Джакомо Казанова вошел в историю как знаменитый соблазнитель, его манеры общения с дамами были новшеством для той эпохи. Он не подавлял женщину, не стремился подчинить себе. Казанова умел найти психологический подход к дамам. Современники отмечали его особый магический дар, оказывать влияние на дам. Разумеется, Казанове завидовали менее успешные кавалеры, рассказывая о его колдовстве и «приворотах». Однако рассуждения о магии Казановы не были лишены основания, он увлекался мистикой и даже состоял в масонской ложе. 


Он серьезно относился к мистике и, как полагали его близкие друзья, обладал магическими способностями. Своим противником Казанова считал графа Сен-Жермена – знатного мага, открывшего графини Голицыной «тайну трех карт». 
Скептики считали Казанову мошенником, который развлекал своими фокусами скучающих аристократов (такие факты тоже были в его биографии, в Париже он обманул пожилую графиню, пообещав, что она в свои 63 года родит ребенка, а потом переродиться и снова станет молодой). По доносу завистника Казанова был арестован инквизицией в Венеции, его обвинили в колдовстве. В 18 веке количество костров заметно сократилось, но оказаться за решеткой по обвинению в магии мог каждый. Казанова был заключен в тюрьму для особо опасных преступников - «Пьомби» («Свинцовую тюрьму»).

С рождением Казановы связана мрачная легенда. 
«Мне кажется, я сегодня крестил самого антихриста» - записал священник, крестивший Казанова, в своем дневнике… Через год пастор умер. Причины, почему он сделал такую запись, остались неизвестны. 
Магией Казанова увлекся в ранней юности. Однажды, когда он тяжело заболел, бабушка отвела его к местной знахарке.
«Оставив гондолу, мы вошли в сарай, где обнаружили старую женщину, сидящую на соломенном тюфяке с чёрной кошкой на руках, вокруг неё было ещё пять или шесть кошек» - вспоминал он. 
После встречи с колдуньей болезнь Джакомо отступила, на следующую ночь ему приснился магический сон, в котором прекрасная фея явилась к нему и наградила волшебным даром.
«Корона на ее голове была усеяна камнями, рассыпавшими, как показалось мне, огненные искры» - записал Казанова.


После этой встречи жизнь отрока переменилась, он обрел особый талант привлекательности. В 15 лет Казанова уже пользовался успехом у знатных дам Венеции. 
Помимо чувственных наслаждений, целью жизни Казановы стало - познание тайн мирозданья. Он писал в своем дневнике «Нет в мире человека, который сумел бы все познать; но всякий человек должен стремиться к тому, чтобы познать все». 


Таро Казановы 

Казанова любил шутки с магией и суевериями. Однажды один из приятелей пошутил над Казановой, и дамский угодник свалился в тину одного из каналов Венеции. Бездельники галантного века любили своеобразно разыграть друг друга, и в ответ на насмешку приятеля нужно было придумать что-то более эксцентричное. Казанова ночью отправился на кладбище и разрыл могилу недавно умершего крестьянина. Авантюрист отрубил руку покойника и пробрался в дом приятеля. Он стащил одеяло с друга, который проснулся и попытался схватить шутника за руку, тогда Казанова и подсунул ему руку мертвеца… Несчастный товарищ после такой шутки сошел с ума, а Казанове пришлось на время покинуть Венецию из-за скандала. 



Побывав в мистическом городе Лионе, Казанова вступил в ряды масонов, учением которых проникся.
«Всякий молодой путешественник, если желает он узнать высший свет, не хочет оказаться хуже других и исключенным из общества себе равных, должен в нынешние времена быть посвящен в то, что называют масонством, и хотя бы поверхностно понять, что это такое.

Однако ж он должен быть внимателен, выбирая ложу, в какую желает вступить: дурные люди не могут действовать в ложе, но могут оказаться в числе ее членов, и кандидату надобно остерегаться опасных связей. Те, кто решается вступить в масонскую ложу для того лишь, чтобы узнать ее тайну, могут обмануться: может статься, они полвека проживут мастерами-каменщиками, так и не постигнув тайны сего братства.



