Шла утром на работку и придумала про Тихонова. Про моего, в смысле, Тихонова.
Приемыхов же.



Правда, он слишком самодостаточный и большая часть восхитительного взаимодействия с Шараповым не получается, но вот в отрыве от Шарапова - он.

Все-таки наиболее явно талант писателя определяется по тому, как он пишет про еду. Читаю "Лекарство против страха" Вайнеров, а там, во-первых, Шарапов в фартучке, а во-вторых...
Боже.

<Шарапов> отворил дверь, и я чуть не расхохотался — так непривычен был его вид моему глазу, намозоленному повседневным генеральским мундиром. На нем была пижамная куртка, старые спортивные шаровары, шлепанцы, а поверх всего этого домашнего великолепия был он обвязан очень симпатичным домашним фартучком. И я подумал, что, наверное, Хлебников не прав — есть люди, проносившие форму всю жизнь и так и не слившиеся с ней органически, не возникло у них нерасторжимого единства обличья и сущности, и человеческая природа моего генерала, безусловно, гораздо сильнее проявлялась вот сейчас, в фартуке, или четверть века назад, когда он в ватнике и кирзачах, бритый наголо, внедрился в банду грабителей и убийц «Черная кошка» и ликвидировал ее, а вовсе не сегодня утром, когда он, весь нарядно-разрегаленный, принимал в своем кабинете делегацию полицай-президиума Берлина.

<...>

Посмотрел я на стол, и слюна забила у меня струей, как у павловской собачки. В глубокой белой плошке помидорный салат, именно такой, как я люблю: половинки томатов перемешаны с фиолетовыми кружками лука, залиты подсолнечным маслом с уксусом и очень густо поперчены. На тарелке — нарезанная крупными ломтями копченая треска, ее белое слоистое мясо под коричневой корочкой отливало перламутром. Сваренные вкрутую яйца залиты майонезом. Зеленые стрелы порея. Застывшая снежной глыбой сметана. Малосольные огурцы. Маринованные грибы. Дымчато-жирная селедка, разрезанная на четыре части — вдоль и поперек. Баклажанная икра. Кусок холодной отварной говядины. Кувшин с квасом.

— Сойдет? — спросил Шарапов тоном мастера.

— М-м-ма-а! — вырвался у меня сдавленный вопль.

— Тогда прошу к столу. — Шарапов отворил дверцу духовки, оттуда извержением рванулся по кухне . совершенно сказочный — очень земной — аромат горячего хлеба и печеной картошки. В деревянное корытце он сгреб с решетки большие белые картофелины, накрыл их разрезанной пополам буханкой поджаристого хлеба и уместил на столе: — Начнем благословясь…

Минут пятнадцать я ничего не слышал, не видел и уж, конечно, говорить не мог — я только ел, ел, ел и плавал в волнах обжорского наслаждения, и ничего на свете, кроме этого прекрасного стола, для меня не существовало.

Мне было страшно подумать, что я мог отказаться от приглашения Шарапова и всего этого блаженства для меня не существовало бы.

Шарапов брал из корытца картофелину, сжимал ее в кулаке, пробуя на спелость, разламывал пополам, клал в середину кусок янтарно-желтого масла и подкладывал мне — рассыпчатую, белую, еще дымящуюся. А я только мычал, выражая стоном всю признательность кормильцу, всю мою благодарность человека, который почти сутки ничего не ел.


Боооожеееее. Заверните обоих. Вместе с маринованными грибами.

"Шагреневая кожа" (отвратительная немного менее, чем полностью) наконец освободила Добби от обязательного книжного вызова, и он читает Вайнеров, вспоминает, как его крючило от Жеглова, и гыгыкает, когда видит, что по прошествии лет рулит не эта злобная буратина, а алмаз моего сердца Шарапов. Нет, не потому, что его однажды играл Засухин. В общем, все прекрасно, только с серией про Тихонова у меня та же фигня, что с серией про Мартина Бека, когда я по субъективным причинам пропустила две книжки в середине, и как раз те, в которых произошли СОБЫТИЯ, которые я себе благополучно проспойлерила следующими книгами. И тут, поскольку я по тем же субъективным причинам читаю вразнобой, меня коротнуло, когда я прочитала про жену Шарапова Варвару. Не, я жутко бугуртила, когда в "Эре милосердия" Варю убили, я потому и фильм люблю намного больше, нннооо эээ.
И еще меня потрясли вопрошания о смысле работы милиционера, дескать, что толку от того, что ты поймал убийцу? Ведь ты же не в силах возместить ущерб. Ну рибят. А ниче, что убийца/грабитель в пойманном состоянии не в силах убивать/грабить дальше? Ну вы серьезно, што ль? Типа очень просто, што ль, не годится для Глубинного Смысла? И самое странное, что сам милиционер не считает, что на вопрошания эти можно ответить четко и однозначно, а стремится найти ответ, который устроит общественное мнение. Нет, я это не покупаю.

