё было неправильно зачато, вожди армии не сумели сделать ее народной и потому белые и проиграли. Теперь — я был сторонником замирения России. Он наоборот никакого замирения не хотел, говорил, что Белая армия спасла честь России, против чего я не возражал: сам участвовал в спасении чести. Но конечной целью войны должно было быть ведь не спасение чести, а — победа. Ее не было. Эфрон возражал очень страстно, как истый рыцарь Белой Идеи. Марина Ивановна почти не говорила, больше молчала. Но была, конечно, не со мной, а с Эфроном, с побежденными белыми. В это время у нее был уже готов сборник «Лебединый стан»:

«Не лебедей это в небе стая: Белогвардейская рать святая Белым виденьем тает, тает: Старого мира последний сон: Молодость — Доблесть — Вандея — Дон...»

И как это ни странно, но всем известно, чем кончил апологет белой идеи Сергей Эфрон в эмиграции. Вскоре он стал левым евразийцем (не с мировоззренческим, а политическим уклоном, как кн. Д. Святополк-Мирский, П. Арапов и др.), потом — председатель просоветского Союза Возвращения на Родину, и ультра-советский патриот, а потом стряслось нечто страшное: его связь с какими-то заграничными чекистами и Эфрон принял участие в убийстве в Швейцарии беглого троцкиста-невозвращенца Игнатия Райса. Я уверен, что Марина Ивановна не была посвящена ни во что из этой жуткой, грязной и мокрой истории Эфрона. Жена Азефа не знала, что ее муж — долголетний предатель и убийца множества своих товарищей. А, Марина? На допросе ее парижской полицией — после убийства Раиса и бегства Эфрона в Сов. Союз — полицейские сразу увидели ее полную неосведомленность в том, что делал ее муж Эфрон, и отпустили ее на все четыре стороны. Бежавшего «на Родину» (с большой буквы) Сергея Эфрона чекисты не сразу, а года через полтора расстреляли: по-деловому, по-гангстерски: убил, а теперь — «концы в воду», и шлёпнули его на его «евразийской родине».

Бывая у Марины Ивановны я видел ее дочь Алю. Аля производила впечатление странного ребенка, какого-то диковатого, держалась с людьми молчаливо, неприветливо. Она вернулась в Сов. Россию еще раньше Эфрона и отбыла там ни за что ни про что большой срок в концлагере.

Когда Марина Ивановна (в тот же год нашей встречи) переехала из Берлина в Мокропсы, под Прагой, у нас завязалась переписка. Но длилась не очень долго. В «Новом Журнале» я опубликовал некоторую часть ее писем, считая что другие печатать не нужно. Марина Ивановна вечно нуждалась в близкой (очень близкой) дружбе, даже больше — в любви. Этого она везде и всюду душевно искала и была даже неразборчива, желая душевно полонить всякого. Я знаю случай, когда она нежно переписывалась с одним русским берлинцем, которого никогда в жизни не видела. Из этой переписки ничего, разумеется, кроме ее огорчений не вышло. Мне писать Марина Ивановна стала довольно часто. Я отвечал, но вероятно не так, как она бы хотела. И в конце концов переписка оборвалась после письма Марины Ивановны, что больше она писать не будет, ибо чувствует, что мне отвечать ей в тягость.

Но одно время Цветаева попросила, чтобы я пересылал ее письма в Москву для Бориса Пастернака (прямо писать не хочет, чтобы письма не попадали «в руки жены»). Борис Пастернак тогда приезжал в Берлин, тоже сидел с Эренбургом в Прагердилле. В Берлине в изд-ве «Геликон» он выпустил «Темы и вариации», «Сестру мою жизнь». Марина его никогда не видела. Но полюбила страстно и как поэта, и ей казалось, что любит его и как женщина. Цветаева написала тогда (в Чехии) громокипящий панегирик Пастернаку — «Световой ливень». Письма, которые она присылала для Пастернака, я должен был отсылать своему знакомому в Москве, верному человеку, а он — передавать по назначению. Причем Марина Ивановна просила, чтоб я эти письма обязательно читал. Я читал все эти письма. Они были необычайным литературным произведением, причем эта литература была неистовой. Помню, в одном из писем Марина Ивановна писала, что у нее родился сын (это Мур, во время войны расстрелянный в СССР за какой-то воинский проступок, кажется за опоздание с возвращением в воинскую часть) и что этот Мур родился от Пастернака (которого Марина не видела, но это неважно, Цветаева любила — мифы, неистовства, и расстояние тут роли не играло).

