Он нашарил щеколду свободной рукой, бестолково подергал,
уже мало что различая и соображая. Всхлипнув от обиды, тяжело
навалился на дверь. По дубовым доскам наперегонки побежали два
красных ручейка, у самого порога их нагнал третий.
За дверью тихо, вопросительно мяукнула кошка.
Щеколда лязгнула и поднялась. Он ввалился в сени вместе с
открывшейся дверью, упал на пол, сильно ударившись виском.
Правая рука разжалась и соскользнула с пропоротого бока. Из-под
тела медленно и липко поползла во все стороны темная кровяная
лужа.
Кошка заметалась под закрытой дверью, с отчаянным мяуканьем
скребясь когтями в щели.
Он вздрогнул и открыл глаза. До второй двери оставался один
шаг.
Только не здесь… Только не так…
Скрипя зубами, он пополз, цепляясь скрюченными пальцами за
утоптанный земляной пол и волоча бесполезные уже ноги. Дрожащая
рука потянулась вверх, оставляя широкую красную полосу на
досках.
Последним отчаянным усилием он откинул железный крюк. Из
горницы, беспокойно посверкивая желтыми глазами, выскочила
угольно-черная кошка. Мяукнув, она вспрыгнула умирающему на
плечо, оттуда, ощутимо впиваясь когтями, перебралась на бок и
там легла, прищурившись и замурлыкивая рану.
Сначала он подергивался и поскуливал, как перешибленный
кочергой крыс, потом боль отступила, растворившись в кошачьем
ворковании, он блаженно вздохнул, прикрыл глаза и затих,
обмякнув всем телом.
***
Разбудила его мышиная возня в подполе. Солнце, которое он
запомнил высоко в небе, уже садилось, оттеняя багрянцем
налетевшие в сени листья.
Стряхнув пригревшуюся кошку, он сел, ощущая холод и
разбитость во всем теле.
-Ты что же это, подруга? – Спросил он, обращаясь к кошке. –
Брезгуешь мышей ловить – так хоть бы припугнула.
Кошка виновато мяукнула и вспрыгнула к нему на колени. Он
снова отстранил ее, чтобы стащить через голову разорванную,
залитую кровью рубашку. Кровь натекла и в штаны, запекшись в
паху и под левым бедром.
Он придирчиво осмотрел бок, но белесая нитка шрама ничем не
отличалась от десятка предыдущих. Черная кошка умывалась,
посматривая на хозяина из-за поднятой лапки. В сенях гулял
ветер, забавляясь двумя открытыми дверями.
Притворив наружную дверь, он пропустил кошку в горницу и
вошел сам, бросив на лавку испорченную рубашку. Выволок из угла
широкую бадью, поставил рядом ведро с нагревшейся за день водой
и начал поливать себя из кружки, фыркая и отплевываясь. Сначала
вымылся до пояса, потом снял штаны, выгребая кровяные сгустки
пригоршнями, встал в бадью и опрокинул над головой ведро с
остатками воды.
«Завтра баню истоплю» - решил он для себя и, нахмурившись,
посмотрел на темно-красную воду. Надо бы выплеснуть ее в
укромном месте да зашептать покрепче, иначе мало ли какой
лиходей вздумает навести порчу. Он ухмыльнулся своим мыслям.
Лиходей… Ему ли бояться? Но осторожность никогда не повредит.
Вытершись дырявым полотенцем, он переоделся в чистое.
Сходил к колодцу, принес воды и застирал над бадьей
окровавленную одежду, а пятна, что остались, несмотря на его
усилия, окурил орешниковым дымом и надежно зашептал. Развесил на
протянутой под потолком веревке, отступил на шаг и досадливо
покачал головой. Стирать, несмотря на бессчетные годы одинокой
жизни, он так и не научился. Штаны, пожалуй, еще могли
послужить, а вот светлой льняной рубахе, похоже, пришел конец.