И нимношк цитат из "Гонок по вертикали".

Я где-то читал, что каждые семь лет в человеке происходит полная замена всех клеток. Вроде бы заново появился человек, только не враз, а постепенно. Значит, я должен был уже четырежды обновиться, и, если бы это случилось, все было бы наверняка нормально. Но мне кажется, что когда-то — в семь, а может, в четырнадцать лет — что-то сломалось в моем генетическом механизме, и больше ничего не изменялось, и я рос только количественно, унося в страну взрослости маленький прямолинейный мир детства, который никак не уменьшается, не влезает или выпадает из гибкой округлой рамы моей нынешней повседневной жизни. И с годами моя память, пробивающаяся сквозь сумрак времени лучами игрушечного проектора — аллоскопа, превратилась в мучительный апрельский свет, проходящий сквозь мою жизнь и никогда не дающий ей развалиться на отдельные бессвязные куски, обрекший меня на пожизненный моральный дальтонизм, ибо я не различаю полутонов, а из всех цветов для меня существуют только белый и черный.

— В сказках добро всегда сильнее мудрости.
— А разве это соперничающие силы?
Мила задумчиво провела ладонью по лицу:
— Не знаю. Человеческая мудрость сильно выросла. А доброта?
— Я думаю, рост культуры смягчает и нравы.
— Возможно, — кивнула Мила и спросила неожиданно: — Как вы думаете, сколько людей было замучено в застенках инквизиции? Учтите, что длилась она четыре века.
— Миллион? — спросил я наугад. — Или два?
Мила покачала головой:
— Тридцать две тысячи человек. За четыреста с лишним лет. А в Освенциме за четыре года фашисты уничтожили более четырех миллионов человек. А потом атомная бомба в одно мгновение испепелила сто тысяч человек в Хиросиме.
— Люда, Людочка, Мила! Это же не то совсем! Ведь люди не могут и не должны забыть свою накопленную в муках мудрость.
— Так и я не об этом. С развитием мудрости все обстоит прекрасно. Вот с добром сильные перебои. А мудрость без добра обязательно вырастает в злодейство.
— Но ведь любому искусству противно злодейство? — сказал я негромко, возвращая разговор к не понятому мной началу.
— Конечно, — легко согласилась Мила. — Только новое искусство острее чувствует неравновесие добра и мудрости. Поэтому оно тяготеет к разрушению. А разрушение не может создать новой сказки.

— Милочка, давайте выпьем за «самых-самых» архивистов.
— Таких не бывает, — усмехнулась Мила.
— Да, не бывает. Потому что они все — «самые-самые». Пройдут годы, много-много лет, придут на земле в равновесие добро и мудрость, и тогда обязательно найдутся люди, и будет их много, таких людей, которые захотят узнать, как же все это происходило. И тогда выяснится, что вы сохранили для них законсервированное время, уберегли память обо всех событиях и обо всех людях, живших в трудные времена соревнования добра с мудростью, потому что и на ваших папках, наверное, стоят печати «Хранить вечно!», а вечность — это, видимо, очень долго.

Шарапов засмеялся:
– Коты от удовольствия крутят хвостами. Это, правда, не значит, что, если им крутить хвосты, они получат удовольствие.


Хочу заварить марафон экранизаций по мере прочтения и устроить компаративный анализ разных Тихоновых. Заочно - ни один из предложенных кандидатов меня не устраивает.

Ну все, пора подводить позорные итоги книжного года. Увы мне :С

Хосе Ортега-и-Гассет "Восстание масс", "Дегуманизация искусства", "Бесхребетная Испания"
Собственно, большую часть "Восстания" я напряженно думала, почему такое неподходящее, иногда даже прямо противоречащее смыслу, название? Только ближе к середине все объяснилось. Я много уголков страниц поназагибала, но мне лень искать книгу. Ограничусь ничем не подкрепленным заявлением, что когда я надергивала умных цитат из "Восстания" для диплома, мне как-то больше оно понравилось.
Зачем я, знающая об истории Испании чуть менее, чем ничего, взялась за "Бесхребетную Испанию", я вообще не поняла.

