СВЕЧЕЧКА
Такая тоска забрала меня вдруг в тот вечер, что не знал я, куда и
деваться-хоть вешайся!
Мы были с тобой одни в нашем большом, светлом и теплом доме. А за
окнами давно уже стояла ноябрьская тьма, часто порывами налетал ветер, и
тогда лес вокруг дома начинал шуметь печальным голым шумом.
Я вышел на крыльцо поглядеть, нет ли дождя...
Дождя не было.
Тогда мы с тобой оделись потеплее и пошли гулять.
Но сначала я хочу сказать тебе о твоей страсти. А страсть тогда была у
тебя одна: автомашины! Ты ни о чем не мог думать в те дни, кроме как об
автомашинах. Было их у тебя дюжины две - от самого большого деревянного
самосвала, в который ты любил садиться, подобрав ноги, и я возил тебя в нем
по комнатам,- до крошечной пластмассовой машинки, величиной со спичечный
коробок. Ты и спать ложился с машиной и долго катал ее по одеялу и подушке,
пока не засыпал...
Так вот, когда вошли мы в аспидную черноту ноябрьского вечера, ты,
конечно, крепко держал в руке маленький пластмассовый автомобильчик.
Медленно, еле угадывая во тьме дорожку, пошли мы к воротам. Кусты с
обеих сторон, сильно наклонившиеся под тяжестью недавнего снега, который
потом растаял, касались наших лиц и рук, и прикосновения эти напоминали уже
навсегда невозвратное для нас с тобой время, когда они цвели и были мокры по
утрам от росы.
Поравнявшись с другим нашим домом, в котором был гараж, ты вдруг
побежал к гаражу и взялся за замок.
- Хочешь кататься на настоящей машине!-сказал ты.
- Что ты, милый!-возразил я.-Теперь поздно, скоро спать... А потом -
куда же мы поедем?
- Поедем... поедем...-ты запнулся, перебирая в уме места, куда бы мы
могли поехать.-В Москву!
- Ну-в Москву!-сказал я.-Зачем нам Москва? Там шумно, сыро. а потом это
ведь так далеко!
- Хочешь далеко!- упрямо возразил ты.
- Ладно,-согласился я,-поедем, но только через три дня. Зато я тебе
обещаю: завтра мы поедем с тобой в магазин, а теперь ведь мы вышли просто
погулять? Давай руку...
Ты покорно вздохнул и вложил в мою руку свою маленькую теплую ладошку.
Выйдя за ворота и подумавши несколько, пошли мы с тобой направо. Ты шел
впереди, весь сосредоточась на своем автомобильчике, и по твоим движениям,
смутно различимым в темноте, я догадывался, что ты его катаешь то по одному,
то по другому рукаву. Иногда, не выдержав, ты присаживался на корточки и
катал свой автомобильчик уже по дороге.
Куда, в какие прекрасные края ехал ты в своем воображении? Я
останавливался в ожидании, пока далекая твоя, неведомая мне дорога кончится,
когда приедешь ты куда-нибудь и мы пойдем с тобой дальше.
- Слушай, любишь ты позднюю осень?-спросил я у тебя.
-- Любишь!-машинально отвечал ты.
- А я не люблю!-сказал я.-Ах, как не люблю я этой темноты, этих ранних
сумерек, поздних рассветов и серых дней! Все уведоша, яко трава, все
погребишися... Понимаешь ты, о чем я говорю?
- Понимаешь!-тотчас откликнулся ты.
- Эх, малыш, ничего-то ты не понимаешь... Давно ли было лето, давно ли
всю ночь зеленовато горела заря, а солнце вставало чуть не в три часа утра?
И лето, казалось, будет длиться вечность, а оно все убывало, убывало... Оно
прошло, как мгновенье, как один удар сердца. Впрочем, мгновенным оно было
только для меня. Ведь чем ты старше, тем короче дни и страшнее тьма. А для
тебя, может быть, это лето было как целая жизнь?