Тайна масонства нерушима по самой природе своей, ибо каменщик, владеющий ею, не узнал ее от другого, но разгадал сам. Если она открылась ему, то для того, что ходил он в ложу, наблюдал, рассуждал и делал выводы.
Сумев постигнуть ее, он остерегается разделить открытие свое с кем бы то ни было, даже и с лучшим своим другом-каменщиком: ведь если тому недостало таланту проникнуть в нее, то тем более не получит он никакой пользы, услыхав ее изустно. А потому тайна сия вечно пребудет тайной.

Втайне должно держаться и все то, что происходит в ложе; однако те, кто по бесчестью своему и нескромности не постеснялись разгласить происходящее в ней, все ж не разгласили главного. Да и как могли они разгласить то, что им самим неведомо? Знай они тайну, не разгласили бы и обрядов».



Казанова был арестован в 1755 году после возвращения в Венецию. Уликами в пользу обвинения оказались мистические книги, найденные у Казановы (в том числе Книга Зоар).

Джакомо описал свой арест в дневнике: 
"От слова "Трибунал" душа моя окаменела; во мне осталась лишь телесная способность исполнять приказания. Бюро мое было открыто, бумаги лежали на столе, за которым я писал, и я сказал мессеру гранде, что он может их забрать. Кто-то из людей его поднес мешок, он сложил туда бумаги и объявил, что я должен еще отдать ему переплетенные рукописи, каковые должны у меня быть; я показал, где они лежат, и тут ясно понял, что оправщик камней Мануцци был презренный шпион, каковой втерся ко мне в дом и, пообещав купить для меня бриллианты и, как я говорил, перепродать мои книги, донес, что книги эти у меня есть. То был "Ключ Соломонов", "Зекор-бен", "Пикатрикс" и обширное наставление по влиянию планет, какое позволяло с помощью благовоний и заклинаний вступать в беседу с демонами всякого чина. Те, кто знал, что у меня есть такие книги, полагали меня чародеем, и я ничего не имел против".

Пробыв в заключении «Свинцовой тюрьмы» несколько месяцев, он решился на побег. Во время прогулки во дворе он подобрал мраморный камень и железный прут, которые, вернувшись в камеру, спрятал в кресле. Казанова при помощи камня сделал из прута острую пику и начал долбить пол под кроватью. Приближались дни карнавала, он планировал выдолбить дыру и сбежать. Под его камерой находился кабинет инквизитора. 

Первая попытка побега оказалась неудачной, Казанову перевели в другую камеру, где к нему приставили шпиона Сорадачи. Казанова легко разоблачил сокамерника. Он отдал ему письма и попросил поклясться страшной клятвой, что, выйдя на свободу, он тайно отнесет их адресатам. Шпион передал письма инквизиторам, которых ждало разочарование – тексты оказались житейскими посланиями. 



«В душе я не сомневался, что он передаст их секретарю, но употребил все свое искусство, чтобы по поведению моему никак нельзя было догадаться о задуманной хитрости. Письма написаны были так, чтобы доставить мне снисхождение Трибунала и даже уважение его… Я просил г-на де Брагадина прислать мне к зиме ботинки на меху, поскольку камера моя довольно высока и я могу в ней распрямиться и гулять. Мне не хотелось, чтобы Сорадачи знал, сколь эти письма невинны: ему могла прийти прихоть поступить как честный человек и доставить их по назначению».

Потом Казанова попросил шпиона вернуть ему письма, так как хочет дописать их. Разумеется, писем у сокамерника не оказалось, и Казанова разыграл спектакль, давая понять, что клятвопреступника настигнет самая страшная кара.

