продолжаем находить и обнародовать как опубликованные, так и никому не известные ранее материалы из архива Ивана Сергеевича Бортника. Сегодня - интервью в журнале "Медведь". Это издание нынче не выходит. Данных о выходе в печать нет.

Медведь 9/32 <сентябрь>1998

ИНТЕРВЬЮ

АЛЕКСАНДР ВОРОБЬЕВ, ФОТО ХАЙДИ ХОЛЛИНДЖЕР И ИЗ АРХИВА ИВАНА БОРТНИКА

 

Непутевый Ваня

 

Бортника все помнят Промокашкой из «Места встречи изменить нельзя». Но еще были Моцарт и Коробочка, Сатин и Лаэрт. Была большая дружба и жизнь навзрыд. А вот от Гамлета он отказался. Потому что предложили ему заменить в этой роли своего лучшего друга. Владимира Семеновича Высоцкого.

 

— Иван Сергеевич, вы из театральной семьи?

— Да нет. Родители мои, уже покойные, царство им не­бесное. Отец родился еще до революции, в 1895 году. Царя ви­дел. Он учился в реальном училище, затем в Петербурге, в технологическом, потом в Брюсовском институте. Он работал заместителем главного редактора в Гослитиздате. А мама — филолог, закончила университет, работала в институте миро­вой литературы имени Горького.

— Сами в Москве родились?

— Да, на Красносельской, около трех вокзалов. Детство и отрочество — 50-е годы. Блатные. Близость трех вокзалов. Районы — Сокольники, Маленковка, Бабаевка... И стреляли там, и воровали. Но я не стал блатным, слава богу, это мимо прошло, хотя я за всем этим наблюдал и даже дружил с людь­ми из того мира. А многие ведь в тюрьмы уходили. Помню, со­сед — Володя-мужик. У него было длинное черное пальто и всегда пистолет в кармане. Он приходил на волю на два-три дня, потом его милиция снова забирала.

— Как получилось, что вы актером стали?

— Ходил в городской дом пионеров. Потом решил по­ступить в ГИТИС и с первого раза поступил. Но, пообтер­шись среди абитуриентов, выяснил, что Щукинское училище считается лучшей школой. И там вдруг объявили дополни­тельный набор. И я пошел туда. Дошел до третьего тура, мне говорят: «Неси документы». И я забрал их из ГИТИСа, а ведь уже был там студентом. Очень рисковал. Тем не менее все сложилось удачно. Курс был неплохой. Максакова, Саша Збруев, Зяма Высоковский, Саша Белявский. Это был пер­вый и последний курс Этуша. В 1957 году он набрал курс, до­вел его до конца. Сейчас он ректор этого училища.

— Куда пошли после Щукинского?

— Меня приглашали сразу в несколько театров. Но я по­шел в театр Гоголя, потому что там был мой товарищ по ин­ституту. Страшновато было одному идти в театр. Вот и по­шел, так сказать, за компанию. Поработал там, переиграл всех этих дегенератов, сельских и городских. Репертуар был чудо­вищный: «Передай улыбку», «Свидание в черемухе», «Сереб­ряная свадьба», «Сестры-разбойницы»... Полный бред. Но я такой человек, что терпеть не могу всех этих переходов из те­атра в театр. Хотя вот Гафт бегал, Даль бегал, но я не понимаю этого. Так что и работал бы я там, в театре Гоголя, до сегод­няшнего дня, но не было бы счастья, да несчастье помогло. И так я оказался у Любимова на Таганке.

— А как это произошло?

— Эта история на всю Москву прогремела. День откры­тия партсъезда, XXII, по-моему. Мы сидели в ВТО после спе­ктакля. Я с девушкой, мой приятель тоже с девушкой. Выпи­вали, естественно. Ресторан закрылся, и мы вышли на Твер­скую. Я был настолько нагружен, что просто стоял обняв ли­пу, а товарищ мой пошел ловить такси. Остановил машину, и тут в него из нее в упор выстрелили из пистолета.

— Как это? Вроде тогда еще такого не было?