Но и ранняя осень хорошо: тихо светит солнце, по утрам туманы, стекла в
доме запотевают - а как горели клены возле нашего дома, какие громадные
багряные листья собирали мы с тобой!
А теперь вот и земля черна, и все умерло, и свет ушел, и как же хочется
взмолиться: не уходи от меня, ибо горе близко и помочь мне некому!
Понимаешь!
Ты молчал, мчась куда-то на своей машине, удаляясь от меня, как звезда.
Ты так далеко уехал, что когда нам пришлось свернуть с тобой вбок по дороге
и я свернул, но ты не свернул. Я догнал тебя, взял за плечо, повернул, и ты
послушно пошел за мной: тебе все равно было, куда идти, ведь ты не шел, ты
ехал!
- Впрочем,-продолжал я,- не обращай внимания, это мне просто тоскливо
бывает такими ночами. А на самом деле, малыш, все на земле прекрасно - и
ноябрь тоже! Ноябрь-как человек, который спит. Что ж, что темно, холодно и
мертво - это просто кажется, а на самом деле все живет.
Вот когда-нибудь ты узнаешь, как прекрасно идти под дождем, в сапогах,
поздней осенью, как тогда пахнет, и какие мокрые стволы у деревьев, и как
хлопотливо перелетают по кустам птицы, оставшиеся у нас зимовать. Погоди,
сделаем мы кормушку у тебя под окном, и станут к тебе прилетать разные
синички, поползни. дятлы...
-- Ну, а то, что деревья сегодня кажутся мертвыми, то это
просто от моей тоски, а на самом деле они живы, они спят.
И откуда знать, почему нам так тоскливо в ноябре? Почему так жадно
ездим мы на концерты, в гости друг к другу, почему так любим огни, лампы?
Может быть, миллион лет назад люди тоже засыпали на зиму, как засыпают
теперь медведи, барсуки и ежи, а теперь вот мы не спим?
А в общем, не беда, что темно! Ведь у нас с тобой есть теплый дом и
свет, и. вернувшись, мы растопим камин и станем смотреть в огонь...
Вдруг словно мышь пробежала у меня по рукаву, потом по спине, потом по
другому рукаву-это ты ехал уже по моей дубленке и, проехав какое-то
воображаемое расстояние, опять побежал впереди.
- Ничего,- заговорил я снова,- скоро ляжет зазимок, станет светлее от
снега, и тогда мы с тобой славно покатаемся на санках с горки. Тут рядом с
нами есть деревушка Глебово, вот туда мы и будем ходить, там такие хорошие
горки-как раз для тебя! И станешь ты надевать шубку и валенки, и без варежек
уже нельзя будет выходить на двор, а возвращаться ты будешь весь в снегу и
входить в дом румяным с мороза...
Я оглянулся: сквозь голые деревья только один наш дом светил окнами в
непроглядной тьме. С соседних дач все давно съехали, и они сиротливо и
мертво отражали иногда своими стеклами свет редких неярких фонарей.
- Счастливый ты человек, Алеша, что есть у тебя дом!- вдруг неожиданно
для самого себя сказал я.- Это, малыш, понимаешь, хорошо, когда есть у тебя
дом, в котором ты вырос. Это уж на всю жизнь... Недаром есть такое
выражение: отчий дом! Хотя не знаю, почему, например, не "материнский дом"?
Как ты думаешь? Может, потому, что дома испокон веку строили или покупали
мужики, мужчины, отцы?
Так вот, милый, у тебя-то есть дом, а у меня... Не было никогда у меня
отчего дома, малыш! А где я только не жил! В каких домах только не проходили
мои дни - и в сторожках бакенщиков, и на лесных кордонах, и в таких, где и
перегородки-то не до потолка, и в таких, которые топились по-черному, и в
хороших старых домах, в которых и фарфор был, и рояли, и камины, и даже -
представь себе!- даже в замке пришлось пожить, в самом настоящем замке-
средневековом, далеко, во Франции, возле Сан-Рафаэля!