«Тут я притворился, будто мне плохо. Закрыв лицо руками, бросился я на кровать на колени перед распятием и Пресвятой Девой и молил отомстить чудовищу, что предало меня и нарушило торжественнейшую клятву. После улегся я на бок лицом к стене, и у меня достало терпения пролежать так целый день, не произнеся ни слова и сделав вид, будто не слышу рыданий, криков и покаянных воплей этого мерзавца. Замысел комедии уже сложился у меня в голове, и свою роль сыграл я блестяще». 

Казанова нашел сообщника из соседней камеры – паре Бальби, которому передал пику в Библии. Камера падре была над камерой Казановы. Бальби, следуя указаниям авантюриста, проделал дыру в полу под своей кроватью и спустился в камеру Казановы.



Суеверный шпион был напуган страшными историями Казановы, и поверил, когда в ночь побега авантюрист сказал ему:
«в семнадцать часов придет Ангел и сделает в потолке моей камеры отверстие; он принесет ножницы, добавил я, и вы пострижете нам обоим бороды.
- А что, у ангела есть борода?
- Есть, сами увидите. После мы выйдем из камеры и станем проделывать дыру в крыше Дворца, а ночью спустимся на площадь Св. Марка и отправимся в Германию...

И вот бьет семнадцать часов, и является ангел. Сорадачи хотел было пасть ниц, но я сказал, что в этом более нет нужды. Менее чем в три минуты желобок был прорезан, к ногам моим упал отличный круглый кусок потолка, и падре Бальби соскользнул в мои объятия.
-- Вот и завершились ваши труды -- сказал я, целуя его, -- теперь начнутся мои.
Он вернул мне эспонтон (пику) и дал ножницы, а я вручил их Сорадачи, велев немедля постричь нам бороды. Животное это в полном изумлении уставилось на ангела, что больше походил на черта, и на сей раз я уже не смог сдержать смеха. Он совсем потерял голову, однако ж побрил нас обоих кончиками ножниц замечательно».



Казанова поднялся в камеру падре, где сделал отверстие в углу чердака. Беглецы выбрались на крышу. 

Авантюрист оставил своим тюремщикам послание, в котором высказал свое мнение о «гуманном суде инквизиторов» и просит пощадить его глупого запуганного сокамерника:

«Властителям нашим Государственным инквизиторам подобает делать все, дабы силою удерживать в тюрьме преступника; преступнику же, каковой, к счастью, не давал слова оставаться в тюрьме, также подобает делать все, дабы доставить себе свободу. Их право зиждется на правосудии, право преступника - на велении естества. Они не нуждались в согласии виновного, сажая его под замок, равно и он не нуждается в согласии Инквизиторов, спасаясь бегством.

Джакомо Казанова, что пишет слова эти в тоске сердечной, знает: прежде чем покинет он Отечество, с ним, быть может, случится несчастье, его поймают и доставят вновь в руки тех, чьего карающего меча вознамерился он убежать.
Когда случится так, молит он на коленях благородных своих судей о человечности и о том, чтобы не стала участь его еще более жестокой в наказание за поступок, совершенный единственно по велению разума и природы.

Если будет он схвачен снова, то молит вернуть ему все его добро и все, что оставляет он в покинутой камере. Но когда повезет ему и он спасется, то дарует все, что оставил здесь, Франческо Сорадачи, каковой остается в тюрьме, ибо страшится подстерегающих меня опасностей и не любит свободу больше собственной жизни, подобно мне. Казанова взывает к великодушию и добродетели Их Превосходительств и молит не отнимать у несчастного принесенный ему дар. Писано за час до полуночи, без света в темнице графа Асквина октября 31, 1756 года».



Казанова вместе с напарником перебрался на крышу дворца дожей. Им пришлось пробираться по свинцовым плитам, которые покрывали крышу. 
«Одолев таким образом пятнадцать или шестнадцать плит, оказался я на гребне крыши и, раздвинув ноги, уселся удобно на коньке. Монах тоже уселся позади меня». 

