Старший сын кира Аврама Бранковича, Гргур Бранкович ?, рано сунул но-
гу в стремя и взмахнул саблей, закаленной в огне горящего верблюжьего
навоза. Его одежду, обшитую кружевами и испачканную кровью, в то время
из Джулы, где Гргур жил с матерью, посылали в Царьград, чтобы ее там
выстирали и отгладили под надзором отца, просушили на свежем ветре с
Босфора, отбелили под греческим солнцем и с первым караваном отправили
обратно в Джулу.
Второй, младший, сын Аврама Бранковича лежал в то время где-то в Бач-
ке за разноцветной печью, сложенной наподобие церкви, и мучился. Говори-
ли, что с тех пор, как на ребенка помочился дьявол, он встает по ночам,
убегает с метлой из дома и подметает улицы. Потому что по ночам его со-
сала Морь, кусала за пятки и из его сосков текло мужское молоко. Напрас-
но втыкали в дверь вилку и, поплевав на сложенные в кукиш три пальца,
крестили ими его грудь. Наконец одна женщина посоветовала ему лечь спать
с ножом, намоченным в уксусе, а когда Морь навалится на него, пообещать
ей дать утром взаймы соли и вонзить в нее нож. Мальчик все так и сделал,
когда Морь принялась сосать его, он предложил ей взаймы соли, вонзил в
нее нож, и тут послышался крик, в котором он узнал давно знакомый голос.
На третий день приехала из Джулы в Бачку его мать, с порога попросила
соли и упала замертво. На ее теле нашли рану от удара ножом, на вкус она
оказалась кислой... С тех пор мальчик занемог от ужаса, у него начали
выпадать волосы, и с каждым выпавшим волосом (как сказали Бранковичу
знахари) он терял год жизни. Клоки волос, запакованные в юту, пересылали
Бранкозичу. Он приклеивал их к мягкому зеркалу, на котором было нарисо-
вано лицо ребенка, и таким образом знал, на сколько лет меньше осталось
жить его сыну.
Почти никто, однако, не знал, что кроме этих двух сыновей у кира Ав-
рама был еще и приемный сын, если его вообще можно было так назвать.
Этот третий, или же приемный, сын не имел матери. Бранкович сделал его
из глины и прочитал над ним сороковой псалом, чтобы вдохнуть в него
жизнь и заставить двигаться. Когда он произнес слова: "Твердо уповал я
на Господа, и Он приклонился ко мне и услышал вопль мой. Извлек меня из
страшного рва, из тинистого болота; и поставил на камне ноги мои, и ут-
вердил стопы мои..." - три раза прозвонил колокол на церкви в Дале, юно-
ша шевельнулся и сказал:
- Когда прозвонили в первый раз, я был в Индии, при втором ударе - в
Лейпциге, а с третьим ударом вошел в свое тело...
Тогда Бранкович связал его волосы Соломоновым узлом, привесил к ним
ложку из боярышника, дал имя Петкутин и пустил в мир. А сам надел на шею
веревку с камнем и простоял так всю литургию в средопостную неделю.
Отец, разумеется, должен был (для того чтобы все было как у живых)
вложить в тело Петкутина и смерть. Этот зародыш конца, эта маленькая и
еще несовершеннолетняя смерть была в Петкутине сперва боязливой и глупо-
ватой, нетребовательной к пище, с недоразвитыми членами. Но уже тогда
она безмерно радовалась тому, что Петкутин растет, а рос он так, что его
расшитые рукава скоро стали такими большими, что в них могли летать пти-
цы. Но вскоре смерть в Петкутине стала быстрее и умнее, чем он сам, и
опасности она замечала раньше него. А потом она повела себя так, будто
приобрела соперницу, о которой речь еще впереди. Она стала нетерпеливой
и ревнивой и пыталась обратить на себя внимание тем, что вызывала у Пет-
кутина зуд на колене. Он чесал его и ногтем оставлял на коже написанные
буквы, которые потом можно было читать. Так они переписывались. Особенно
не любила смерть Петкутиновы болезни. А отец должен был снабдить Петку-
тина и болезнью, раз он хотел, чтобы сын как можно больше походил на жи-
вое существо, ведь без болезни живое существо как без глаз. Однако Бран-
кович постарался, чтобы болезнь Петкутина была как можно более безопас-
ной, и наградил его сенной лихорадкой, той самой, что возникает весной,
когда начинают колоситься травы и цветы осыпают ветер и воду пыльцой.