— Он, оказывается, остановил инкассаторскую машину. Но на ней ничего не было написано, машина-машиной, «Вол- га»-пикап, по-моему... Но какое же это было ЧП! В день от­крытия партсъезда на улице Горького — выстрел! Нас скрути­ли и повезли в милицию, диагноз поставили — опьянение средней тяжести. А я же ничего не понимаю! Я у липы был, с дамами, и все. Нас везут, а мне говорят: «Друга-то твоего уби­ли!» Утром звонит мне Николай Леонов, знаете, сейчас он де­тективы пишет, а тогда в МУРе работал. В общем звонит мне: «Ваня, что случилось? Уже сводка по Москве: стрельба на Тверской, там твоя фамилия...» Я ему все рассказал. Он гово­рит: «Все, ты попал!» Я спрашиваю: «А что с Виталием?» — «В Склифосовского, удалили тринадцать сантиметров кишки. Пуля прошла навылет». Повезло просто. Ну вот. Из театра ме­ня выгнали быстренько. В тот же самый день вызвали в рай­ком комсомола и из членов ВЛКСМ еще исключили. И я по­шел к Юрию Петровичу. И он, несмотря ни на что, взял меня.

— Вы когда-нибудь считали, со сколькими режиссера­ми вам удалось работать?

— Считал, конечно. Но главные — это Юрий Любимов и Анатолий Эфрос. Режиссеры совершенно разные, и мне было интересно с обоими. Эфрос был человек сложный. Но то, что мы его на Таганке убили, — это бред. Все это случилось еще на Малой Бронной. Перед его приходом к нам приходили арти­сты из того театра. Не буду называть, ведущие были артисты, и говорили: «Вы не знаете, кто к вам приходит! Устройте ему обструкцию, ему нельзя руководить театром». И это артисты — его ближайшие коллеги, с которыми он проработал не одно десятилетие. А потом те же люди рассказывают по телевизору о том, как они его любили. И свою лучшую роль я у Эфроса сыграл. Сатина в «На дне». Как бы это ни было обидно шефу. Хотя у Любимова я тоже переиграл предостаточно. И первая большая роль — Павел Власов в «Матери». Ко мне после этой роли пришла целая делегация старых большевиков. Они очень возмутились, когда узнали, что я до сих пор не состою в партии. Сказали, что все дадут мне рекомендации. Но в пар­тию я так и не вступил.

— А почему?

— Да как-то не решился... Хотя это и было определенной ступенькой в театре, так же как и в остальных профессиях. Но мне это особо было и не нужно: роли и так давали, за границу ездил.

— В каком году впервые выехали?

— В 74-м. Болгария. Шеф все шутил: «Курица не птица, Болгария не заграница», чем очень обидел наших болгарских друзей. Потом была Венгрия, Югославия и наконец Париж. Это был 77-й год. Мы были там сорок пять дней, я за эти дни сыграл шестьдесят(!) спектаклей.

— Серьезная нагрузка?

— Дикая, тем более это же и Павел Власов, и Лаэрт в «Гамлете».

— Что вспоминается из той поездки сейчас?

— Я там сразу повел себя неправильно, по меркам со­провождавших комитетчиков. У меня появилась женщина. Подошла ко мне после первого спектакля «Мать» и запричи­тала: «Ой мама, мама!» Я ее растрогал до предела, она оказа­лась дочерью посла Марокко в СССР. Потом поехала за мной в Лион и в Марселе появилась. Володя (Высоцкий — А. В.) только за голову хватался: «Страшнее криминала быть не мо­жет. Все, каюк!» В Марселе, кстати, еще одна ситуация возни­кла. Был единственный свободный день, который мы с Вов­кой решили использовать, чтобы как-то расслабиться, и тут случился скандал. Мы были на каком-то банкете. Налили там по полрюмки, и вдруг шеф встал да как закричит: «Прекра­тить пить! Немедленно! Завтра “Гамлет”!» А вокруг францу­зы... Володя побелел, вскочил: «Ваня, пошли!» И мы ушли. Пошли в порт. Продолжили там, разумеется. Вовка стал при­ставать к неграм, которые там в какие-то фишки играли. Он начал подсказывать: «Не туда ходишь, падла!» Хватал их за руки. Я понял, что это уже чревато, и оттащил его. Мы выхо­дим на площадь перед портом. Она абсолютно пустынна.

Брусчатка, как сейчас помню. И вдруг останавливается оди­нокая машина и из нее вылезает шеф. Как он нас нашел? Ведь не знали Марселя ни он, ни мы. Но вот интуиция... Нас при­везли, развели по номерам. Между нашими номерами пере­водчика Пьера посадили, чтобы мы не могли общаться. Была срочно вызвана Марина. Слава богу, все обошлось, и Володя замечательно отыграл спектакль.