А там, братец ты мой, по углам и на лестницах стояли рыцарские доспехи,
по стенам висели мечи и копья, с которыми еще крестоносцы ходили в свои
походы, и вместо деревянных полов были каменные плиты, а камин в зале был
такой, что быка целого можно в нем зажарить, а рвы кругом какие были, а
подъемный мост на цепях, а башни по углам!..
И отовсюду приходилось мне уезжать, чтобы больше уж никогда туда не
вернуться... Горько это, сынок, горько, когда нету у тебя отчего дома!
- Вот, знаешь, ехали мы в один прекрасный день на пароходе с приятелем
по чудесной реке Оке (погоди, милый, подрастешь ты, и повезу я тебя на Оку,
и тогда ты сам увидишь, что это за река!). Так вот, ехали мы с товарищем к
нему домой, а не был он дома больше года. До дома его было еще километров
пятнадцать, а приятель уж стоял на носу, волновался и все показывал мне, все
говорил: вот тут мы с отцом рыбу ловили, а вон там такая-то горка, а вон,
видишь, речка впадает, а вон такой-то овраг...
А была весна, разлив, дебаркадеров еще не поставили, и поэтому, когда
мы приехали, пароход наш просто ткнулся в берег. И сходни перебросили, и
сошли мы на берег, а на берегу уж ждал отец моего приятеля, и тут же лошадь
стояла, запряженная в телегу...
Вот ты все мчишься на своей автомашине и не знаешь даже, что куда лучше
ехать на телеге или в санях по лесной или полевой дороге-смотришь по
сторонам, думаешь о чем-то, и хорошо тебе, потому что чувствуешь всей душой,
что все, что вокруг тебя, все это и есть твоя родина!
И взвалили мы все свои чемоданы и рюкзаки на телегу, а сами пошли на
изволок, вверх по скату, по весеннему прозрачному лесу, и чем ближе
подходили к дому, тем сильнее волновался мой приятель.
Еще бы! Ведь дом этот, малыш, строил дед моего товарища, и отец и мать
прожили здесь всю жизнь, и товарищ мой тут родился и вырос.
И как только взошли мы в этот дом, так и пропал мгновенно мой товарищ,
побежал по комнатам, побежал здороваться с домом. А и было же с чем
здороваться! Ведь дом тот был не чета нашему с тобой и недаром назывался:
"Музей-усадьба".
Столько там было милых старых вещей, столько всех этих диванов с
погнутыми ножками, резных стульев. Столько прекрасных картин висело по
стенам, такие заунывные и радостные пейзажи открывались из окон! А какие
разные были там комнаты: светлые, с громадными окнами, узкие, длинные,
затененные деревьями и совсем крохотные, с низкими потолками! А какие окна
там были-большие, маленькие, с внезапными витражами в верхних фрамугах, с
внезапными формами, напоминающими вдруг то фигурные замковые окна, то
бойницы... А между комнатами, коридорами, закоулками, площадками-какие шли
скрипучие антресоли, лестницы с темными перилами, истертыми ступеньками. И
какими, наконец, старыми, приятными запахами пропитана была там каждая вещь,
и не понять было-не то пахло чебрецом, сорванным когда-то какой-нибудь
романтической мечтательницей, не то старыми книгами, целый век простоявшими
в шкафах, пожелтевшими, с сухой кожей и бумагой, не то пахли все эти
лестницы, перила, мебель, дубовые балки, истончившийся паркет...
Ты не думай, малыш, что дома и вещи, сделанные человеком, ничего не
знают и не помнят, что они не живут, не радуются, не играют в восторге или
не плачут от горя. Как все-таки мало знаем мы о них и как порою равнодушны к
ним и даже насмешливы: подумаешь, старье!
Так и ты уедешь когда-нибудь из отчего дома, и долго будешь в отлучке,
и так много увидишь, в таких землях побываешь, станешь совсем другим
человеком, много добра и зла узнаешь...