На крыше была лестница, при помощи которой они проникли в чердачное окно дворца.
«Тогда, крепко держась руками за козырек, нагнулся я хорошенько и приблизил голову к окну, вытянув шею. Я увидел, а еще лучше ощутил на ощупь тоненькую железную решетку, а за нею - окно из круглых стекол, скрепленных
между собою маленькими свинцовыми пазами. Одолеть это окно ничего не стоило, хоть оно и было закрыто; но для решетки, пусть и тоненькой, надобен был напильник, а у меня, кроме пики, другого инструмента не было.

Растянувшись на животе до самой шеи и нагнув голову к решеточке, воткнул я свой засов в окружавшую ее оконную раму и решился раскрошить ее и вынуть решетку целиком. Не прошло и четверти часа, как дерево, из которого сделаны были четыре паза, разлетелось в щепки, а решетка осталась у меня в руках, и я положил ее рядом с окном. Не составило для меня труда и разбить застекленное окно; на кровь, лившуюся из левой моей руки, пораненной о разбитое стекло, я не обращал внимания.
С помощью эспонтона поднялся я прежним способом на конек пирамидальной крыши, оседлал его и направился к месту, где оставил своего спутника. Его нашел я в отчаянии, бешенстве и жестокой обиде; он бранил меня за то, что я бросил его тут в одиночестве на добрых два часа, и уверял, что ожидал лишь семи часов, дабы возвратиться в тюрьму».



На чердаке беглецы немного отдохнули. Казанова вспоминал, что невольно провалился в трехчасовой сон. Дальше беглецы выбрались из чердака и оказались во дворце. 

«Тут двинулись мы к стене, что напротив железной двери, и в одном весьма узком закоулке чердака я, как мне показалось, нащупал дверь. Под рукой я чувствую замочную скважину и, в надежде, что это не шкаф, вставляю в нее засов. После трех-четырех попыток замок подается, и я вижу маленькую комнатку, а на столе в ней нахожу ключ. Вставив его в дверь, я понимаю, что могу запереть ее. Открыв снова дверь, велю я монаху скорей забирать наши узлы, и как только он их приносит, запираю дверь и кладу ключ на место.
Выйдя из комнатки, попадаю я на галерею с нишами, полными тетрадей. Мы были в архивах. Я нахожу короткую и узкую каменную лестницу, спускаюсь, вижу другую лестницу, а в конце ее - застекленную дверь; отворив ее, вижу я наконец перед собою знакомую залу: мы находились в канцелярии дожа». 


Казанова в немом кино, тут он больше похож на Дракулу 

Чтобы двинуться дальше беглецам снова пришлось потрудиться. В мемуарах Казанова красочно описывает детали своих трудов. 

«Подойдя к дверям канцелярии, вставляю я свой засов в замочную скважину, но не проходит и минуты, как я понимаю, что двери им не открыть, и решаюсь проделать отверстие в одной из створок. Место я выбираю такое, чтобы в дереве было как можно меньше сучков. Я начинаю пробивать доску от щели, какая образуется при соединении ее с другой створкой, и дело подвигается хорошо. Монаху я велел вставлять в углубления, прорезанные эспонтоном, инструмент с деревянной ручкой, а потом, толкая его изо всей силы вправо и
влево, резал, рубил, кромсал доску, не обращая внимания на то, что подобный способ прорубать дыру сопровождался страшным шумом; слышно его было, должно быть, издалека, и монах дрожал от страха. Я знал, какая опасность подстерегает меня, но теперь ею приходилось пренебречь.

В полчаса отверстие было уже довольно велико - на наше счастье, ибо сделать его шире мне было бы чрезвычайно трудно. Сучки торчали справа, слева, сверху, снизу: для них нужна была пила. Края и дыры были устрашающие - щепки, щетинившиеся отовсюду, грозили разорвать одежду и поранить кожу.
Находилось отверстие на высоте пяти футов; я подставил табурет, монах встал на него, просунул в отверстие голову и сложенные руки, а я, стоя на другом табурете, схватил его сзади за ляжки, потом за ноги и вытолкнул наружу; там было очень темно, но я не беспокоился - расположение комнат было мне
знакомо. Когда спутник мой оказался по ту сторону двери, я бросил ему все свое добро, а веревки оставил в канцелярии.