Марк Слоним, который очень дружил с Мариной в Праге, в воспоминаниях о ней рассказывает о том же вечном неутолении любви, о жажде дружбы до конца. Дружа со Слонимом Марина внутренне требовала от него большего, чем дружба, а Слоним... Слоним этого дать ей не мог: он женился на очень милой, интересной женщине Татьяне Владимировне. Это — как «измена» — вызвало взрыв негодования Марины, вылившийся в блистательное, по-моему, самое замечательное ее стихотворение «Попытка ревности»:

«С пошлиной бессмертной пошлости, Как справляетесь, бедняк...»

Думаю, что в Марине было что-то для нее самой природно-тяжелое. В ней не было настоящей женщины. В ней было что-то андрогинное и так как внешность ее была не привлекательна, то создавались взрывы неудовлетворенности чувств, драмы, трагедии.

После того как наша переписка прекратилась, я увидел Марину Ивановну уже в Париже в 1933 году. Она давала вечер своей поэзии. Мы с женой пошли. Я уже знал, что Эфрон ультрасоветский, поэтому не хотел встречаться и с Мариной. Но мы все-таки встретились, когда после вечера случайно вместе выходили на улицу. Марина Ивановна мне сказала, — Приезжайте как-нибудь к нам, я буду рада, — и дала адрес. Но я не поехал к ней, ибо не хотел встречаться с Эфроном.

Дальнейшее... Оно теперь общеизвестно. Материально тяжелая жизнь Марины в Париже кончилась трагически. После бегства Эфрона, оставшись одна (с сыном Муром) Марина решила ехать в Сов. Союз. Не знала, что дочь попадет в концлагерь, а муж скоро будет расстрелян. В Сов. Союзе власти встретили ее недоброжелательно, а потому и писатели — по генеральной линии сверху — тут же отнеслись недоброжелательно. Асеев даже отказался ее принять (перестраховывался чересчур!). Многие ее не приняли и не помогли. Под конец — Марину Цветаеву — знаменитого русского поэта — загнали в дикую глухомань, в Елабугу, где она должна была мыть посуду в какой-то столовке. Кончилось — петлей и безымянной могилой. А ведь незадолго до отъезда эмигрантка Цветаева писала: «мои русские вещи... и волей не моей, а своей рассчитаны на множества... В России как в степи, как на море есть откуда и куда сказать... Там бы меня печатали — и читали...» В России — да. Но Цветаева приехала в иную страну, которая называется — Союз Советских Социалистических Республик, и здесь ей вместо «печатали и читали» предложили повиснуть в петле (за ненадобностью).

Что сказать о Цветаевой? Цветаева, конечно, большой поэт и большой образованный, блестяще-умный человек. Общаться с ней было действительно подлинным платоническим наслаждением. Но иногда у Марины Ивановны, как у всякого смертного, проскальзывали и другие, сниженные черты. Когда-то Адамович, полемизируя с ней, написал, что в творчестве Цветаевой есть что-то не вечно-женственное, а вечно-бабье. Не знаю, можно ли было такую вещь написать, в особенности Адамовичу. Но не в творчестве, а в жизни у Цветаевой вырывалась иногда странная безудержность. Например, она мне писала в одном письме какие-то не долженствующие быть в ней, сниженные вещи о том, как у нее начиналась «большая дружба» с Эренбургом, как им «были сказаны все слова», но как Эренбург предпочел ей другую («пплоть!») женщину. Это были вульгарные (для Цветаевой) ноты. Но Адамович-то был неверен в своей грубости, ибо писал о Цветаевой-поэте. А в творчестве своем Цветаева наоборот была, я бы сказал, мужественна. Женственные ноты в ее лирике прорывались не часто, но когда прорывались, то прорывались прекрасно. Я больше всего люблю лирику Цветаевой, а не ее резко-ритмические, головные поэмы (хотя Белый восхвалял именно ее «непобедимые ритмы»).

Ну, вот. Конец. Осталась у меня в памяти Цветаева, как удивительный человек и удивительный поэт. Она никак не была литератором. Она была каким-то Божьим ребенком в мире людей. И этот мир ее со всех сторон «своими углами резал и ранил. Давно, из Мокропсов она писала мне в одном письме: — «Гуль, я не люблю земной жизни, никогда ее не любила, в особенности — людей. Я люблю небо и ангелов: там и с ними я бы сумела». Да, может быть.