Но вот настанет время, ты вернешься в старый свой дом, вот поднимешься
на крыльцо, и сердце твое забьется, в горле ты почувствуешь комок, и глаза у
тебя защиплет, и услышишь ты трепетные шаги старой уже твоей матери,-а меня
тогда, скорей всего, уж и не будет на этом свете,- и дом примет тебя. Он
обвеет тебя знакомыми со младенчества запахами, комнаты его улыбнутся тебе,
каждое окно будет манить тебя к себе, в буфете звякнет любимая тобою прежде
чашка, и часы особенно звонко пробьют счастливый миг, и дом откроется перед
тобою: "Вот мой чердак, вот мои комнаты, вот коридор, где любил ты
прятаться... А помнишь ты эти обои, а видишь ты вбитый когда-то тобой в
стену гвоздь? Ах, я рад, что ты опять здесь, ничего, что ты теперь такой
большой, прости меня, я рос давно, когда строился, а теперь я просто живу,
но я помню тебя. я люблю тебя. поживи во мне, возвратись в свое детство-вот
что скажет тебе твой дом.
Как жалею я иногда, что родился в Москве, а не в деревне, не в
отцовском или дедовском доме. Я бы приезжал туда, возвращался бы в тоске или
в радости, как птица возвращается в свое гнездо.
И поверь, малыш, совсем не смешно мне было, когда один мой друг,
рассказывая о войне, о том, как он соскакивал с танка, чтобы бежать в
атаку,-а был он десантником,-и кругом все кричали: "За Родину!", и он вместе
со всеми тоже кричал: "За Родину!", а сам видел в эти, может быть, последние
свои секунды на земле не Родину вообще, а отцовский дом и сарай, и сеновал,
и огород, и поветь в деревне Лошпеньга на берегу Белого моря!
Так, разговаривая о том, о сем, свернули мы с тобой на едва светлевшую
аллею в лесу, который полого спускался к крохотной речке Яснушке. Тут стало
так темно, что я тебя почти не видел и поймал опять твою нежную руку.
Дойдя до речки, дальше мы не пошли, чтобы не переходить во тьме
скользких узеньких мостков.
Внизу едва внятно бежала по камешкам вода. Ветер иногда касался вершин
берез и елей, и они начинали отдаленно шуметь. Вдохнув несколько раз
горький, сиротский запах мокрой земли и облетевших листьев, я решил закурить
- и выпустил твою руку.
Пламя спички показалось мне ослепительным, пока я прикуривал, и
несколько секунд после этого плавали перед глазами оранжевые пятна.
Когда же я опустил руку, чтобы тронуть тебя за плечо, снова взяться за
твою нежную ладошку и повернуть назад, к дому-тебя не было возле меня!
- Алеша!-позвал я.
Ты не отозвался.
И мгновенно вспомнил я, как часто, заигравшись, ты не откликался, когда
тебя звали!
Мгновенно представилась мне солнечная поляна в августе, по которой я
чуть не час ползал, срезая рыжики и опята и оглядываясь временами на тебя:
где ты? А ты за этот час ни разу не подумал обо мне, не подбежал ко мне - ты
ходил по опушке, выискивая самые большие пни, и катал по ним свою машину.
Я помертвел, вообразив, как ты в этой черноте, занятый своим
автомобильчиком, все дальше уходишь в лес. И ведь мертвые дачи во всей
округе, даже днем души не увидишь нигде!
И что с тобой станет, когда, очнувшись наконец от своей игры где-нибудь
далеко в лесу, ты станешь звать меня, исходить в захлебывающемся крике, а я
тебя уже не услышу!
Как бросался ты со всех ног к настоящему автомобилю, когда я выезжал из
гаража, собираясь ехать в магазин. Как торопливо обрывался ты, не попадая
коленками на порог кабины, когда я открывал тебе дверцу. И как потом
счастливо стоял всю дорогу на цыпочках, уцепившись побелевшими пальчиками за
панель, потому что был ты еще таким маленьким, что, когда садился на
сиденье, тебе не было видно дороги впереди. И как упоенно шептал ты
изобретенное тобой словечко, когда мы переезжали какую-нибудь трещину в
асфальте и слышался сдвоенный мягкий толчок колес:
- Ждаль-ждаль!..