Тогда поставил я под дырою рядом два табурета, а на них сверху третий, и поднялся на него; отверстие теперь располагалось как раз на уровне моих ляжек. С трудом просунулся я в дыру до паха, весь расцарапавшись, ибо была она узкой, а сзади некому было помочь мне протиснуться дальше, и велел
монаху, взяв меня поперек живота, безжалостно тащить наружу - если понадобится, хоть по кусочкам. Он исполнил мой приказ, и я молча проглотил боль, что доставила раздираемая на боках и ляжках кожа.

Едва оказавшись снаружи, подобрал я скорей свои пожитки, спустился по двум лестницам и без всякого труда открыл дверь, что выходит в коридор, ведущий к большим вратам парадной лестницы, рядом с которыми расположен кабинет».



Перед тем как показаться людям, беглецы переодели одежду, которая была разорвана и испачкана во время побега. 

«Я надел свое красивое платье, выглядевшее в тот довольно холодный день уморительно, пригладил как мог и уложил в кошель волосы, надел белые чулки, кружевную рубашку - других у меня не было, - и, рассовав две другие
рубашки, носовые платки и чулки по карманам, выбросил за кресло свои рваные штаны и все остальное. Свой красивый плащ набросил я на плечи монаху, и он стал выглядеть словно краденый. У меня был вид человека, который после бала оказался в злачных местах и его там изрядно потрепали. Повязки, выделявшиеся на коленях, портили все изящество моей фигуры».

Столкнувшись на выходе с охраной, Казанова убедил их, что они гости, которые оказались случайно заперты во дворце. Оказавшись на свободе, беглецы отыскали гондолу и спешно «покинули отечество». 

Побег Казановы вызвал бурные обсуждения в обществе. Говорили, что ему помогли бежать магические силы. Неспроста ему удалось одурачить сокамерника и убедить охрану. 

В дополнение к теме стихотворения, в которых чувствуется мистицизм Казановы. 



Танец Казановы
С. Калугин

Слабый шорох вдоль стен, мягкий бархатный стук
Ваша поступь легка - шаг с мыска на каблук
И подернуты страстью зрачки, словно пленкой мазутной.
Любопытство и робость истома и страх
Сладко кружится пропасть и стон на губах -
Так замрите пред мертвой витриной, где выставлен труп мой.

Я изрядный танцор - прикоснитесь желаньем, я выйду.
Обратите внимание - щеголь, красавец и фат,
Лишь слегка потускнел мой камзол, изукрашенный пылью
Да в разомкнутой коже оскалиной кости блестят.

На стене молоток - бейте прямо в стекло
И осколков поток рухнет больно и зло,
Вы падете без вывертов - ярко, но просто, поверьте.
Дребезг треснувшей жизни хрустальный трезвон
Тризна в горней отчизне трезво взрезан виссон
Я пред Вами, а Вы предо мной - киска, зубки ощерьте.

И оркестр из шести богомолов ударит в литавры,
Я сожму Вашу талию в тонких костлявых руках.
Первый танец - кадриль, на широких лопатках кентавра,
Сорок бешеных па по-над бездной, чье детище - мрак.



Кто сказал: "Казанова не знает любви" - тот не понял вопроса,
Мной изведан безумный полет на хвосте перетертого троса.
Ржавый скрежет лебедок и блоков - мелодия бреда,
Казанова, прогнувшись касаткой, ныряет в поклон менуэта.

За ключицу держитесь - безудержный пляс,
Не глядите в замочные скважины глаз,
Там, под крышкою черепа, - пыль и сушеные мухи.
Я рукой в три кольца обовью Ваш каркас,
А затем куртуазно отщелкаю вальс
Кастаньетами желтых зубов возле Вашего нежного уха.

