«Персона» № 3 (57) 2006


 

 

В 2002 году появились сообщения о Нобелевской
номинации легендарного автора философско-поэтического
бестселлера «Хазарский словарь» сербского
писателя Милорада Павича. А в 2003 и 2005 гг. мировые
СМИ гадали о шансах на Нобелевскую премию
московского поэта Константина Кедрова,
получившего GRAMMY.ru
за философско-метаметафорическую поэму «Компьютер
любви». 23 января в любимом ресторане
художественной богемы Белграда состоялась
встреча двух номинантов. Беседа затянулась за
полночь. И согревалась она ракией –

горячей сербской водкой, которую умело чередовал,
заказывал и дозировал сам хозяин встречи Милорад
Павич.

 

 

Константин Кедров


 

Пейзаж

 

Для меня встреча с Милорадом Павичем такая же
сказка, как, скажем, разговор с Владимиром
Набоковым или диалог с Римским Папой. Ну, с
Набоковым увидеться не пришлось, а с Папой
Иоанном-Павлом Войтылой встретился вдруг прямо у
алтаря собора Св.Петра в Риме на Пасху. Были и
другие чудеса в моей жизни. Поэтому поездка в
Белград на встречу с легендарным автором
«Хазарского словаря» я просто воспринял, как
чудо Божие и при этом еще подумал: «Если даже
встреча не состоится, я все равно с ним встречусь.
Ведь что такое Сербия и Белград для писателя?
Сербия – страна Павича. Белград – город, где
живет Милорад Павич. Меня слегка раздражало, что
попутно из окна автобуса гид указал мне на
резиденцию Тито. Для меня Тито, Франко, Сталин –
исторические персонажи детства, где-то рядом с
Бармалеем и Бабой Ягой.

И все же первая встреча с Павичем состоялась в
конце 80-х, когда раскрыв журнал «Иностранная
литература» манящее заглавие – «Хазарский
словарь». Чтение романа меня потрясло. Я всю
жизнь расшифровывал в душе и в литературе
звездное небо и назвал эту звездную тайнопись
придуманным мною словом «метакод». За этот
«метакод» чего только со мной ни вытворяли в
советское время. И от преподавания в
Литинституте отстранили, и с телеэкрана убрали, и
в черный издательский список внесли моими же
звездными письменами. А Павич? Ему от диктатуры
Тито тоже досталось. Он ведь старше меня на 13 лет.
Хотя у писателя какой возраст? Если тебе 76, как
Павичу, то впереди маячат Гете и Лев Толстой (за
восемьдесят) или Бернард Шоу (за девяносто). А
Милорад в своих романах  живет не во времени, а
в вечности. «Вечность не параллельна времени. Они
часто пересекаются», – рассуждают один из его
героев в российских снегах.

Я тоже чувствую себя героем фантастической,
мистической, метакодовой прозы Павича. И свою
поездку в Белград, и нашу встречу рассматриваю
как главу из его романа. Или как примечание к
своим текстам.


По законам сказки должно было возникнуть
препятствие. И оно возникло. Когда мы стояли в
православной часовне у могилы барона Врангеля,
пришла неприятная новость – Павич сегодня
уезжает в Словению. А потом у памятника Николаю II
и жертвам Первой мировой войны пришла приятная
новость – Павич откладывает свою поездку ради
нашей встречи.

– А где встречаемся?

– Есть у нас такой ресторан художников и
писателей. Это рядом с домом, где Павич живет. У
него там как бы соя резиденция. Иногда так и
говорят – ресторан Павича. Хотя он в нем просто
гостей принимает или сидит с друзьями.

 

Павич бесконечно влюблен в Россию, вернее, в
русскую литературу, а еще точнее, в поэму Гоголя
«Мертвые души». Его называют славянским Борхесом,
и это тоже справедливо. Для тех, кто знаком с
богомильскими сакральными текстами, проза
Павича – естественное продолжение некой тайны,
известной в равной мере и древнеегипетским
жрецам, и православным исихастам-молчальникам на
горе Афон. Речь идет о жизни вечной внутри жизни
временной, о проекте некоего тайного храма, в
очертаниях которого зашифрована тайна вечной
жизни. Богомилы любили составлять словесные
притчи-ключи, у которых нет разгадки, над
которыми можно размышлять вечно. Павич создал
еще одну богомильскую притчу — «Пейзаж,
нарисованный чаем». Там говорится о семейной
паре художников, которые в момент любовного
экстаза любили рисовать на снегу. Супруга
страстно сжимала в руках фаллос своего мужа и
горячая струя «чая» отпечатывалась на сугробе
рисунком. Среди черных, зеленых, красных и синих
чаев есть русский белый чай, которым начертаны
облака. Белый чай ничто иное, как русская водка.
Об этом я вспомнил, беседуя с Павичем, когда он
угощал меня горячей сербской ракией. Наша беседа
длилась несколько часов, и писатель по очереди
предлагал мне сливовую, персиковую, яблочную,
абрикосовую. И все горячие. Самое удивительное,
что никаких последствий на другой день. Да и
опьянение приятное, легкое. Я вспомнил, что в
одном романе Павича православный монах
произносит, как бы некстати, что все, мол, знают –
мы видим звезды, которые на самом деле давно
погасли на небе, но никто не знает, что вода,
которой мы утоляем жажду, на самом деле давно уже
выпита. Может быть давно уже выпита и вся горячая
ракия, которую мы пили с этим сербским
волшебником в писательском ресторане Белграда.

