В ночь перед отъездом мужа она нежна с ним, как никогда: в каждую ласку, в каждый поцелуй она вкладывает столько любви, нежности и страсти, словно завтра он отправится не в короткий трехдневный поход, но на далекую и долгую войну с маврами. Останься! Останься! Останься! Останься! Она умоляет его. Она хватает его за руки: пусть себе живет – она ведь ничего плохого не сделала! Не сделала, так сделает, отвечает он. Смогу ли я спокойно спать, зная, что где-то неподалеку топчет землю приспешница нечистого? А если однажды она украдет нашего ребенка или нашлет порчу? Или напустит мор? Что тогда?
Я уложила девицу рядом с тобой и принялась стягивать с нее одежду. Лисья шубка. Платье зеленого бархата. Нижняя рубаха. Теплые пантолончики. Чулки. Сапожки. Ее тело оказалось белым и чистым. Душистым. Я нюхала его и никак не могла понять, чем оно пахнет… что-то заморское… ничего подобного я никогда в жизни не нюхала… я бы хотела пахнуть так же… а тут живешь в грязи и холоде, как собака, и каждый, кому не лень, норовит обидеть.
Приложив ладонь к ее животу, я ощутила, что в этом чреве зреет новая жизнь. Клубок затягивался все туже. Ты ведь не думаешь, дорогуша, что эта крохотная ящерка внутри твоего живота разжалобит меня? Никогда не могла понять, отчего вы, люди, придаете этому кусочку плоти такое серьезное значение, а женщину, вытравляющую из своего чрева эту занозу, называете детоубийцей… я смотрю на это иначе. По-моему, то, что женщина носит в себе, принадлежит ей одной… ни богу… ни дьяволу… ни кому бы то ни было еще… только она может решать, как этой штучкой распорядиться: вытравить, задушить в ляжках, утопить уже после появления на свет или же дать ему жизнь, взрастить, воспитать. Права женщины на то, что порождает ее нутро, безграничны. Думать иначе – величайшая глупость. Вот я и спрашиваю: ты же не думаешь, что этот крохотный розовый лягушонок остановит меня?
Шубка. Платье. Кольца. Перстни. Браслет и бусы. Все они перекочевали с ее тела на мое. Сапожки немного тесноваты, но это ничего – разносятся. Так, так, так… где-то тут у меня завалялась пудра и губная помада… ага, вот они! Сделав последние несколько штрихов, я извлекла из сундука услужливое зеркальце (я ль на свете всех белее, всех румяней и милее?) И устремила взор вглубь стекла. Из зазеркалья на меня смотрела не просто красавица, но благородная особа. Случилось самое настоящее волшебство: облезлая, потрепанная, блеклая дамочка в одночасье превратилась в яркую, облаченную в меха и бархат модницу!
Она устремляет в окно печальный взгляд, говорит, что у нее дурное предчувствие, что случится что-то очень нехорошее. На что он отвечает, что у женщин всегда дурные предчувствия, а мужчины идут в бой и побеждают. После чего кладет ладонь на еще ровный, но уже таивший в себе зачатки новой жизни живот. Не печалься, душа моя, говорит он, смахивая с ресницы девушки дрожащую слезу, ты и глазом не успеешь моргнуть, как я вновь окажусь в твоих душистых объятьях. Он целует жену во влажную от слез щеку и выходит вон.