South Jamesport, N.Y., 1980

(источник — Роман Гуль «Я унес Россию. Апология эмиграции», т. 1 «Россия в Германии»,
Нью-Йорк, «Мост» 1981 г.)

Я вернулась. Впервые чувствую, что не существую, а живу. Появился стимул, цель, чувства. Все чаще улыбаюсь. Радуюсь миру и тебе. Я очень благодарна тебе. За то, что изменил меня. Подарил надежду и счастье. Мне нравится просто сидеть с тобой и слышать стук сердца. Ты мне нужен.

Очень люблю Фаину Раневскую.Здесь несколько ее высказываний:

— Я не пью, я больше не курю и я никогда не изменяла мужу — потому еще, что у меня его никогда не было, — заявила Раневская, упреждая возможные вопросы журналиста.
— Так что же, — не отстает журналист, — значит у вас, совсем нет никаких недостатков?
— В общем, нет, — скромно, но с достоинством ответила Раневская.
И после небольшой паузы добавила:
— Правда, у меня большая жопа и я иногда немножко привираю…

— У нее не лицо, а копыто, — говорила об одной актрисе Раневская.

Теплую!
Медсестра, лечившая Раневскую рассказала, как однажды Фаина Георгиевна принесла на анализ мочу в термосе. Сестра удивилась, почему именно в термосе, надо было в баночке. Hа что великая актриса возмущенно пробасила: Ох, ни хрена себе! А кто вчера сказал: неси прямо с утра, теплую?!

Ничего, что я курю?
Однажды Раневская после спектакля сидела в своей гримерке совершенно голая и курила сигару. В этот момент дверь распахнулась и на пороге застыл один из изумленных работников театра. Актриса не смутилась и произнесла своим знаменитым баском: 'Дорогой мой, вас не шокирует, что я курю?'

Наелась дерьма
Однажды Юрий Завадский, худрук Театра им. Моссовета, где работала Фаина Георгиевна Раневская (и с которым у нее были далеко не безоблачные отношения), крикнул в запале актрисе: 'Фаина Георгиевна, вы своей игрой сожрали весь мой режиссерский замысел!' 'То-то у меня ощущение, что я наелась дерьма!' - парировала 'великая старуха'.

Спасибо, красотка!
Раневская и Марецкая идут по Тверской. Раневская говорит:
- Тот слепой, которому ты подала монету, не притворяется, он действительно не видит.
- Почему ты так решила?
- Он же сказал тебе: 'Спасибо, красотка!'

А теперь рассмотрим...
Фаина Георгиевна вернулась домой бледная как смерть, и рассказала, что ехала от театра на такси.
- Я сразу поняла, что он лихач. Как он лавировал между машинами, увиливал от грузовиков, проскальзывал прямо перед носом прохожих! Но по настоящему я испугалась уже потом. Когда мы приехали, он достал лупу, чтобы посмотреть на счетчик!
 

-Маш, как ты думаешь, как это - быть звездой?
-Знаешь, я тоже часто об этом думаю! Представляешь - вспышки камер, приглашения на самые модные вечеринки и куча поклонников. Ну что может быть лучше?, - Маша потянулась и зевнула, лежа на мягкой постели.
Я ответила короткое "да" и повесила трубку.
-А если бы я была звездой, я бы ночами напролет разговарила с луной и смотрела откуда-то сверху на людей, которые смеются и плачут, встречаются и расходятся..., - ответила я сама себе.

Сюрреализм Родни Смита

Один из моих любимых фотографов.На данный момент обладает более75 различных наград в области фотоискуства.Его роботы находятся во многих престижных галереях мира.

Всегда мечтала иметь собственную библиотеку.С огромными подоконниками,где можно читать,укутавшись в теплый плед с чашечкой зеленого чая...Ех.Приближаясь к реальности хотелось бы книжный шкаф.Старый порыпаный,но шкаф.А не это жалкую полку которая когда-то упадет мне на голову.Остальная часть моего скромного собрания книг пылится в ящиках.И при всем моем желании я их не достану(

В доме отключили воду(опять труба лопнула)...Холод,а обогреватель сломался еще два года назад.Я заболела...Сижу,как идиотка, укутавшись старым пледом(сколько раз я латала на нем дырки!) и пью "чай" из последней воды.Жутко болит голова... Стенка покрылась тонким слоем льда.Отключила телефон.Тишина.Хорошо.Если бы не холод...