И я подумал с ужасом, что, катая сейчас свою машину по стволам деревьев
или по своим рукавам и уходя все дальше от меня, ты в воображении своем,
может быть, едешь на настоящей автомашине, слышишь звук мотора, и фары ярко
освещают дорогу перед тобой, и светится в кабине панель, и дрожат красные
стрелки на ней, и зеленый глазок загадочно горит-до того ли тебе, что тьма
вокруг, а я не знаю даже, в какую сторону ты едешь!
Я присел, надеясь снизу увидеть бледное пятно твоего лица, если ты
недалеко ушел. Потом зажег спичку, и, загородив ее ладонью от себя, сделал
несколько шагов в одну сторону, потом зажег еще, пошел в другую... После
неверного, колеблющегося света спички, хватавшего едва ли на два шага, стало
как бы еще темнее.
- Алешка! Иди сейчас же ко мне!-звал я тебя то ласково, то строго.
Шумел поверху лес...
- Алеша, пошли домой, мы там свет будем включать и свечки
зажжем...-жалко добавил я, вспомнив, как ты любишь зажигать и гасить
бесчисленные лампочки в доме, как любишь горящие свечи.
"Папа, поднеси меня. пожалуйста, к выключателю!"-бывало просил ты,
подходя, обнимая мои колени, и, закинув вверх голову, счастливо заглядывал
мне в лицо.
Я брал тебя на руки, ты упирался пальчиком в кнопку выключателя,
щелкал, тут же мгновенно оборачивался, взглядывал на лампу и упоенно
выпевал:
"Лампочка голи-ит!"
Но и выключатели и свечки не подействовали-ты не откликался.
Тогда мне счастливо пришло в голову последнее средство, и я
оживленно-фальшивым голосом громко воскликнул:
- А ну-ка, иди скорей сюда! У меня в кармане есть т а к а я автомашина!
Скорей!
И тотчас зашуршали по листве твои торопливые шаги, и ты подбежал ко
мне. Острое же зрение было у тебя!
- Хочешь т а к у ю машину!-с торопливой готовностью к новому счастью
сказал ты. хватая меня сначала за одну. потом за другую руку.
- Никаких тебе машин!-страдальчески, даже злобно закричал я в ответ и
только теперь почувствовал, как обдало меня холодным потом и как колотится
мое сердце.-Мерзкий ты мальчишка! Как смеешь ты не откликаться, когда тебя
папа зовет!
Но ты еще не верил, что тебя обманули и что новую машину ты не
получишь, ты полез мне в карманы...
Ты потрясен был обманом, и как долго пришлось мне, присев на корточки,
успокаивать тебя, обнимать, поглаживать по спине и вытирать ладонью твои
слезы.
Велико же и младенческое горе!
Домой пришли мы обиженные друг на друга.
- И никакого камина я тебе не растоплю, и никаких свечек тебе не будет,
никаких выключателей, и гулять мы с тобой больше никогда не
пойдем!-выговаривал я тебе дорогой.- И вообще, не будь ты такой маленький, я
бы тут же поставил тебя в угол на целый час! И все бы машины отобрал и
запер!
Ты молча бежал впереди меня, не желая со мной разговаривать. Придя
домой, я сердито включил телевизор, а ты ходил по столовой и играл сам с
собой. (До сих пор простить себе не могу, что, сердясь на тебя, так долго
смотрел какую-то скучную передачу!) Ты мог часами играть один, не обращая ни
на кого внимания, но в тот вечер ты томился.
Тебе не хотелось быть одному, и ты иногда подходил к телевизору, как бы
приобщаясь ко мне, соединяясь со мной, заранее виновато, но в то же время
шаловливо улыбался, пытался нажать какую-нибудь кнопку и тут же укоризненно
восклицал, обращаясь сам к себе, заранее зная, ч т о я скажу:
- Алеша, ну зачем ты это делаешь?