Досадливо пожав плечами, он вытащил из печи простой
глиняный горшок с мясными щами, наваренными с вечера. Отнес на
стол. Вынул из пустого ларя припрятанную ложку. Стоило забыть
ложку на столе, и она исчезала без возврата. Зачем и куда
Дарриша сносила ложки, оставалось для него тайной. У каждой
кошки, как и у женщины, свои причуды.
Кошка вскочила на подоконник, повертелась и села, свесив
длинный хвост. Ее вниманием, казалось, всецело завладел
вертлявый поползень, перепархивающий по полностью облетевшему
барбарисовому кусту с гроздьями мелких продолговатых ягод.
Есть ему не так уж и хотелось, но поесть надо было
обязательно.
-Дарриша… - Тихо позвал он.
Кошка тут же обернулась и вопросительно мяукнула. Он кинул
в ее миску, стоящую у печи, маленький кусочек мяса. Кошка долго
вертелась на подоконнике, примериваясь к прыжку. Легонькая и
поджарая, она, тем не менее, двигалась неуклюже, излишне
осторожничала и частенько падала во сне на пол со своего
любимого места на полке с тряпьем и шкурками. Куда ей догнать
верткую мышь! Да и трусиха Дарриша несусветная, от всего
незнакомого на всякий случай хоронится под хозяйской кроватью.
Дарриша. Он мысленно проговорил это слово, щекотнув небо
кончиком языка.
Кошка, наконец, спрыгнула и побежала к миске. Он отвел
взгляд, придвинул горшок поближе и отломил себе краюху хлеба.
В дверь постучали.
Он никогда не приглашал войти. Они всегда входили сами,
вздрагивая от неожиданности при виде молчаливо глядящего на них
хозяина.
Вот и она – остолбенела.
Он неторопливо продолжал есть, украдкой разглядывая тонкий
девичий стан, подчеркнутый длинным перепоясанным платьем.
Петушки, красной нитью вышитые на подоле, сошлись в нешуточном
поединке.
Она смотрела на него, на кусок мяса в горшке, на
заполненную кровяной водой бадью, и не могла вымолвить ни слова.
Он запоздало отметил, что девушка очень хороша собой. Толстая
пшеничная коса свисает до самых петушков, поперек высокого лба –
лубяной веночек-косица с височными кольцами, унизанными крупными
бусинами. Надломанные стрелочки бровей как угольком подведены,
но – отродясь уголька не касались. Глаза бездоннее омута, синее
василька, наивнее ребенка. Дуреха. Небось думала погадать на
парня, не ожидала, с каким чудищем придется иметь дело. Сейчас
развернется и уйдет, а то и вылетит с визгом, а потом сестрицам-
подруженькам взахлеб расскажет, как он за ней гнался три версты
да только у векового дуба на распутье поотстал…
Он недооценил ее.
-Буде здрав, ведьмарь! – Девушка церемонно поклонилась ему
в пояс, коснувшись рукой пола.
-Что тебе надо от меня, девка? – Равнодушно спросил он. –
Сегодня я не гадаю.
-Я пришла не гадать. – Звонкий голосок дрожал, но, судя по
всему, решимости ей было не занимать.
-Хочешь есть?
Она отрицательно, торопливо замотала головой, украдкой
делая очищающий знак скрещенными пальцами. Вернее, ей казалось,
что украдкой.
Он пожал плечами.
-Как тебя зовут?
-Алеся. – Она ответила и тут же испуганно ойкнула, широко
распахнув глаза, и зажала руками рот. Ну точно, дуреха. Верит,
что он сглазит ее по одному имени. Да тут таких Алесей пруд
пруди. Каждая вторая – Алеся, Марыля или Параска.
-Вот что, Алеся, я очень устал и у меня нет времени на
глупые шутки и пустые разговоры. Тем паче нет его на твои страхи
и суеверия. Говори, по какому делу пришла – и уходи.
Девушка вспыхнула до корней волос. Ишь ты, какая обидчивая.
Только что стояла, тряслась-божкалась, а сейчас, того и гляди,
глаза выцарапает.