 

 


Кедров. Я знаю, что вы отменили все
встречи, чтобы расчистить для нас пространство…
или время?

Павич. Времени нет. Есть вечность. Она
приходит вместе с вдохновением. А когда не
пишется, тогда начинается время. И оно всегда
тянется до бесконечности.

Кедров. Судя по всему, сейчас у вас как
раз вечность.

Павич. Да. Я снова пишу роман. Десять лет
молчал, а теперь пишу. Вернее, это только
говорится «пишу». Я свои романы знаю наизусть и
выстраиваю по ночам в голове. А если записываю, то
всегда с закрытыми глазами, лучше всего в темноте.
Я умею заполнять лист в темноте, в слепую.


Кедров. Боже мой, как мне это понятно. Я
тоже все тексты выстраиваю наизусть. И часто
записываю вслепую в темноте. Но это стихи. С
прозой все намного сложнее!

Павич. После 70 лет память стала иногда
подводить. Я не уверен, что утром точно
воспроизвожу на бумаге то, что сочинил ночью.

Кедров.

ежедневно слышу тебя


как-то странно звучат слова

закрываю глаза

и всюду передо мной

эти крики рожденные тишиной

эти краски рожденные темнотой

вот сижу оставленный всеми


в глубине понятий и слов

исчезает видимый мир

но я могу говорить

и мир рождается снова

Павич. Я вас очень хорошо понимаю. Все
мои романы возникли из темноты, как свет. Я
захватил с собой несколько книг на русском – вы
можете выбрать для себя любую.


Кедров. Лучше вы.

Павич. Тогда прочтите еще.

Кедров.

Небо – это высота взгляда


Взгляд – это глубина неба

Человек – это изнанка неба

Небо – это изнанка человека

Павич. Мне нравится. Подпишу «Обратную
сторону ветра».

Кедров. А я вам – «Ангелическую
по-этику».


Павич (читает). Ангелическому прозаику.
Спасибо. А вы знаете, это в точку. Мои любимые
философы – каппадокийцы. Василий Великий,
Григорий Богослов, Хризостом (Иоанн Златоуст).

Кедров. Василий Великий оказал на меня
огромное влияние в юности. Он писал, что рай можно
увидеть, подняв глаза к звездному небу, а солнце
– это зримый лик Христа, который всегда перед
нами. У меня это сказано так: «Христос – это
солнце Будды, Будда – это луна Христа». А из
поэтов кто вам нравится?

Павич. Не удивляйтесь – это Паисий
Величковский и другие поэты XVIII века.

Кедров. Григорий Сковорода?


Павич. Он.

Кедров.

«Душа моя есть верба,

а ты еси ей вода.

Питай мене в сей воде,


утешь мене в сей беде».

Павич. Православная цивилизация
неиссякаема. Я это всегда понимал. Я только один
раз был в Москве, там это особенно ощутимо. Знаете,
чья проза в России мне больше всего нравится?
Бакунина.

Кедров (пауза). ?..

Павич (смеется). Б. Акунина. Его книга про
кладбища. Когда я приезжал в Москву, мы
встречались.


Кедров. Хорошо еще, что не на кладбище.
Когда вы приедете в Москву в следующий раз, мы
найдем для вас местечко повеселее.

Павич. Я везде себя чувствую, как дома.
Даже в Америке.

Кедров. В России и в Сербии так ругают
Америку, что невольно возникает к ней повышенный
интерес. Я, во всяком случае, привык еще в
советское время: если кого-то из писателей ругают,
надо его обязательно прочитать. Ругали
Пастернака, – самое стоящее. А вот вас просто не
было. Как бы не было.

Павич. Вот интересно, сейчас вроде бы
все издано, а у меня все равно ощущение, что самое
главное еще предстоит написать.


Кедров. А теперь маленькая «официальная
часть». Наталья Нестерова поручила нам вручить
вам этот диплом.

Павич. Прочтите, пожалуйста, что здесь
написано.

Кедров. « Московская
Академия Натальи Нестеровой присуждает
Милораду Павичу звание почетного профессора за
выдающийся вклад в развитие мировой цивилизации
и культуры».