Я досадливо отводил тебя рукой, говорил: "Не мешай!"-и ты вздыхал,
покорно отходил, катал свою машину по столу и шептал, подражая звуку
передних и задних ее колес, когда она переезжала какое-нибудь препятствие:
- Ждаль-ждаль!
Я иногда оглядывался на тебя рассеянно, проверяя, не делаешь ли ты
чего-нибудь такого, чего тебе нельзя делать - ведь жизнь твоя состояла из
сплошных ограничений: нельзя было стаскивать скатерть со стола, брать
спички, рисовать в книгах, да мало ли что еще, всего не перечтешь!
Но вот я взглянул на тебя пристальней, встретил твой какой-то
особенный, ожидающий взгляд и увидел твое томление и как бы мечту о чем-то.
Звук, ток укоризны и опрошения исходил от тебя, и сердце мое забилось.
- Ну-ну, милый, ладно!-сказал я.- Иди ко мне...
А когда ты подошел, потупившись, с несмело-выжидательной полуулыбкой, я
обнял тебя и почему-то тихо сказал тебе на ухо, одновременно с замиранием
вдыхая запах твоих волос:
- Хочешь, поиграем вместе?
- Хочешь!-тотчас звонко сказал ты.
- Гм... А во что же мы станем играть? Знаешь что? Иди-ка ты садись у
той стены, и мы будем друг к другу катать машину. Ладно?
Как мгновенно преобразился ты, какое счастье переполнило тебя сразу,
как кинулся ты опрометью от меня, наклоняясь вперед, будто летя, и, еще не
добегая до стены, уже приседая, полу оборачиваюсь одновременно, с разбегу
упал на четвереньки, потом сел, повернулся ко мне лицом и,-уже придвигаясь
задом, прижимаясь к стене спиной, расставляя ноги, чтобы
удобнее было ловить машину, с выражением восторга, ожидания, но в то же
время и робко еще - не раздумал ли я?-взглянул своими потемневшими,
расширившимися от волнения глазами на меня!
Дождавшись, пока ты окончательно устроился и укрепился, я пустил к тебе
инерционную машину, и, нежно жужжа, она покатила к тебе через всю столовую.
Ты же, пригнувшись до полу, стараясь заглянуть ей под колеса, упиваясь их
непостижимым, таинственным вращением, жадно ждал ее, поймал, крепко сжал ее
своими короткими пальчиками и уже доверчиво, сообщнически глядя на меня,
засмеялся своим непрерывно льющимся, закатывающимся смехом, который бывает
только у таких маленьких, как ты, детей, когда смех журчит и горлышко
трепещет не только при выдохе, но и при вдохе...
Отодвинув кресло, к совершенному твоему восторгу, я сел на пол и, так
же, как ты, широко расставил ноги. И теперь уже одинаково принадлежащая нам
ярко-красная пожарная машина с тонким своим жужжанием бегала от тебя ко мне
и от меня к тебе.
Потом я лежал на полу перед тобой - но ты сидел! - и уже не пускал
автомобильчик, а медленно катал его, выделывая самые прихотливые повороты,
подражая звуку мотора и сигнала, а ты, весь напрягшись. вытянув шейку, следя
за малейшим движением машины, за всеми ее поворотами и разворотами, будто
одной своей волей, одним взглядом управляя ею,-только нежно и обожающе
произносил иногда своим свирельным голоском, когда автомобильчик переезжал с
половицы на половицу:
- Ждаль-ждаль!
И еще одно счастье в этот вечер ожидало тебя, и ты знал об этом!
Когда пришла пора тебе спать, я раздел тебя, уложил в кровать, укрыл
одеялом, погасил свет и вышел. Из детской твоей не доносилось ни звука, но я
знал; что ты не спишь, дожидаясь последнего за этот день наслаждения. Я
знал, что, зарывшись с головой в подушку, затаив дыхание, с бьющимся
сердцем, ты ждешь меня, ждешь той захватывающей минуты, когда я приду к тебе
со свечкой.