Кошка вспрыгнула к нему на колени, и он машинально почесал
ее за ухом. Дарриша никогда не мурлыкала, просто сидя на
коленях. Только по делу – и для дела. Вот и сейчас: умостилась
поудобнее, прищурила желтые глаза и изготовилась слушать гостью,
не забывая благодарить хозяина за ласку едва ощутимым перебором
мягких лапок.
-Порча на мне…. – Едва слышно прошептала девушка, наконец
решившись.
-Что? – Переспросил он, не столько недослышав, сколько
желая узнать поподробнее.
-Меня сглазили. – Погромче повторила она, теребя пальцами
пушистый кончик косы.
-Кто?
-Не знаю… - Она непритворно расплакалась, уткнувшись лицом
в ладони.
-Будешь реветь – превращу в корову. – Пообещал он,
насмешничая.
-Ба-а-атюшка-а-а ведма-а-арь…
Он понял, что тут увещевания бесполезны, и дал ей
выплакаться всласть, безо всякого аппетита зачерпывая ложкой щи.
-И в чем же она проявляется? – Выждав положенное время,
спросил он.
Алеся совсем по-детски шмыгнула покрасневшим носом, и
ответила:
-Все из рук валится, ни в каком деле удачи нет…
-Ну, дорогая моя! – Он едва удержался, чтобы не
расхохотаться. – Нашла порчу… мало ли у кого руки растяпистые, я
и сам давеча горшок расколотил...
Она забавно хихикнула, прикрыв рот ладошкой, и тут же снова
взгрустнула.
-Да я и раньше горшки-ложки роняла, и беды в том большой не
видела. А как стали пшеничку жать – ан на поле залом и
обнаружился.
Он весь обратился в слух.
-И что после того изменилось?
-Да почитай, все! Спать стала плохо, сны дурные видятся,
все мнится – ходит за мной кто-то, а как встану – шагов не
слышно, только собаки брешут, мне за спину глядя.
-Не годится. – Он отрицательно мотнул головой. – Эти
напасти ты сама себе надумала. Чем убедишь, что и вправду сглаз
взялся?
Девушка насупилась, разобиженная его неверием в явственные
происки нечистой силы.
-Давеча, к примеру, борщ сварила, дала сколько на припечке
остыть, перед тем, как в погреб несть, а он за то время возьми
да скисни.
-Сколько – это сколько? – Уточнил он.
Она беззвучно пошевелила губами, загибая пальцы.
-Да недолго, один только пук кудели спрясти и поспела.
-Так. Еще что?
-Вчера жаба в избе сыскалась.
-Ну и что?
-Как – что? – Неподдельно удивилась она. – Примета дурная!
Значит, помрет кто-то вскорости…
-Пороги у вас высокие?
-Высокие, обычной жабе нипочем не влезть.
-А эта что, необычная?
-Ее Мажанна наслала.... – С благоговейным ужасом прошептала
девушка, повторяя отвращающий зло знак.
Он едва удержался от ехидного вопроса, предъявляла ли
грозная посланница подорожную с печатью самой богини смерти.
-Дальше.
-Козел заболел. – Она с надеждой заглянула к нему в глаза –
велик ли, достаточен список знамений?
-Козел… - Он вздохнул и внезапно понял, что ему нет
совершенно никакого дела ни до козла, ни до глупой девки. На
которой, между прочем, не было никакой порчи – по крайней мере,
на ней самой, иначе он бы увидел сразу. Все связные мысли
размывал липкий, приторный туман равнодушия, приходящего вместе
с дурнотой. Кошка снова мурлыкала, а это означало, что ему и в
самом деле худо.
-А можно ее снять? Порчу-то? – С надеждой спросила она.
Он подумал, что сейчас его стошнит. Прямо в горшок с
недоеденными щами. Желудок не принимал пищи, застуженный
холодным дыханием прошедшей стороной смерти. Только бы эта
дуреха не догадалась, до чего ему худо…
-Завтра придешь. – С трудом выговорил он, пытаясь унять
подкатывающие к горлу спазмы. - Да, вот еще - прихвати мою
рубашку, отстирай и зашей. Тогда и говорить будем.
