Зимой, выходя из уютной каморки ранёхонько утром, я чистил неширокую тропинку от двери на улицу собственными ботинками. В задумчивости, когда некуда было спешить, приходилось ступать шаг за шагом, не делая никаких отступов между отпечатками на снегу, с опущенной головой и плечьми наблюдать за своей крупной несуразной обувью перевязанной ветхими шнурками. Шаг раз, шаг два. Всегда казалось, что тело моё, ещё скованное утренним сном, вот вот легонько прогнётся, упадёт на снег, и станет ещё меньше, свернувшись клубком. Не раз чувствовал, что почти-почти, ещё немного прогнусь и всё! Но неведомая сила, суровая и сухая, удерживала меня, и я плёлся дальше по своим неотложным, но неважным делам. Жил я бедно, и когда наступала весна, приходилось шлёпать по лужам, промокая насквозь.

Я знаю, что такое делать в полсилы. Даже в четверть от возможной силы. И даже что такое -- не делать вообще ничего. Не мне винить бездельников.

Но и не мне чувствовать вину перед теми, кто не знает что это такое.
Когда очень долго живёшь в состоянии, что не очень-то хочешь жить, любые действия кажутся бессмысленными. Не исключено, что оно так и есть.

"Разве где-нибудь засчитаются
Добрые дела?
В разные времена у меня были
Разные на этот счёт мнения.

Желания исполнить чужие мечты,
Осчастливливать не только себя,
Откуда это? Непостижимо.

Может быть только зоопсихологи
Знают ответ на "есть Бог/бог" или нет,
Хотя, может быть, и у животных та же божья
Душа.

Почему я, хорошая, совершаю дурные поступки,
О некоторых сожалею, других не помню,
А третьи мне не дают помнить, но вертится на уме
Только один вопрос:
"Почему я, хорошая, совершаю дурные поступки?"

Иногда только хочется, чтобы была оправдана,
Мне хочется, чтобы кто-нибудь снял груз,
Тяжело по-настоящему, или в понарошку,
Где-то в голове или ниже, в сердце,
Или в ещё как угодно называемых местах,
Которые или есть, или они - только названья и их тени.

Или наоборот.

Тени, и их названия. Но где-то тяжело,
По-настоящему или в понарошку,
И хочется прильнуть к Богу, или к маме,
Или к тени бога, или к той, кого я зовут матерью,
И чтобы они погладили по голове, и сказали,
Что оправдывают.
По-настоящему, или в понарошку,
Но чтобы стало
Легче".

Ингредиенты замечательных сериалов действительно не так уже сложны, и рецепт их смешивания -- прост. Главные нестабильные, творческие элементы: юмор, хорошие шутки, и ситуации, собственно те самые ситуативные мини-истории, в которые попадают незадачливые герои сериала.

Придумать нечто подобное не составит труда для людей, хорошо разбирающихся в жанре, но по какой-то неуловимой для меня причине на русской почве те же ситуации и шутки, адаптированные, конечно, под Россию, становятся невыносимо пошлыми. Может быть это отголоски ужасающих фильмов времён перестройки?

Самым ужасающим фильмом, который я видела, был не "Зелёный слоник" и "Человеческая многоножка", а как раз такое вот перестроечное кино "Всё будет хорошо".

Фильм-перевёртыш, от которого хочется выть.

Твои песни больше не обо мне. Жаль, но это так. Никогда не знаешь, что будет дальше, но что бы то ни было, оно пройдёт. Смерть -- великий уравнитель.

Мне бы хотелось, чтобы вся, или хотя бы большая часть, ну пожалуйста, была бы в тех же тонах, в каких исполнены мультфильмы Миядзаки. Включаю телевизор, и там подают неприятное, но очень легко переваривающееся блюдо. Я посмотрела множество фильмов по кабельному телевидению. В каждом из них был адюльтер, или намёк на это.

В мультфильмах Миядзаки всё кристально чистое, именно такое, каким оно было в детстве, в детских мечтах. Любовь - чистая, дружба - чистая, и сам ты - чистый. Мне бы хотелось именно этого.

Заголовок -- вещь, на которую читатель обращает внимание в первую очередь. Если, конечно, в тексте нет иллюстраций, будь то фотографии или рисунки.

Иногда заголовок стекает по листу бумаги, потому что слишком водянистый. Он падает, и по капельке, кап-кап, марает весь текст, который тоже, в конце концов, превращается в набор непонятных знаков, лишь отдалённо напоминающих буквы. Тогда текст пропадает. Но не совсем. Иногда текст находят в таком вот зашифрованном виде, и думая, что там сокрыто что-то невероятно важное, пытаются разгадать диковинные знаки. Однако там не зашифровано ровным счётом ничего. Но сейчас люди, видимо от избытка свободного времени, или тяги к загадками, или в вечном стремлении найти таки чудо, падки на зашифрованные "тексты", и под текстами, как учит наука семиотика, подразумевается многое. Но в таких "загадках" может быть сокрыт хоть конь в пальто, хоть тайное, но всеми забытое, знание.