Надо сказать, что у нас с тобой был чудесный подсвечник-мне подарили
его в Германии. А представлял он из себя фарфорового добродушного человечка,
столбиком стоявшего на медной подставке,-с круглым животом, в камзоле, в
коротких панталонах, в белых чулках, с пухлыми щечками и с шандалом на
треугольной шляпе.
И вот зажег я свечу в этом подсвечнике, подождал некоторое время, пока
она получше разгорится, а потом медленно, шагами командора, подошел к твоей
комнате и остановился перед дверью.
Ну, несомненно же ты слышал мои шаги, знал, зачем я подошел к твоей
двери, видел свет свечи в щелочке между дверью и косяком, но терпеливо, весь
напрягшись, ждал.
Наконец я торжественно, медленно стукнул тебе в дверь три раза: "Тук!
Тук! Тук!"-тотчас услышал стремительный шорох,-ты вскочил, как пружинка,
открыл дверь (кровать твоя стояла рядом с дверью) и выговорил нараспев:
- Све-е-ечечка!
Озаренный свечой, ты сиял, светился, глаза твои, цвета весеннего неба,
лучились, ушки пламенели, взлохмаченный пух белых волосиков нимбом окружал
твою голову, и мне на миг показалось, что ты прозрачен, что не только
спереди, но и сзади ты освещен свечой.
"Да ты сам свечечка!"-подумал я и сказал:
- Ну! Давай!
- Это... это... - заторопился ты, трогая пальцем подставку,-
подсвечничек!
- Так. Дальше?
- Это животик...
- Э, братец кролик, ты уж не перескакивай, давай по порядку!
- Знаешь, знаешь!-заспешил ты, торопясь поскорее добраться до
главного.- Подсвечничек, потом ножки, потом штанишки и уже животик... Потом
головка... шапочка...
- Опять пропустил!- напомнил я
- Щечки, носик...- спохватился ты.- Потом шапочка, а это...
это...-запнулся ты, не зная, как назвать шандал, укрепленный на треуголке,-
это - такая штучка...
И вот наконец главное!
- Све-е-ечечка го-ли-и-ит!-с упоением протянул ты.
- Ну вот,- весело сказал я.- Вот и все. Теперь спать. Гаси свечку и -
бай, бай,- хорошо?
Еще несколько секунд глядел ты на огонь свечи своими огромными
лучистыми глазами, и на лице твоем промелькнула некая таинственная тень,
будто хотел ты остановить мгновенье, потом лицо твое опять просияло, ты
вздохнул легко, дунул на свечку и, восторженно взбрыкнув ногами, бросился
головой в подушку.
Укрыв тебя одеялом, погладив пушистые твои волосики, я вышел и стал
ходить по столовой.
Я думал о тебе, и мне пришла вдруг на память поздняя осень на Севере и
одинокие мои скитания. Однажды я возвращался с охоты вечером, и была такая
же тьма, как и сегодня, вдобавок еще дождь моросил, и я заблудился. Отшагал
за день я не меньше сорока километров, ружье и рюкзак казались мне до того
тяжелыми, что готов был бросить их.
Я уж потерял всякую надежду выйти к жилью, но не это меня угнетало,-
хоть кругом на сотни километров были глухие леса!- а угнетало то, что все
было мокро, под ногами чавкало, и не было никакой возможности развести
костер, отдохнуть и обсушиться.
И вот далеко, как затухающая звезда в космосе, мелькнул мне во тьме
желтый огонек. Я пошел на него. Еще не зная, что это - костер ли охотников,
окошко ли лесного кордона, - я упорно шел к этому огоньку, скрывавшемуся
иногда за стволами деревьев и снова показывавшемуся, и мне сразу стало
хорошо: вообразились какие-то люди, разговоры, тепло, свет, жизнь...
И, вспомнив этот давний случай и думая о тебе, я почувствовал вдруг,
как мне стало весело, недавнюю тоску мою как рукой сняло, и снова захотелось
жить.
Гагра, декабрь 1973 г.