Этим летом я ездила в Крым и из-за своей нелюбви к морю побывала на всех экскурсиях.После многочисленных легенд и сказаний(а на них этот край богатый) в голове осталась только каша.Но одна историю я хорошо запомнила. Про нее я б и хотела написать.

                                                                    Девичья башня в Судаке

На склонах скалистой горы в Судаке высятся стены Сугдеи,выстроенные генуэзцами,и кажется,что они тут--самое древнее.

Но на самой вершине Кастель-горы стоит одинокая башня,и это место древнее тех стен,что опоясывают гору.К башне ведет крутая тропинка,вырубленная в скале.

В древние времена,еще до Цезаря,башня уже существовала,и в ней жила дочь архонта.Она была столь красива,что ей не было равной девушки в Тавриде.Сам Диофант,могущественный полководец Митридата,ужас всего Понта,тщетно добивался ее руки.

Но девица не искала себе ни славного ,ни богатого жениха.Она любила простого козопаса,и никто не был ей милее.Как-то их увидели вместе,и тогда архонт,отец девушки приказал бросить юношу в каменный колодец.

Через несколько дней девица узнала о судьбе своего возлюбленного.Она обезумела от горя и злости:ее любимый страдал из-за их чувств.Слезами и уговорами,мольбами и угрозами она убедила отца отпустить юношу.

Тогда архонт решил ради того,чтобы обеспечить  будущее своей  дочери ,тайно избавиться от пастуха.Он послал с якобы важным поручением пастуха в Милет,в Грецию.Морякам же было приказано умертвить пастуха в пути,и капитан корабля исполнил это приказание.

Дочери же архонт объявил,что через год корабль с пастухом вернется,и если пастух не изменил ей ,то на корабле на мачте поднимут белое полотнище.Лукавый архонт даже обещал не противится свадьбе дочери и пастуха.Но было еще одно условие:если пастух не вернется или донесут о его измене,тогда девица должна будет подчиниться воле отца и стать женой Диофанта.

Потянулись долгие дни...Каждый день дочь архонта просыпалась и с надеждой смотрела на море ,ища там корабль,на котором вернется ее возлюбленный.И всякий раз она вспоминала,что срок еще не пришел и чт надо ждать.Ждать...

Однажды весь город собрался в порту:пришел корабль из Милета и привез из Греции золото и мирру.Но условленного знака на мачте не было .Тогда влюбленная девица поднялась на самую вершину горы,которую опоясывают каменные зубцы и,лишенная своей любви,бросилась с кручи вниз.

Башню,которую потом построили на том месте,называют Девичьей,и она пользуется большой популярностью у несчастных возлюбленных ,которые даже не зная этой легенды,отовсюду съезжаются а Судак.

Можешь ли ты быть со мной в холодное утро смерти?

Когда огонь во мне вырывается и ничего не согревается кровью?

Можешь ли ты наблюдать глазами матери?

Когда свеча догорела,а друзья ушли?

Можешь ты просто быть,не жилая больше от меня ни вздоха?

И когда мои глаза глаза плотно закрыты,довольные длинным спокойным отдыхом,

Будешь ли ты тогда путешествовать со мной?

Так как я закрою эту дверь позади

И открою навстречу открытому смерти сердцу.

Сладкая любовь призывает дать мне рождение

Ныне призывая вернуть меня на землю.

P.S. Эту поэму,гаэльскаю по происхождению,я впервые услышала от бабушки.

Здесь я б хотела рассказать о себе(кому про это интересно читать?).

Меня зовут Марина,но никто меня так уже давно не называет.

Мне 14,но чувствую я себя старше.

Я редко говорю,но меня считают интересной собеседницей.

Чем больше я отталкиваю людей,чем больше ко мне тянутся.

Я никогда не учусь,но все меня хвалят за ум и трудолюбие.

Я выгляжу младше,но я нравлюсь старшим.

Я взрывоопасный человек,но люди считают,что под этим скрывается доброта.

Я не организованный человек,но меня избрали президентом школы.

Я люблю одиночество,но ни кто этому не верит.