Немного покрутившись перед зеркалом (в конце концов, я тоже женщина), я отправилась на прогулку. Хлеставший в лицо ветер и снег ничуть не смущали меня – я представляла себя знатной девицей на выданье, за которой, словно псы за текущей сукой, тащатся молодые маркизы и бароны, а я, задрав нос, прогуливаюсь, не обращая на них ни малейшего внимания. Вся в себе… такая неприступная… такая неотразимая… ни дать, ни взять – королевна… сказать по правде, несмотря на все те лишения, которые я постоянно испытываю, к которым давно уж привыкла, мне нравится моя жизнь. Свобода этого стоит. Но иногда так хочется побыть богатой, пожить в удобстве и роскоши… в окружении слуг и красивых вещей… иногда так хочется… хотя бы чуть-чуть. Что вы сказали, барон? Свидание? Завтра? Ах, нет! Завтра никак не могу – я должна навестить больную тетушку… бедняжка, у нее такая жуткая подагра…
Через час-другой эта забава мне прискучила. Вернувшись в дом, я, точно заботливая паучиха, принялась укутывать ее в свои обноски. Так… теперь застегнуть вот здесь… Прощайте, мои худые стоптанные сапожки! Вы служили мне верой и правдой… что вы говорите? Великоваты? Ничего страшного. А теперь – вуаль… А знаете, милочка, из вас получилась бы очень даже приличная ведьма!
Отъехав от замка на расстояние трех полетов стрелы, он останавливает коня, разворачивается и смотрит на замок. На одной из башен различает крохотный силуэт той, что окружила его нежностью и заботой. В груди же у него так щемит, словно он отлучается не на два-три дня, а на веки вечные. В тот же миг он дает себе клятву, что это будет самая последняя ведьма, которую он отправит на тот свет. Он машет жене рукой, поворачивается к замку спиной и вонзает шпоры в конский бок. Но!
Я бы никогда не прибегла к этой мере, если бы ваш супруг не был столь непреклонным, приговаривала я, подхватив девушку под мышки и подтаскивая к тому месту, где три дня назад сама была на волосок от смерти. Ну, скажите на милость: чем я ему помешала? Нет бы жил себе спокойненько в своем замке… ласкал бы ваше прекрасное тело… преумножал благосостояние да ждал появления на свет ребеночка (дочки, если не ошибаюсь), а то, здасте-пожалуйста, явился не запылился… и что я должна была делать? Как безропотная скотина спокойно стоять и ждать, когда моя бедненькая головка слетит с плеч? Ну да ладно… постойте-ка чуть-чуть одна, а я пока схожу за вашим любезным другом.
В первую же ночь после отъезда мужа, ей снится сон, будто лежит он в какой-то лачуге с лицом, искаженным мукой страдания, а его оголенные до колена ноги черны от покрывших их язв и нарывов, как весенняя грязь. Проснувшись в холодном поту, она покидает постель, одевается, будит самого старого и преданного из слуг и велит ему тайком седлать лошадь. Прихватив с собою лишь наспех собранную суму с провизией, библию и пузырек святой воды, она спешит на помощь возлюбленному супругу. Пресвятая Дева Мария, спаси и сохрани…
Вернувшись в дом, я облачила тебя в одежды и латы и потащила туда, откуда взяла. Уже на месте вложила в твои ладони меч, покрепче сжала твои пальцы… и, надо сказать, вовремя заметила, что госпожа ниже меня почти на полголовы. Дополнительные хлопоты. Пришлось соорудить небольшой холмик из камней и снега. А уже на него, словно на крохотный эшафот, установить девицу.
Еще раз убедившись, что все в порядке, я стала у тебя за спиной, сказала «отомри!» и уже в третий раз за последние дни прибегла к чародейству – переломила ветку пополам. Хрусть.
В тот же миг твой дремлющий разум проснулся. Ты вздрогнул и тут же увидел то, что и должен был увидеть – стоявшую к тебе спиной ведьму. Ты сделал глубокий вдох – чтобы рубануть на резком, коротком выдохе… как ни в чем не бывало, занес меч за левым плечом… за которым уже стояла смерть… ты не видел, как она поцеловала голубоватое лезвие… как улыбнулась… как сделала тебе «рожки»… о, если б ты знал, чью шею перерубит твой меч!..