Без заголовка

Петреенко шёл домой, чихал и оглядывался. За все года, а их было чуть меньше сорока, или чуть больше, Петреенко выработал несколько привычек, которые и составляли каркас его многострадальной, щекучещей сейчас судьбы. Судьба, как говорится, выстраивается из характера, а характер — из привычек. У Петреенко была привычка озираться, озираться не только физически, но и морально. Над ним всегда довлел дух, которого П. иногда принимал за духа святаго, за муки совести, за материнский, отцовский, учительский голос. "Злого не пожелает", думал он, "подлого не пожелает", думал он, и страдал, страдал. Он озирался на подростков-восьмиклассников, на девушек юных, и девушек зрелых, на морщинистых бабушек, на кряжистых милиционеров. Дома — на свою малахольную жену, которая, впрочем, обычно не взирала на него в ответ, а лениво сидела на домашнем диване клетчатой кухни, перелистывала журнал жирным от колбасы пальцем, попивая чай из фарфоровой кружечки со сбитым краем. Петреенко же, работая на семейного благополучие, каждый, или почти каждый день, шёл на работу, потом шёл с работы, и так уже чуть меньше двадцати лет, или чуть больше.

И вот, Петреенко, идя домой, чихал и озирался, над ним парил дух святой, который шептал, кричал, говорил, что он, Петреенко, очень интересен окружающим, интересен, и вот той бабушке, и вот зрелой девушке, переходящей дорогу, и даже мальчишкам-восьмиклассницам, столпившимся у лужи, образующей неправильный, но весьма обширный круг. Огибая круг, Петреенко сжался под взглядами мальчишек, которым он был очень интересен. "Ну почему же я такой заметный, почему же", думал он, балансируя у неровных, поднимающеся-углубляющихся краев дороги, граничащих с лужей. Беда Петреенко была в том, что он был интересен другим, но с не неприглядной, так сказать, стороны. Со стороны дурной. Все видели его насквозь, он знал. Даже дух святой подтверждал, что все видел его насквозь. И его "насквозь", по мнению Петреенко, не отличалось чистотой и правильным устройством. По сути, Петреенко был очень, очень неправильным, и святой дух говорил ему это постоянно, а остальные, и бабушки, и девушки, и кряжистые милиционеры, видели это, не могли не видеть, и может быть, ошарашенные этим, смотрели на него, словно завороженные. Может быть, даже хотели ему помочь. "Но есть же во мне что-то хорошее?". Петреенко балансировал. На границе лужи, на границе добра и зла. "Может быть есть, может быть". Петереенко балансировал, всё ближе к мальчишкам, всё ближе. Дух балансировал над ним, шептал. Петреенко, озираясь, заметил взгляды мальчишек прямо на середине мысли о собственной моральной необречённости, и эти взгляды попали ему прямо в сердце. По телу прошёлся удручающий холодок, сверху вниз, ватные ноги ещё больше обмякли. "Я им интересен, они видят меня насковоооо", подумал он, и упал в лужу. "Да, ты неисправим", сказал дух святой, голос матери, отца и милиционера, балансирующего над ним. Восьмиклассники визгливо засмеялись, начали показывать на Петреенко пальцем. "Да, я неисправим", подумал сам Петреенко, вставая, отряхивая промокшее пальто. Ему было очень стыдно. Он пошёл домой, как ходил уже чуть меньше сорока лет, или чуть больше. Только уже не озираясь, потому что сил больше нет.

В колонках играет - Can - Mushroom


На вчерашнем митинге почти отморозила палец.

Любовь - аскетизм. Любовь-аскетизм. За жизнь проделала всего, по пальцам пересчитать, несколько <актов любви>. Не раздражалась, когда тянуло, не изменяла, когда хотелось, отвечала хорошим на дурное, не из невроза, но из осознанного желания. Вообще-то удивительно, ведь сделав усилие, поняла ничтожную малость количества своих попыток. Хотя, с другой стороны, мне порой кажется, что эти этические устои невероятно скучны. Да здравствуют зигзаги этики?

///

Мой характер достаточно искривлён для того, чтобы нечто странное и амбивалентное выходило как-то само собой.
Пускай <другие> даже и не замечают этого...

Его я люблю днем и ночью, и привиделось мне, что он умер,
И привиделось мне, что пришел я туда, где был погребен тот, кого я люблю, но не нашел его в этом месте,
И привиделось мне, что блуждал я, разыскивая его, среди могил в надежде найти его
И увидел я, что любое место — могила,
Дома, полные жизни, были столь же полны и смерти (как сейчас и этот дом),
Улицы, гавань, места увеселений, Чикаго, Бостон, Филадельфия, Маннахатта были так же полны смерти, как и жизни,
И мертвых больше, гораздо больше, чем живых.
И привиделось мне, что я расскажу об этом всем людям и всем векам,
И видение мое не покинет меня.
И хочу я сейчас не замечать этих кладбищ и освободиться от них,
И если бы память о смерти спряталась безразлично где, даже в комнате, где я ем и сплю, я был бы удовлетворен,
И если труп того, кого я люблю, или мой собственный труп в назначенный час превратится в прах и этот прах будет высыпан в море, я буду удовлетворен,
Или если он будет развеян ветром, я буду удовлетворен.


Уолт Уитмен.

Неконкретные снимки.