-Но… - Самым что ни есть разнесчастным голосам начала она,
косясь на выпачканную кровью тряпку.
-Завтра. – Отрезал он, и дверь распахнулась сама собой,
призывая гостью покинуть неприветливый дом.
Перечить ведьмарю она не посмела.
И уже не увидела, как его вырвало-таки над бадьей, к
которой он метнулся сразу после ее ухода.
***
Утром Алеся пришла снова. Принесла безупречно выстиранную,
откатанную и зашитую рубаху, с поклоном положила ее на лавку и
отступила к дверям. Наивная дуреха. Если он и впрямь задумал что
недоброе – достанет и за версту. А иначе – зачем?
Пряча глаза, девушка жалобным голоском попросила:
-Только тете не говорите. Она меня вусмерть заругает, если
узнает, что я к вашей одеже прикасалась.
-Делать мне больше нечего. – Проворчал он, натягивая
рубаху. Вот привязалась, малахольная. Теперь уж и отнекиваться
неловко, придется идти к ней домой, искать порчу. Кошка
вертелась под ногами, требовательно мяуча, но кормить ее было
нечем – мясо они вчера доели, а молоком Дарриша, не в пример
деревенским Муркам, брезговала. Не забыть купить рыбы у
мальчишек, наказал он себе. Селянские ребята частенько тянули
бредень по узкой речушке, крупную выбирали, а мелочь или
выбрасывали на расплод, или продавали кому на уху. Черная кошка
ведьмара была притчей во языцах, пожалуй, даже большей, чем он
сам. Ходили слухи, что он покупает для нее парное мясо.
Висельников, разумеется. А даже и говядину – где это слыхано,
переводить мясо на кошку, когда малолетки, бывает, мрут от
голода в особенно суровые зимы.
Она терпеливо ждала, пока он оденется. Украдкой
разглядывала его, он чуял затылком. Селяне считали, что густые
усы и окладистая борода защищают их от сглаза, а кроме того,
означают ум, жизненную силу и достаток. Интересно, что думала
девушка о его двухдневной щетине, светлой, но все равно
заметной? Да и волосы он стриг коротко, до плеч, чтобы не
мешали. Впрочем, некоторые женщины считали его привлекательным.
Кроме его внешности, таких женщин ничего не интересовало. Они
использовали его, он использовал их, а потом обычно жалел и,
сколько мог, избегал повторения.
Алеся не из таких. Скорее наложит на себя руки, чем
прикоснется к ведьмарю.
-И кто ж тебе моей подмоги искать присоветовал? Подружки
или родители? – Спросил он.
-Нет у меня подружек. – Вздохнула она. – Я глупенькая, им
со мной неинтересно. И родителей давно нету. Сирота я, у родичей
живу. Сама идти надумала.
Девушка присела на корточки и осторожно погладила кошку по
спине, тут же приметив блестки седины в густой кошачьей шерсти.
Кошка была совсем старенькая, страх как костлявая, навряд ли
перезимует – с жалостью подумала девушка. Старики баяли, что
ведьмарь жил в лесу с незапамятных времен – еще Алесина прабабка
бегала к нему гадать, - и всегда вокруг него крутилась черная
кошка. Эта же или другая? Ведьмарь-то, похоже, нисколько не
стареет, а кошка совсем плоха. И котеночка на смену не видать…
Он смотрел на них, не веря своим глазам. Дарриша никогда не
приближалась к чужим людям. Особенно к женщинам. Ревновала.
Правда, с возрастом все реже и реже. Наверное, давно уже считала
ведьмаря кем-то вроде своего последнего, и оттого самого
любимого котенка, давно переросшего мать, но все такого же
непутевого.
И мало кто осмеливался приласкать черную кошку. В деревне
таких отродясь не держали – только пестрых да полосатых. Черных
кутят сразу топили, веря, что черными с головы до пят являются
на этот свет только нечистые духи.
Прихватив котомку, он вышел из избы. Кошка выскочила
следом, помялась на холодной земле и шмыгнула обратно. Села за
порогом и серьезно смотрела, как он закрывает дверь – провожала.