— А когда вы с Высоцким познакомились?

— В 67-м году, когда я в театр пришел. Нам уже по два­дцать девять лет было. В этом возрасте люди тяжело сходят­ся. Но мы подружились.

— Как думаете, почему вы сошлись?

— Бог его знает. Это необъяснимо. Может, детство похо­жее. У нас тоже была одна уборная на тридцать восемь комна­ток. Может, любовь к поэзии. Он вот в письмах писал: «Мне с Ваней интересно». А мне с Вовой было интересно. Чувствуют люди какое-то родство. Без этого же никак. Никто в театре не понимал, почему, для чего мы вместе. Они не понимали, что люди могут просто дружить и любить друг друга. Ведь болта­ли про нас черт знает что... Что мы гомики, например. Это сей­час его все любят, а тогда ведь наоборот все было.

— А не кажется вам, что сейчас друзья, или люди, на­зывающиеся друзьями, зарабатывают на его памяти?

— Сейчас уже прошло это время. Подутихло все. И по­том что значит «кажется»? Так оно и есть. И довольно близкие к Володе люди в этом участвовали. А, чего их судить? Хотя, наверное, нужно. Ну что ж, заработали. Но в результате все равно со своей совестью один останешься. И будет гадко... Ме­ня вот шеф два или три года уговаривал играть Гамлета. «Я прошу тебя взять экземпляр, у меня нет никакого доверия к Владимиру, ему важна заграница и все прочее. А тебе надо взять и выучить текст. У вас с ним одинаковое качество темпе­рамента, и мне не надо будет ничего переделывать, мизансце­ны останутся те же». Я отказывался. Людмила Васильевна Це­ликовская смеялась мефистофельским смехом: «Ха-ха-ха. Он не хочет играть Гамлета!» Приезжает Вовка из Франции — я ему рассказываю. Он помолчал... Потом говорит: «А хули, иг­рай...» Отчаявшись, Любимов предложил эту роль Валерию Золотухину. В один прекрасный день идем мы с Володей пос­ле утреннего спектакля по театру, он и говорит: «Подожди...» и подходит к доске приказов. Поворачивается и шепчет: «Е... твою мать» и идет к машине. И пока ехали мы на Малую Гру­зинскую, он только эти три слова и повторял. А на доске ви­сел приказ: «Назначить на роль Гамлета артиста Золотухина». Его вызвали, предложили, и он сказал: «Хорошо, Юрий Пет­рович». Для одних это нормально, а для других ненормально. И Володя никогда бы так не поступил. Вот такие дела!

— Иван Сергеевич, а какое из десятилетий — 50-е, 60-е, 70-е — ваше время?

— Семидесятые, наверное.

— Что это за эпоха была, по-вашему?

— Это и Володя, и самиздатская литература. Но главное — было интересно работать в театре. И спектакли были: «Гамлет», «Пугачев», «Деревянные кони»... В семидесятые шеф был в самом расцвете. Все артисты были политиками. Самый политизированный театр у нас был.

— А стоило ли в политику? Ведь и без этого счастливы были?

— Не знаю. А счастливы были... Да какое там диссидент­ство! Не был Володя никогда диссидентом. Он часто говорил: «Да кто меня гноит? Я куда хочу, туда и выезжаю». Единст­венный раз его только остановили в Шереметьево, когда мы провожали его с Вадиком Тумановым. У него в кармане была ампула с промедолом, чтобы в самолете его засандалить. Мы идем по этому гулкому шереметьевскому коридору, и на­встречу — таможенники. Гулкие шаги. Мы трое, и они трое. Володя сжал ампулу в кулаке, раздавил. Испугался. Потом, на досмотре, один из таможенников перекинул мне через грани­цу соболиные шкурки, которые ему привез Вадим. Вова вез их для Марины. Мне таможенник их перекинул, я спрятал за пазухой и побежал к машине. А его обшмонали. Нашли старые отцовские часы, которые даже не ходили, но были золотыми. Потом он долго писал какие-то объяснительные записки. И улетел другим рейсом. Но все было зафиксировано. Слава бо­гу, соболя не попали в эту опись, а только часы. И это тоже все семидесятые. Но такой досмотр был один раз, после выхода журнала «Метрополь».

— А вот выпивание на кухнях — тоже оттуда традиция?