Павич. Это такой сюрприз! Этот диплом
будет рядом с моим Сорбонским. Поверьте, ваш мне
особенно дорог. Я так люблю Москву и Россию и
счастлив, что у меня теперь появились там новые
друзья поэты.

Кедров. Я очень люблю ваш роман «Пейзаж,
нарисованный чаем». Я напечатал на него рецензию
в газете «Новые известия». И знаете, как она
называется? «Роман, написанный водкой». Только
теперь я понял, что это такое. Наша встреча
нарисована горячей ракией.

Павич. Вам понравилась наша рака врача (горячая
водка)?

Кедров. Не то слово. Сначала я подумал,
что речь идет о горячих раках, и все ждал, когда же
их принесут. У меня к вам еще одно поручение – от
нашего поэтического
общества ДООС. Если вы не возражаете, мы
пришлем вам диплом почетного ДООСа.


Павич. А как расшифровывается эта
аббревиатура?

Кедров. Добровольное общество охраны
стрекоз. Наш поэт Крылов перевел басню Лафонтена
о цикаде и муравьихе. У нас она называется
«Стрекоза и муравей».

Павич. Знаю, знаю.

Кедров. Там муравей говорит стрекозе,
пришедшей к нему за помощью холодной зимой: «Ты
все пела? Это дело. Так пойди же попляши». А у нас
это стало девизом: «Ты все пела? Это – дело!»


Павич. Только это и дело.

Кедров. В 2002 году мы выступали в Сорбонне, и
там же читал доклад наш великий филолог Сергей
Аверинцев о стрекозе Крылова и цикаде Лафонтена.
Он заметил, что цикада действительно поет в
отличие от стрекозы. А кроме того, у Лафонтена не
муравей, а муравьиха. Две больших разницы, как
говорят в Одессе. А то получается, подчеркнул
Аверинцев, что муравей просто хам: дама просит
его о помощи, а он ее гонит на мороз.

Павич (смеется). Тогда я тоже ДООС и
стрекоз.

Кедров. Можно подумать о звании. Андрей
Вознесенский у нас стрекозавр, я – стихозавр…


Павич. А я?

Кедров. А вы будете сербозавром.

Павич. Давайте сфотографируемся вместе.
Я хочу, чтобы эта встреча запомнилась навсегда.
Мы обязательно продолжим наше общение в
Интернете.

Кедров. И в ноосфере.


Павич. В ноосфере мы и раньше общались.



Павич знает, что тайна нашего мира неисчерпаема.
Все вокруг является шифром и кодом. Время от
времени что-то удается прочесть, но только для
того, чтобы погрузиться в другую тайну «Смотри!
Даль ночная выглядит сейчас, как прошлое,
доступное не ночи, лишь воспоминаниям. А мертвые
помнят всю свою жизнь, не помнят они только час и
причину смерти...» В новелле «Шекспировский сад»
автор пишет, что позади дома Шекспира находится
сад из цветов и растений, упомянутых в его пьесах,
а рядом продается шекспировский мед, собранный
пчелами только с этих растений. Но если вы
отойдете от дома, вы увидите вокруг в точности
такие же сады, хотя их растения и цветы никто
специально не выбирал. «Кто же кого породил – сад
Шекспира или Шекспир этот сад?». Это одна из самых
прекрасных новелл Павича. После нее на устах
остается вкус шекспировского меда, ноздри
обоняют аромат шекспировского сада, а слух
заполняется гулом шекспировских пчел,
собирающих в садах мед. Я невольно перехожу здесь
на стиль самого Павича. Он пишет не словами, а
пчелами, птицами и цветами. Пишет о смысле жизни,
но не прожитой жизни, а всей жизни в целом,
поскольку прожить всю жизнь Вселенной нельзя, а
пережить можно. Павич переживает вечность.
Только она интересна, только с ней жизнь
становится осмысленной и еще более непонятной.
Писатель ведет нас из бесконечности в
бесконечность, чтобы внезапно прервать
повествование где-нибудь посредине душистой
бездны. Белград да и вся Сербия просто форпост
христианской цивилизации. На этой земле родилась
когда-то теория старца Филофея «Москва – III Рим».
Два Рима пали, а Третий, Москва, стоит, и
четвертому не бывать Сербские крестьяне молятся:
«Помоги, Господи, мне и моему старшему русскому
брату». Ну, не знаю, какой мы Рим. Одно несомненно
– Павич глубокий православный мистик. Не
клерикал, не фундаменталист, а именно мистик.
Царство его не от мира сего. В преходящем он ищет
вечное. И его романы, пронизанные мистической
самоиронией, со временем будут восприниматься
как Жития века.

Открытие памятника Милораду Павичу