С пронзительным свистом меч рассекает холодный осенний воздух. Раздается удар. Лезвие меча входит в нежную плоть, будто в масло. Голова отделяется от плеч и, вращаясь и брызгая кровью, отлетает в сторону. Секунду или две, обезглавленное тело стоит неподвижно, но вот валится на снег и фонтан бьющей из шеи крови делает белое багрово-красным. Какое-то время стопы девушки чуть подрагивают в смертной агонии… но вот и они замирают… и все вокруг становится неподвижным, как будто уснувшим – и небо, и деревья, и воздух, и он сам. Даже ветер, ужаснувшись кровавой сцене, прячется куда-то. Он осеняет себя крестным знамением и начинает шептать слова молитвы. Requiem aeterna dona eis, domine, et lux perpetua luceat eis. Requiestcant in pace. Amen.
Окончив молитву, он ощущает такую страшную усталость, как будто его высосали изнутри и теперь на этом самом месте стоит вовсе не он, но пустая оболочка. Хрупкая скорлупа. Засохшая кожура. Он думает, что стал для таких дел слишком стар, что пора на покой, что ЭТА была последней, и что, как только он разберется с телом, сразу поспешит домой - к милой супруге, к малышке, что трепещет у нее под сердцем.
Он не верит во все эти байки о том, что если убитую ведьму не разрубить на куски, по ночам она станет подниматься из могилы и губить невинные души, мстить за свою смерть – за свою жизнь он повидал достаточно мертвецов, чтобы убедиться: они куда безобиднее живых. Но где-то там, на самом донышке его закованной в панцирь души гнездится крохотное допущение: а вдруг… вдруг встанет… начнет мстить. Ну уж нет, от греха подальше… он хватает обмякшее тело за запястье и, оставляя на снегу затейливый кровавый след, тащит его к самой кромке прибоя.
Почти у самой воды кинжалом распарывает платье и нижнюю рубаху убитой. мертвая плоть оголена. Взор его ненароком падает на темный, покрывающий пах каракуль. Падает. Задерживается. Мимолетная мысль о супруге, о том, как, вернувшись домой, будет приятно поцеловать ее в теплое и пахучее жерло. Он извлекает из-за пояса короткий и острый, как бритва, боевой топор, замахивается… тут же нога девицы, хрустнув перерубленной костью, отделяется от тела.
Ударом в колено он рассекает ногу надвое. То же самое проделывает с другой ногой. Затем отсекает левую руку. Затем – правую. И лишь, перерубив отсеченные руки пополам, отирает со лба редкие капельки пота. Переводя дыхание, окидывает взором плоды своего труда – окровавленные куски расчлененного тела: вот так-то лучше…
Отдышавшись, один за другим он бросает куски плоти в бурлящую черную воду (крабов покорми – хоть какая польза…), омывает топор и меч от крови, и, ухватив меч за лезвие, словно бы навсегда запирая за ведьмой дверь, трижды осеняет морскую пучину крестным знамением. После этого, едва передвигая ноги, идет к месту казни.
Голова лежит в том самом месте, где она и упала на припорошенную снегом землю. Черная, прикрывающая лицо вуаль насквозь пропиталась кровью и, уже успев затвердеть на морозном воздухе, превратилась в какую-то немыслимую безглазую, безротую и безносую маску. Маска безличия.
Орудуя мечом наподобие лопаты, он ковыряет мерзлую землю. Если бы кто-нибудь спросил его, зачем он делает это, вряд ли он сумел бы сказать что-то вразумительное. Впрочем, если бы рядом оказался тот, кто задал этот вопрос, он никогда бы этого не сделал. Но на десяток миль вокруг нет ни души, а потому вопреки правилу он решает похоронить голову по христианскому обычаю.
Углубление готово. Он укладывает голову в ямку (чудовищное семя, что за дерево вырастет из него?) И, повинуясь какому-то безотчетному импульсу, осторожно, словно с опаской, приподнимает черную вуаль. Надо ли говорить, что из-под вуали на него смотрят остекленевшие глаза той, что еще недавно была его женой?