— Да не пили мы на кухнях никогда. Пили в комнате, где значительно уютней, или на воздушкё, что еще приятней. Какой-нибудь залапанный стакан с ветки снимешь, оставлен­ный заботливым ханыгой... Да и пили-то не так, как сейчас го­ворят. Тем более что Марина постоянно привозила лекарство. Эспераль. Вовка был уже зашит. И шеф, подходя ко мне, гово­рил: «Если вы не сделаете того, что сделал ваш друг, то есть не вошьете в жопу спираль, то будете уволены из театра». Люби­мов в силу своей медицинской безграмотности не знал, что- лекарство называется эспераль. Он был уверен, что это спи­раль и что ее заталкивают в задницу и быстренько зашивают, чтобы не выскочила. А это же таблетки. Затем шеф оконча­тельно упростил ситуацию и стал говорить: «Если вы не во­шьете в жопу пружину, то будете уволены...» Володя мне пос­ле этого написал из Испании:

«Скучаю, Ваня, я. Кругом — Испания.

Они пьют горькую, лакают джин

Без разумения и опасения,

Они же, Ванечка, все — без пружин».

 

Но не приживалась в нем эта «эспераль», инородное те­ло. Марина уезжает, она спокойна, он какое-то время не пьет, а потом эта таблетка просто выпадает. А скольких мы зашива­ли! И покойных и ныне живущих. Прямо у Володи на кухне это делали. Вызывали знакомого врача и делали операцию. А она не так проста, как кажется: нужно сделать карман, про­толкнуть таблетку, потом зашить. Ну и все, потом человек не пил какое-то время.

— Почему не пил-то?

— Страх. Причем страх не именно смерти, а страх быть па­рализованным на всю жизнь. Вот это удерживало. Ведь русский человек он таков, что не знает меры. Вот в чем трагедия. И Во­лодя, как и все, был ужасен в таком состоянии. Но мы ведь и не пили подолгу. По два, два с половиной года. Когда он зашивал­ся, сразу приобретал спортивную форму, сразу же начинал пи­сать. А в этом состоянии не до писания, только одна мысль: до­стать, найти. Это страшно. Один раз он даже побежал к балкону - восьмой этаж — и повис на балконе... Как я его достал! В один прыжок его поймал, когда он повис над асфальтом. И он ведь не играл, не хотел попугать кого-то... Там еще был Эдик Володарский, так он закричал и закрыл гла­за, но я прыгнул и его вытянул. Вы­тянул и потом ударил в лицо. Сильно. После этого он взял кузне­цовскую гитару и в щепки разбил. Ее потом по планочкам клеили...

— Что пилось в те времена лучше?

— Портвейн. Были же «портвейнщики», я вот, напри­мер, водку вообще не пил. «Хри- пачи» были. Так называли авто­маты по продаже портвейна. Пой­ти в автоматы, вниз к Ульянов­ской, это называлось «в библиоте­ку». Шли в библиотеку. Двадцать копеек опускаешь, он — «хррр» (поэтому их «хрипачами» и назы­вали) — есть одна доза, еще двад­цать — еще доза — стакан. Выпь­ешь, сигаретку закуришь. Хоро­шо... Все были здоровы и веселы.

— Чем сейчас ваша жизнь наполнена? Снимаетесь ли?

— По мелочи... Слава богу, сделал, что успел. Хотя если бы я снимался во всех сценариях, которые мне предлагали, сделал бы раза в три больше... Я же в год отказывался от шес­ти-семи сценариев.

— Почему?

— Чудовищный материал.

— Это в последнее время?

— Нет, это еще в так называемые «застойные времена». В 80-х годах. А сейчас? Сейчас я пошел к Эйрамджану и снял­ся в фильме «Импотент». Большей гадости, скабрезности и мерзости я не читал. А что делать? Хотел отказаться, но они мне за пятьдесят пять минут съемки заплатили пятьсот дол­ларов. А чтобы в театре это заработать, мне нужно четыре- пять месяцев. Да, стыдно! Но, как говорят, «кушать надо».

— А вот жизнь навзрыд, с экстремальными ситуация­ми, она характерна для творческого человека?

— Желательна.

— Должен ли человек, который что-то созидает, до­пинг для этого принимать, алкоголь например?

— Нет. Я не могу работать, если выпил. Я потерянный че­ловек после этого. В студенческие годы легенды ходили: «Вы­пил — и как вольготно и свободно я себя на сцене чувствую!» Бред собачий! Если бы, например, я в михалковской «Родне» выпил хотя бы пятьдесят грамм, то не сыграл бы никогда этого Вовчика! Нужно, чтобы ум был ясным. Я же артист, я должен краски какие-то найти, сыграть. А так что? Выпил стакан водки, забыл текст...