Бранкович поместил Петкутина в свое имение в Дале, в дом, полный бор-
зых собак, которым загрызть насмерть было проще, чем съесть. Раз в месяц
слуги гребнями вычесывали их подстилки и выбрасывали длинные клоки пест-
рой собачьей шерсти, похожие на собачьи хвосты. Комнаты, в которых жил
Петкутин, со временем приобретали всегда одну и ту же, особую окраску,
по которой его пристанище всегда можно было отличить ото всех других.
Следы и жирные пятна, которые оставались после него и его пота на стек-
лянных ручках дверей, подушках, стульях, диванах и креслах, на кури-
тельных трубках, ножах и чашках, отливали радугой с одному ему
свойственными переливами красок. Это была разновидность портрета, иконы
или росписи. Бранкович иногда заставал Петкутина в зеркалах огромного
дома, замурованного в зеленую тишину. Он обучал его как в равновесии со-
единить в себе осень, зиму, весну и лето с водой, землей, огнем и вет-
ром, которые человек тоже носит внутри своей утробы. Огромная работа,
которую следовало проделать, продолжалась долго, у Петкутина появились
мозоли на мыслях, мышцы его памяти были напряжены до предела. Бранкович
научил его читать левым глазом одну, а правым - другую страницу книги,
писать правой рукой по-сербски, а левой по-турецки. Потом он познакомил
его с литературой, и Петкутин успешно определял в трудах Пифагора места,
на которых отразилось чтение им Библии, а подписывался он так быстро,
будто ловил муху.
Короче говоря, он стал красивым и образованным юношей и лишь время от
времени делал что-нибудь такое, по чему можно было предположить, что он
слегка отличается от других людей. Так, например, в понедельник вечером
он мог вместо следующего дня недели взять из будущего какой-то другой и
использовать его назавтра вместо вторника. А дойдя до использованного
дня, он употреблял на его месте вторник, через который в свое время пе-
рескочил, - таким образом, баланс был восстановлен, Правда, в таких слу-
чаях швы между днями получались не совсем гладкими, возникали трещины во
времени, но это только развлекало Петкутина.
С его отцом дело обстояло иначе. Он постоянно сомневался в совер-
шенстве своего произведения, и когда Петкутину исполнился двадцать один
год, решил проверить, во всем ли тот может соперничать с настоящими че-
ловеческими существами. Бранкович рассуждал так: живые его проверили,
теперь нужно, чтобы его проверили мертвые. Потому что только в том слу-
чае, если обманутся и мертвые и, увидев Петкутина, подумают, что перед
ними настоящий человек из крови и мяса, который сначала солит, а потом
ест, можно будет считать, что опыт удался. Придя к такому решению, он
нашел Петкутину невесту.
У вельмож Влахии принято иметь при себе одного телохранителя и одного
хранителя души, Бранкович тоже когда-то придерживался этого правила.
Хранителем его души был фракийский валах, который говорил, что в мире
все стало истиной, и у которого была очень красивая дочь. Девочка все
лучшее взяла от матери, так что та после родов осталась навсегда безоб-
разной. Когда малышке исполнилось десять лет, мать своими когда-то прек-
расными руками научила ее месить хлеб, а отец подозвал к себе, сказал,
что будущее не вода, и преставился. Девочка пролила по отцу ручьи слез,
так что муравьи, двигаясь вдоль этих ручьев, могли подняться до самого
ее лица. Она осиротела, и Бранкович устроил так, что она встретилась с
Петкутином. Звали ее Калина, ее тень пахла корицей, и Петкутин узнал,
что полюбит она того, кто в марте ел кизил. Он дождался марта, наелся
кизила и позвал Калину погулять по берегу Дуная. Когда они прощались,
Калина сняла с руки кольцо и бросила его в реку.
- Если случается что-нибудь приятное, - объяснила она Петкутину, -
всегда нужно приправить это какой-нибудь неприятной мелочью - так этот
момент лучше запомнится. Потому что человек дольше помнит не добро, а
зло.
