Требовалось убежать. Требовалось спастись.
Голова, леса, поля – всё кружилось. Всё оборачивалось вокруг одной оси, имя которой – смерть. А он бежал и следил за ней, за тем, как она улыбалась рассохшимися челюстями, как морщилась слезающей кожей, когда ему удавалось спастись. Он смотрел на поля, и видел лишь кровь, глядел на луга и травы – чувствовал зловоние, идущее от них. Но самое страшное было – забегать в леса. Тогда ему казалось, что это не деревья склонялись над ним, нет, это черти, демоны, сосущие из него душу, вырывающие его разум из мяса. И тогда он начинал визжать, так истошно и жалобно, что эти демоны мгновенно пропадали, и вместо них возникали берёзки да молодые дубки, кривящие в заколдованном плаче ветви.
От кого же он бежал? От смерти.
Пару дней назад он выскочил из горящего дома. Через языки пламени мальчик видел, как эти люди терзали отца и мать, а в углу избы умиротворённо и кроваво улыбалась эта беззубая, осыпавшаяся старуха, что теперь бежала за ним следом.
Мальчику было на вид всего лет тринадцать. Светловолос, сутуловат. От непрестанного бега лапти его протёрлись до дыр, а рубаха пропахла свежим деревенским потом. Вообще, парень был похож на молодого Есенина, хорош собой, был смел и ловок, но тогда, в этом доме, когда врывались те страшные люди, без бород и в высоких-высоких сапогах, когда родители не отказались от веры в Христа, когда их начали терзать ужасные люди, совсем забыв о мальчонке, когда он увидел старуху в чёрном траурном платке, он перестал быть смелым.
Любить родных не так-то просто, но не любить их ещё сложнее. Ничего, ничего не мог сделать тот паренёк. Мог только выбежать из горящего дома и бежать, бежать.
Он, наверное, сошёл с ума. Третьи сутки уже ничего не ел, мчался из последних, исчезающих сил, но остановиться не мог. Старуха, она следом, она догонит.
И лишь одно билось в его больной, раскалывающейся головке: «Дорога, дорога, дорога…»