Когда на играх Олимпийских,

   На стогнах греческих недавних городов,

   Он пел, питомец муз, он пел среди валов

   Народа, жадного восторгов мусикийских,—

   В нем вера полная в сочувствие жила.

   Свободным и широким метром,

   Как жатва, зыблемая ветром,

   Его гармония текла.

   Толпа вниманием окована была,

   Пока, могучим сотрясеньем

   Вдруг побежденная, плескала без конца

   И струны звучные певца

   Дарила новым вдохновеньем.

   Когда на греческий амвон,

   Когда на римскую трибуну

   Оратор восходил, и славословил он

   Или оплакивал народную фортуну,

   И устремлялися все взоры на него,

   И силой слова своего

   Вития властвовал народным произволом,—

   Он знал, кто он; он ведать мог,

   Какой могучий правит бог

   Его торжественным глаголом.

   Но нашей мысли торжищ нет,

   Но нашей мысли нет форума!..

   Меж нас не ведает поэт,

   Высок полет его иль нет,

   Велика ль творческая дума.

   Сам судия и подсудимый,

   Скажи: твой беспокойный жар —

   Смешной недуг иль высший дар?

   Реши вопрос неразрешимый!

   Среди безжизненного сна,

   Средь гробового хлада света,

   Своею ласкою поэта

   Ты, рифма! радуешь одна.

   Подобно голубю ковчега,

   Одна ему, с родного брега,

   Живую ветвь приносишь ты;

   Одна с божественным порывом

   Миришь его твоим отзывом

   И признаешь его мечты!

 

<1840>