— Тем не менее момент созидания связан напрямую с какими-то экстремальными переживаниями в жизни?

— Любовь — главная движущая сила. В институте у ме­ня было подобное. Я был влюблен. У нас был роман, который длился несколько лет. Это Инна Гулая. И я был влюблен в нее безумно. Вот тогда мне казалось, что я могу горы свернуть. Это была, конечно, экстремальная ситуация. У меня было ощущение, что я могу играть практически все.

— Должен ли человек творческий находиться в поиске этих переживаний?

— Разве можно загадать? Влюбиться, конечно, хорошо бы. Но по заказу... Если бы все было так просто! Какую бы мне сейчас экстремальную ситуацию найти, чтобы так пока­тило... чтобы взбудоражило всего, чтобы войти в работу обно­вленным? Но разве так можно? Случится так — славно...

— Но где двигатель искать?

— А черт его знает... Для начала нужно, конечно, матери­алом загореться. И если ты постоянно думаешь об этом и, когда едешь в метро, проезжаешь свои остановки — это уже хорошо. Если это есть, то ты уже смотришь текст, думаешь, какую бы туда фразу вставить. Я же очень люблю свой текст вставлять. Сколько ролей у меня было — там везде много моего текста. Но главное — чтобы было интересно, чтобы тебя это захватило. Хотя этого уже давно не было. Я ведь по натуре человек лени­вый и не любопытен стал почему-то в последнее время. Может, это с годами. Вроде ничего не узнал, а годов уже много.

— А с годами умнеет человек?

— Возможно. Но ко мне это, к сожалению, не относится. Может, кто и умнеет.

— А мудреет?

— Есть и это, наверное. Вот Валерий Золотухин — он мудр. Хотя и он совершает массу каких-то нелепостей. Каж­дый по-разному.

— Иван Сергеевич, а вам не кажется, что вот этот образ Вовчика из михалковской «Родни» преследует вас в кино?

— Серьезно? Это очень скверно. Нет, это кажется, что я все время играю пьющих людей. Хотя люди у нас пьющие, в основном. Русский национальный характер. Как без этого обойтись?

— Да я даже не знаю, может, это и не пьянство, а опре­деленная энергетика. Персонаж же, несмотря ни на что, все равно положительный.

— Да и мне он нравится. Непутевостью своей какой-то.

— Хорошее слово — непутевый. Чисто русское. Оно вроде и ругает, но не несет никакого негативного оттенка. Интересное, правда? Как бы его еще можно было сформу­лировать?

— А чего тут формулировать. Это чувствовать надо. Можно сказать, например, без царя в голове, но ведь это не то. Именно непутевый. Вот скажут: «Да он же непутевый!» И жа­леют вроде.

— А вы — непутевый?

— Конечно. Я и не жалею об этом. Смотришь на этих пу­тевых, а что толку? Вот эта непутевость нас, наверное, тоже сблизила с Володей. Не люблю путевых. С ними долго нахо­диться скучно. Мне, по крайней мере. А они, путевые, звонят, приглашают. Не хочется...

— Вам свойственно с годами оглядываться назад и как- то оценивать или переоценивать свою жизнь?

— Не свойственно. Я не люблю этим заниматься. Самоко­панием. Ну а что переоценивать-то? Что было, то было. Все равно лучше не сделаешь, не воротишь того, что было. Я счи­таю, что жил... достойно. Никого не предал, никого не продал. С людьми мне хорошими везло. Плохих в товарищах не держал.

— А главным что было?

— Вдохновение меня посещало. А сколько артистов это­го даже не познали. Все же хотят, чтобы было текста в роли побольше и на сцене находиться подольше. А зачем все это, если ты не завоевал этого права даже перед собой? Но когда ты стоишь на сцене, держишь паузу и чувствуешь, что ты хо­зяин зала и все здесь зависит от тебя, это — счастье... И это бы­ло у меня. А вдохновение... Ты стоишь, ждешь поезда в метро и перебираешь в голове: вот здесь было замечательно. И ты радуешься этому состоянию, ты счастлив. Ты стоишь и не за­мечаешь, что пропустил уже два поезда... Ради этого и стоит жить и работать на сцене. Мне кажется, что я свой поезд не пропустил.

 

1.


2.


3.


4.


5.


6.