Короче говоря, Петкутин понравился ей, она понравилась Петкутину, и
той же осенью всем на радость их обвенчали. Сваты и кумовья после
свадьбы распрощались, перецеловались друг с другом, перед тем как расс-
таться на долгие месяцы, и так, в обнимку, пошли на прощание еще выпить
ракии, и еще, и еще - от бочки к бочке, до самой весны, когда они нако-
нец протрезвели, огляделись вокруг себя и после долгого зимнего похмелья
снова увидели друг друга. Тогда они вернулись в Даль и, паля в небо из
ружей, проводили молодых в весеннюю поездку, как было принято в этих
местах. Нужно иметь в виду, что в Дале принято ездить отдохнуть или
просто развеяться - к древним развалинам, где сохранились прекрасные ка-
менные скамьи и греческий мрак, который гораздо гуще любой другой темно-
ты, так же как и греческий огонь ярче любого другого огня. Туда же отп-
равились и Петкутин с Калиной. Издали казалось, что Петкутин правит уп-
ряжкой вороных, но стоило ему на ходу чихнуть от запаха каких-нибудь
цветов или щелкнуть хлыстом - от коней разлеталось по сторонам облако
черных мух и было видно, что кони белые. Однако это не мешало ни Петку-
тину, ни Калине.
Этой зимой они полюбили друг друга. Ели одной вилкой по очереди, и
она пила из его рта вино. Он ласкал ее так, что душа скрипела у нее в
теле, а она его обожала и заставляла мочиться в себя. Смеясь, она гово-
рила своим сверстницам, что ничто не щекочет так приятно, как трехднев-
ная мужская щетина, проросшая в дни любви. А про себя думала серьезно:
мгновения моей жизни умирают, как мухи, проглоченные рыбами. Как сде-
лать, чтобы ими мог кормиться и его голод? Она просила, чтобы он отгрыз
ей ухо и съел его, и никогда не закрывала за собой ящики и дверцы шка-
фов, чтобы не помешать своему счастью. Она была молчалива, потому что
выросла в тишине одной и той же бесконечной отцовской молитвы, вокруг
которой всегда схватывалась одна и та же разновидность тишины. И теперь,
когда они двинулись в путь, происходило что-то похожее, и ей это нрави-
лось. Петкутин накинул вожжи упряжки себе на шею и читал какую-то книгу,
а Калина болтала и при этом играла в одну игру. Если в своей болтовне
она произносила какое-нибудь слово в тот же момент, когда и Петкутин
встречал это же слово в своей книге, они менялись ролями, и тогда чтение
продолжала она, а он пытался попасть на то же слово. Так, когда она по-
казала пальцем на овцу в поле, а он сказал, что именно сейчас дошел в
книге до того момента, когда речь зашла об овце, она не захотела пове-
рить и, взяв книгу, увидела, что в ней говорится буквально следующее:
"Когда уж принес я обеты и мольбы,
когда помолился
миру мертвых, то овцу и овна
над пропастью этой
заклал; черная кровь потекла, и
тогда снизу
начали из Эреба души слетаться
покойных людей:
невесты, юноши, с ними
долготерпеливые старцы,
нежные девушки - все собрались после недавних
печалей и скорби".
Увидев такое совпадение, Калина продолжила чтение и дальше последова-
ло:
"Многие те, которых когда-то пронзили
меднокованные копья,
с окровавленным оружием были, с которым
некогда пали в борьбе;
возле пропасти этой со всех сторон собрались
с воплями, с криком, а я побледнел,
и объял меня страх...
И я острый меч выхватил, что висел у меня на бедре,
сел рядом и к пропасти не подпускал
ни одну из теней,
крови чтоб не напилась прежде,
чем я у пророков спрошу..."
В тот момент, когда она произнесла слово "теней", Петкутин заметил
тень, которую отбрасывал на дорогу разрушенный римский театр. Они прие-
хали.
Вошли они через вход, предназначенный для актеров, бутыль с вином,
грибы и кровяную колбасу, которые были у них с собой, поставили на
большой камень посреди сцены и поскорее спрятались в тени. Петкутин соб-
рал сухие лепешки буйвольего навоза, немного веток, покрытых засохшей
грязью, отнес все это на сцену и высек огонь.. Звук от соприкосновения
огнива и кремня был слышен очень ясно даже на самых последних, верхних,
рядах амфитеатра. Но снаружи, за пределами зрительного зала, где
буйствовали дикие травы и запахи брусники и лавра, не было слышно ничего
из того, что происходило внутри. Огонь Петкутин посолил, чтобы не
чувствовался запах навоза и грязи, затем, обмакнув грибы в вино, бросил
их вместе с кровяной колбасой на тлеющие угли. Калина сидела и смотрела
на то, как в амфитеатре заходящее солнце переходит с места на место и
приближается к выходу. Петкутин прогуливался по сцене и читал вслух име-
на давних владельцев мест, выбитые на скамьях, громко выговаривая древ-
ние незнакомые слова: Caius Veronius Act... Sextus Clodius Cai films,
Publila tribu... Sorto Servilio... Veturia Acia...