Алеся метнулась было к знакомой тропинке, но он, не обращая
на нее внимания, пошел совсем в другую сторону. Когда она,
растерянная, нагнала его и засопела в спину, не решаясь подать
голос, сказал, не оборачиваясь:
-Сначала я должен забрать свой меч. Возвращайся домой и жди
меня там. А хочешь – пойдем вместе, это недалеко.
Он думал – она отшатнется, испуганно затрясет головой, но
Алеся только жалобно посмотрела на него своими синими глазищами
и покорно поплелась следом, не поднимая головы.
Он шел и молча злился – на себя, что пригласил, и на нее,
что пошла. Нечего ей там делать. Не на что смотреть. И чего
увязалась? Кто ее так напугал, что предпочла тетке и подружкам
общество звероватого ведьмаря?
Девушка, осмелев, крутила головой по сторонам, любуясь
осенним лесом, он же неотрывно глядел под ноги. Кровь на листьях
успела высохнуть, потемнеть, но он терпеливо нагибался, подбирал
запятнанные листья, где только замечал, и складывал в котомку,
чтобы потом сжечь.
А в лесу было хорошо. Стоял один из тех теплых осенних
деньков, наполняющих душу тихим бесхитростным счастьем и
благоговением перед величавой красотой природы, вдвойне чарующей
своей мимолетностью – неделя, другая, и нет ее в помине. Над
головами, опадая, кружили в потоках солнечного света
разноцветные листья, пестрым ковром устилаясь под ноги. Алеся,
заметно повеселев, то и дело отбегала в сторону, подхватывая с
земли то желтое сердечко липы, то красную ладошку клена. Ворох
осенних листьев, один краше другого, уже не умещался у нее в
руках. Она даже засмеялась – серебристый колокольчик,
разгоняющий злых духов, но тут же оборвала смех, боязливо
глянула на него. Дуреха. Он отвернулся, чтобы не смущать.
Тропка виляла по лесу, обминая буреломные завалы и ямины.
Он запомнил ее бесконечным, мучительным кошмаром, и теперь сам
дивился, до чего легко и приятно идти по шуршащей листве,
нарочно поддевая ее ногами, вдоль величавых дубов, не спешивших
оголять узловатые ветви, мимо дружно пожелтевших березок, мрачно-
зеленых елочек, красавицы-рябины, притянувшей взгляд вызывающе-
алой яркостью, исходившей деловитым цвирканьем сбившихся в
осеннюю стайку синичек.
Он остановился так резко, словно услышал чей-то жалобный,
умоляющий голос. Огляделся по сторонам, заметил, осуждающе
покачал головой и, соступив с тропы, подошел к молодому кленику,
беззвучно плакавшему янтарными каплями сладкого сока. Чья-то
шкодливая рука, не подумав, на ходу полоснула его ножом,
проверяя, хорошо ли заточен. Ведьмарь коснулся рассеченного
ствола, что-то прошептал, и его рука поползла вдоль раны,
оставляя за собой зеленую полосу молодой, не успевшей
растрескаться от зимней стужи, гладкой коры.
-Пойдем. – Велел он, отступая. – Да рот-то закрой, перепел
влетит.
-Как это вы его… а? – Прошептала она, переводя взгляд с
дерева на его руки - обычные, ничем не примечательные, вот
только без загрубевших мозолей и обломанных ногтей.
Он неопределенно пожал плечами, не зная, как объяснить
простой селянской девочке, что он всего лишь восстановил
нарушенное равновесие. И, если понадобится, с той же легкостью
склонит чашу весов в другую сторону, одним прикосновением отняв
жизнь у сломанного ветром деревца, чтобы не мучилось понапрасну,
пытаясь напитать вянущие листья из скопившейся под упавшим
стволом лужи.
-Пойдем. – Повторил он. – Уже немного осталось.
И правда – быстро дошли.
Алеся охнула и выронила листья. Сороки-вороны, недовольно
треща и каркая, черно-белой стаей взвились в воздух с мохнатого
бугра и осели на ближайших деревьях.