Нет дороги назад - перекрыта и взорвана трасса,
И не рвитесь из рук - время криво, и вряд ли право
Серный дым заклубился - скользим по кускам обгорелого мяса
Вдоль багряных чертогов Властителя Века Сего.

Что Вы вздрогнули, детка - не Армагеддон.
Это яростный рев похотливых валторн
В честь одной безвозвратно погибшей, хоть юной, особы.
И не вздумайте дернуть крест-накрест рукой:
Вам же нравится пропасть - так рвитесь за мной,
Будет бал в любострастии ложа из приторной сдобы.

Плошки с беличьим жиром во мраке призывно мерцают,
Канделябры свихнувшейся, пряной, развратной любви.
Шаг с карниза, рывок на асфальт, где червем отмокает
Прах решенья бороться с вакхическим пульсом в крови.

Кто сказал - "Казанова чарует лишь с целью маневра"?
Мне причастен пикантный полет на хвосте перетертого нерва,
Мой напор сокрушит Гималаи и гордые Анды
В монотонной свирепости черной и злой сарабанды.



Sanctus Deus, Sanctus fortis, Sanctus immortális, miserére nobis,
Miserére nobis.
Sanctus Deus, Sanctus fortis, Sanctus immortális, miserére,
Miserére nobis.

Треск разорванной ткани, бесстыдная мгла
В обнаженной нирване схлестнулись тела
Шорох кожистых крыл - нас баюкают ангелы ночи.
Диким хмелем обвейся и стыло смотри,
Как звезда эдельвейса раскрылась внутри,
Как вибрирует в плеске соития мой позвоночник.

Хрип дыхания слушай, забудь про шаги на дороге -
Там пришли за тобой, только это до времени ждет.
Ты нагая взойдешь на разбитые черные дроги
И безумный возница оскалит ликующий рот.



Леденяще и скупо ударит Луна,
Содрогнется над крупом возницы спина,
Завизжат на дорожных камнях проступившие лица.
В тусклых митрах тумана под крыльями сна
Расплетут пентаграмму Нетопырь и Желна
И совьют на воздухе пылающий бред багряницы.

Но не помни об этом в упругом пьянящем экстазе,
Выпестовывай сладость мучительной влажной волны.
Звезды рушатся вбок, лик ощерен и зверообразен,
Время взорвано зверем и взрезана кровля спины.

Кто сказал "Казанова расчетлив" - тот врет неумело,
Я люблю безоглядно врастать в прежде чуждое тело.
Полночь, руки внутри, скоро сердце под пальцами брызнет,
Я пленен сладострастьем полета на осколке взорвавшейся жизни!

Снова - шорох вдоль стен мягкий бархатный стук
Снова поступь легка - шаг с мыска на каблук
И подернуты страстью зрачки, словно пленкой мазутной.
Любопытство и робость, истома и страх
Сладко кружится пропасть и стон на губах.
Подойдите. Вас манит витрина, где выставлен труп мой...

Перевод латинской части
Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас,
Помилуй нас.
Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй,
Помилуй нас.




Фиаско Казановы
Изабо Буатетт 

Кто сказал: «Казанова не знает любви»
- тот не понял вопроса 
С. Калугин 

На часах половина второго.
Полутёмный пустой коридор.
По паркету седой Казанова
Каблуками стучит. Командор
Отличался такой же походкой. 
Под улыбкой – безликая смерть.
Так Харон улыбается в лодке,
А в глаза лучше Вам не смотреть.
Казанова расчетлив и ловок – 
Знатный грешник, повеса и франт.
Он срывает у счастья подковы,
Как с любовницы розовый бант.
Но мне ведомы тайны улыбки,
Не пьянит ускользающий взгляд.
В льдистых сумерках – сладких и зыбких
Не прельщает лощеный наряд. 
Я не стану ни пленницей Вашей,
Ни рабой за обманы и лесть.
Взгляд и речи исполнены фальшью,
Вам не взять королевскую честь!
25.11.14