Бр. Вайнеры "Эра Милосердия"
"...на беленой стене обувного отдела толстым черным карандашом, а может быть, и углем была нарисована черная кошка. Очень симпатичную кошку нарисовали бандюги - уши торчком, глаза зажмурены, и она облизывалась узким длинным языком. А на шее у нее, как на картинках в детских книжках, был пышный бант."



Какой карандаш? Только папиросный бычок, только хардкор!
Замечательно наглядно, кстати, выражено соотношение между книгами и их экранизациями, имеющее место быть в подавляющем большинстве случаев. "ЭМ", впрочем, исключение.
Наконец взялась смотреть толком "Место встречи изменить нельзя" параллельно с чтением. Сериал этот у меня проходит под кодовым названием "Эра Мимимилосердия", потому что Конкин какой-то слишком мимимилый. И что-то у меня появилась нездоровая склонность тяжело дышать и облизывать монитор, когда на нем Жеглов. Это странно, потому что мы всей семьей дружно не любим Высоцкого, а после книги Жеглов мне вообще невыносимо отвратителен.
Вообще фильм исправил многие косяки книги. Я не поняла, например, зачем выпилили Варю. Даже слэшер во мне молчит и не рыпается. Я считаю, что и без этого бессмысленного экстерминатуса страданий там хватало на всех. В сериале жуткое послевоенное положение не так заметно, потому что не так заостряется на нем внимание, а может, и потому, что героев прилично состарили и они не такие тонкие, звонкие, вечноголодные растущие организмы, а в книге оно же прет из всех щелей. Так пошто же еще и лишать Шарапова пятерых сыновей?
Короче, несмотря на обезображенную стилизованную кошку, фильм лучше.

И.В. Гете "Фауст"
Я в восторге от огромной работы Пастернака. Я думала, оно белый стих, а оно все в рифму, да еще в какую!
А конец Гете слил.

Д. Уэстлейк "Проклятый изумруд"
На одной странице употребляются следующие глаголы: ответил, спросил, сказал, кивнул, пояснил, предложил, возразил, отозвался, буркнул, подытожил. И это не предел.
Я В ВОСХИЩЕНИИ
И к тому же это ОЧЕНЬ СМЕШНО

В. Крапивин "Дети синего фламинго"
Я потом напишу отдельно про соотношение фильм-книга, но не могу не сказать, что мое детство действительно очень многого лишилось, потому что никто мне не сказал тогда про Крапивина. Потому что это Губарев для ребят поменьше. Господи, да я же обрыдалась вся и в двадцать пять лет и с трудом поборола желание пойти себе шпагу из деревяшки выстругать. Тем более, что в детстве у меня от силы рогатка была и пистолет из местного аналога бамбука.
Это вот ваще маст рид для детей, если родители хотят, чтобы дети выросли с нормально расставленными нравственными приоритетами.

Ф.М. Достоевский "Записки из Мертвого дома"
Очень странно читать после Солженицына и Шаламова, потому что вот читаешь эти ужасы царизма, как они там в остроге деньгами сорили, вино хлестали и поросят жрали и ооочень страдали, и думаешь, а вот что бы Достоевский сказал, увидев ГУЛАГ?
Но вот "Сибирскую тетрадь" (сборник острожных поговорок и словечек) однозначно захотелось выучить наизусть :D

И. Одоевцева "На берегах Невы"
Наконец прочитала книгу, которую мне дала коллега еще в том году, по-моему. На удивление хорошо и быстро улетело, несмотря на то, что вся книга, по сути, - дифирамбы Гумилеву. Вынесла из нее прекрасный термин "подахматовки", которым Гумилев обозначал восторженных подражательниц Ахматовой, немного улучшившееся отношение к Гумилеву как к человеку и по-прежнему скептическое - как к поэту и совет-жизненное кредо: "У поэта должно быть плюшкинское хозяйство. И веревочка пригодится. Все, что вы слышали и читали, тащите к себе, в стихи. Ничего не должно пропадать даром. Все для стихов". А, еще ужаснулась тому, какое гуано в человеческом плане был Мандельштам.
Теперь особенно сильно хочу прочитать "Курсив мой" Берберовой - и как еще одни женские мемуары, и как мемуары жены Ходасевича. Да и "Некрополь" как-то захотелось перечесть.


Всех с наступающим, пойду дальше болеть.