Пёсенька маленькая мне хорошего не забыла. Об этом любой не забудет, если, конечно, достаточно хорошо ему сделать.
Видите ли, когда я утром ранним в дверь позвонил, Пёсенька лай подняла, чтобы родственников разбудить, а то бы долго под дверью стоял.
А как впустили меня, Пёсенька деликатно удалился, давая понять, что это он для меня старался, а не оттого вовсе, что гулять хочется. Да и действительно не хотелось ему.
После того, как сонные разбрелись обратно, Пёсенька встал со своего коврика и подошел ко мне.
– Гав-гав! Где был ты?
– Я, Пёсенька, девочку убивал.
– Як же сие? Ты такой милый, добрый... Как же? – и глазоньки свои выпуклые округлил.
– Да сапогом, Пёсенька.
Тот вопросительно глядел на меня.
– Ладно тебе. Ступай, Пёсенька! Я спать сейчас лягу – сказал я ему и для вящей убедительности потрепал его за ухом.
Затем вошёл в комнату и грустить лег. Не успел, однако, постель расстелить, дверь заскрипела, – на пороге Пёсенька со смущенной улыбкой.
– Что тебе, дружок? – спрашиваю устало.
– Я... (пауза) за книгой, – и в глаза прямо так, а те, естественно, говорят: «Ни за какой такой не за книгой. Сам знаешь зачем».
Я же все не сдаюсь:
– И какую же тебе книгу, Пёсенька? Гофмана тебе, конечно, ещё?
– Нет, – отвечает. – Говно этот Гофман. Дай мне лучше свой роман «Псевдо».
– Что ты такое говоришь, Пёсенька? Видит Бог, книга эта не для собак.
Тогда Пёсенька в порыве смешной внезапной решимости порог мой переступил, отогнул простыню, на краешек примостился. Далее потянулся за пачкой «L&M», хотел сигаретку двумя неуклюжими лапками вытащить, но, разумеется, все рассыпал. Засмущался тут же до невероятия, аж слезы в глазах.
Я ему сам достал, сунул в полугнилые собачьи зубки, зажигалку поднес.
Пёсенька кашлянул пару раз, но, состроив очень деловитую гримаску, задымил.
Мы молчали. Время от времени Пёсенька поворачивал ко мне голову, и в глазах его опять стояли слезы.
Наконец он решился:
– Как же ты?.. Зачем... – и снова глубоко затянулся.
Я намеренно сделал педагогическую паузу, чтобы Пёсенька подумал, что я думаю про себя следующее: «Кто такой этот Пёсенька, чтобы я перед ним исповедовался, да и в чем, собственно?» И когда он так подумал, сказал:
– Вот ты, Пёсенька, что? Прости пожалуйста, пудель, не знающий ни одной своей собачьей женщины. Даром, что к бабам моим все под юбку норовишь заглянуть (он пристыженно уставился в пол). А я (продолжал я), я нет, не пудель. Как хочешь понимай... И вообще, чего тебе от меня надо, Достоевский лохматый?
– Зачем? – едва не плача, не унимался Пёсенька.
– Да успокойся ты! Не убивал я никакой девочки. Да и при всей необходимости не смогу никогда. В том и беда моя. Правда. Так просто ляпнул. Не знаю, почему в голову взбрело так сказать.
Пёсенька повеселел. Если бы не его навязчивое стремление во всём походить на людей, вследствие чего он сидел своей кучерявой попкой у меня на кровати, закинув одну заднюю лапу на другую, он завилял бы хвостом.
– Знаешь что? – сказал я – Спой мне лучше песенку!
Некоторое время Пёсенька помолчал, чтобы я подумал, что он думает про себя так: «Вот ещё! Стану я, как собака, по первому зову песенки петь!», а потом запел. И так хорошо он пел, что сам в песенку превратился.
Так что нет у меня теперь Пёсеньки. Зато песенка не умолкает с тех пор.