- He вызывай мертвых! - предостерегла его Калина. - Не вызывай их,
придут!
Как только солнце покинуло сцену, она сняла с жара грибы и кровяную
колбасу и они сели есть. Слышимость была великолепной, и каждый кусок,
который они пережевывали, отдавался эхом от каждого места особо, с пер-
вого по восьмой ряд, каждый раз по-разному, возвращая звук назад к ним,
на середину сцены. Казалось, что те зрители, имена которых были выбиты
на скамьях, ели вместе с супругами или жадно причмокивали при каждом но-
вом куске. Сто двадцать пар мертвых ушей прислушивалось с напряженным
вниманием, и весь зрительный зал жевал вместе с супружеской парой, по-
хотливо вдыхая запах пищи. Когда они прерывали трапезу, делали перерыв и
мертвые, как будто кусок застревал у них в горле, и тогда они напряженно
следили за тем, что будут теперь делать молодожены. В такие моменты Пет-
кутин с особой осторожностью резал пищу, стараясь не поранить палец, по-
тому что ему казалось, что запах настоящей, живой крови может вывести
зрителей из равновесия и тогда они, молниеносные как боль, бросятся со
своих мест на него и Калину и разорвут их на куски, движимые своей двух-
тысячелетней жаждой. Почувствовав легкое дуновение ужаса, Петкутин при-
жал к себе Калину и поцеловал ее. Она тоже поцеловала его, и послыша-
лось, как на местах зрителей раздалось чмоканье ста двадцати пар губ,
как будто и там целовались и любили.
После того как они поели, Петкутин бросил остатки еды в огонь, а ког-
да они догорели, загасил угли вином, и их шипение сопровождалось приглу-
шенным "Пссссссссст!", раздавшимся со зрительских мест. Только он хотел
вложить нож в ножны, как налетел порыв ветра, принесший на сцену облачко
цветочной пыльцы. Петкутин чихнул и в тот же момент порезал руку. Запах-
ло кровью, упавшей на нагревшийся за день камень...
В тот же момент сто двадцать умерших душ обрушилось на них с визгом и
урчанием. Петкутин схватился за меч, но Калину уже рвали на части, раз-
дирая по кускам ее живое мясо, пока ее крики не превратились в такие же,
как издавали мертвецы, и пока она сама не присоединилась к ним, пожирая
еще несъеденные куски собственного тела.
Петкутин не знал, сколько дней прошло, прежде чем он понял, где нахо-
дится выход из театра. Он блуждал по сцене вокруг остатков костра и их
ужина до тех пор, пока кто-то невидимый не поднял с земли его плащ и не
закутался в него. Пустой плащ подошел к нему и окликнул его голосом Ка-
лины.
Он обнял ее, содрогаясь от страха, однако под тканью плаща и на дне
голоса не было ничего, кроме пурпурной подкладки.
- Скажи мне,- сказал Петкутин Калине, обнимая ее,- мне кажется, что
тысячу лет назад со мной тут случилось нечто ужасное. Кого-то здесь ра-
зорвали на куски и сожрали, и кровь все еще видна на земле. Я не знаю,
действительно ли это произошло, а если произошло, то когда? Кого съели?
Меня или тебя?
- С тобой ничего не случилось, это не тебя разорвали на куски, - от-
ветила ему Калина. - И было это совсем недавно, а не тысячу лет назад.
- Но я тебя не вижу, кто из нас двоих мертв?
- Ты, юноша, не видишь меня, потому что живые не могут видеть мерт-
вых. Ты можешь только слышать мой голос. Что же касается меня, я не
знаю, кто ты такой, и не могу тебя узнать, пока не попробую каплю твоей
крови. Но я тебя вижу, успокойся, я прекрасно тебя вижу. И знаю, что ты
жив.
- Калина! - крикнул тогда он.- Это я, твой Петкутин, разве ты меня не
знаешь? Совсем недавно, если это было совсем недавно, ты целовала меня.
- Какая разница, совсем недавно или тысячу лет назад, теперь, когда
все так, как есть?
В ответ на эти слова Петкутин вытащил нож, поднес палец к тому месту,
где, как он думал, находились невидимые губы его жены и сделал надрез.
Запахло кровью, но она не успела пролиться на камень, потому что Ка-
лина жадно ждала ее. Узнав Петкутина, она вскрикнула и начала рвать его
на куски как падаль, страстно слизывая кровь и бросая кости в зрительный
зал, откуда уже рвались на сцену остальные