Его лицо… его надо видеть - такая невообразимая смесь чувств читается на нем. Тут и ужас, и испуг, и боль, и недоверие, и гнев, и ярость, и злоба. Все это мелькает на его лице, перетекает из одного в другое. Нет, бормочет он, качая головой, словно отказываясь верить в то, что видят его глаза. Нет, этого не может быть! И вот, ослабленный, истощенный, он лишается чувств и с глухим звуком валится наземь. Как и подобает любящим супругам - голова к голове.
Примерно через час он приходит в себя. Открывает глаза. С трудом приподнимается. Встает. Его взгляд падает на голову жены. Он поднимает ее и, раскачиваясь из стороны в сторону, точно пьяный корабль, идет куда-то…
Прижимая голову жены к почерневшему сердцу, он долго бродит по кромке прибоя. Девочка моя, бредит он, ты так похожа на маму. Те же глаза. Тот же носик. И волосики темные. Ты, наверное, голодная? Надо тебя покормить. Сударыня, простите, не знаю вашего имени, лопочет он замерзшими синими губами, вы не знаете, где тут можно раздобыть молока? Я должен покормить дочку…
Ты был так вежлив! В прошлый раз, ты ни слова не говоря, шендарахнул меня своим здоровенным кулачищем, схватил за волосы и поволок куда-то… а теперь обращаешься ко мне на «вы», называешь «сударыней»… да, люди меняются, жаль только, что порою слишком поздно.
Я указала рукой в бурливое море. Вон там есть деревня, где недавно одна женщина родила мальчика. Если пойдете прямо, никуда не сворачивая, скоро окажетесь на месте. Спасибо вам, добрая мисс! Ты проследил за моим пальцем, преодолел несколько отделявших тебя от моря шагов, и вошел в ледяную воду.
Какая же ты красивая, говорит он голове, целуя ее в покрытую кровью щеку, когда вырастешь, от женихов не будет отбоя. Мы сошьем тебе синее платье. В нем ты будешь похожа на кусочек летнего неба…
По мере того, как он заходит в море все дальше и дальше, морская пена поднимается все выше и выше. Вот уже она захлестывает его по пояс… по грудь… по шею… и вот достигает его подбородка. Вы не подскажете, где тут живет особа, что недавно родила мальчика? Я хотел бы купить для своей малютки немного молока… - с этими словами он делает еще один шаг, и морская пена смыкается над его головой.
--------------------------------------------------------
Какие черные тучи… какой колючий ветер… холодно… с того момента, как твоя голова мелькнула среди волн, прошел, наверное целый час. Перед глазами все еще стоит твое лицо. Мужественное. Закаленное непогодой и трудностями. Красивое. ты был хорошим любовником, выносливым и неприхотливым… у тебя вкусное семя… Жаль, что все между нами кончилось, так и не успев начаться... Так и не успев начаться… но ты сам во всем виноват.
Я поплотнее запахиваю на груди лисью шубку и иду к дому. Хорошая лошадка… красивая… если бы зима была вдвое дольше, я, не задумываясь, заколола бы и эту. А так… придется отпустить. Я снимаю с нее сбрую, извлекаю удила и сильно хлопаю животное по мощному крупу: беги! Лошадь срывается с места и, стуча о камни подковами, пускается в галоп. Я провожаю ее взглядом, завидуя легкости и задору, с которым она уносится прочь. Мне бы такую легкость…
Ну хватит сожалений. Что там у нас на ужин? Конина. Вареная или жареная? Вареная. Прекрасно! А теперь за дровами…
В краю далеком рыцарь
Дракона одолел.
Летала в небе птица,
И он, как птица, пел:
«огнем горят доспехи,
Ладонь сжимает меч.
Мокрицам на потеху
Башка слетела с плеч…»
Небесный путь молочный
Мерцал над головой.
Тропинкою полночной
Герой скакал домой.
Но вот во тьме приметил
Заветный огонек –
Приветлив он и светел,
Как будто мотылек.
То свечку у окошка
Затеплила жена.
Под сердцем носит крошку,
Но все еще стройна.
Спешит луна укрыться
Скорее в звездный стан.
С женою верной рыцарь
От поцелуев пьян.