-Не подходи. – Буркнул он. Раздувшийся труп волкодлака – не
самое приятное зрелище даже для мужчины, а уж девушке и подавно
нечего на него смотреть.
«Вот и я бы мог… так же». – Подумал он, отводя взгляд от
пустых глазниц закостеневшей в оскале морды. Волкодлак так и не
перекинулся человеком. Жаль. Интересно было бы глянуть, за кем
он охотился последние три недели. Ничего, земля слухами
полнится, скоро он узнает, где, в какой деревне, пропал рослый
черноволосый мужик. Надо обязательно отыскать его перекид; вот
закончит с дурехой и поищет.
Меч лежал там, где накануне выпал из опустившейся руки.
Полузасыпанный листьями, он выглядывал из-под них черной,
проржавленной кровью кромкой. Ведьмарь присел на корточки,
бережно разгреб листья, поднял за рукоять и повернул острием
вверх, оглядывая помутневшее лезвие.
К воронам, облепившим ветви, подсела еще одна. Тут же
поднялась свара – на новенькую набросились две товарки, та же
лишь уворачивалась и глухо каркала сквозь едва приоткрытый клюв.
-Батюшка ведьмарь, а ты разумеешь, о чем они говорят? – С
подкупающей застенчивостью спросила Алеся, пряча глаза за
приспущенными ресницами.
Он машинально прислушался. Вороны ругались. Из-за чего, он
не видел. Несъедобного. Может, стянули у зазевавшейся женщины
золотую серьгу или яркую бусину, а то отыскали на лесной тропе
оброненную кем-то монетку.
-Нет. – Отрезал он.
-Совсем-совсем? – Неподдельно огорчилась она.
Он привычно отмолчался. Что значит «говорят»? Животные жили
чувствами. Ругались. Радовались. Любили друг друга. Тосковали.
Предупреждали об опасности. Испытывали жажду, голод, холод или
боль. Это он понимал. Говорили только люди. И, по большей части,
совершенно напрасно.
-А мне иной раз сдается – все-все понимаю. – Серьезно
сказала Алеся. – Вот собака залаяла, дядя идет во двор
проверять, а я и без того знаю – сосед по улице прошел, через
забор от скуки глянул, Брас и брехнул для острастки.
-Бывает. – Равнодушно отозвался он.
-Дядя тоже не верит… - Вздохнула она.
-Дядя родной, кровный?
-Да, по матушке.
-Не обижает он тебя?
-Что ты, батюшка! – Оторопела она. – У них с тетей своих
детей нет, так они меня доченькой называют, приданое богатое
дают – корову стельную, земли пахотной две десятины, а может, и
все три…
-И что, сыскался охотник? – Хмыкнул он.
Алеся мило покраснела.
-Сыскался … - Прошептала она. – Только я за него не хочу…
не люб он мне, и все тут. Тетя меня увещевает: мол, стерпится –
слюбится, ну, я ему пока ответа и не даю…
Ему хотелось сказать: «Так пошли его к багнику лысому! Ты
девка красивая, невеста завидная, рано или поздно сыщешь парня
по сердцу». Но какое ему дело до только-только заневестившейся
дурехи, которая пока и сама толком не знает, чего ей хочется?
Может, и вправду – слюбится…
-А недруги у тебя есть? – Спросил он.
-Откуда? – Неподдельно удивилась она.
Он пожал плечами.
-Мало ли откуда. Женихов у подружек не отбивала? Может,
хвалилась чем – да позавидовали?
Она надолго задумалась, потом решительно покачала головой –
нет.
-Ну ладно. – Буркнул он, прекращая расспросы. Авось на
месте сумеет разобраться – кому и чем не угодила доверчивая
дуреха.
Шорох листьев предостерег, насторожил его, заставив
повернуть голову.
Крупный серый волк, наполовину укрытый тенью, пошатываясь
на негнущихся лапах и гортанно, бессмысленно рыча, в упор
смотрел на ведьмаря, не узнавая. В углах пасти пузырилась густая
белая пена, хлопьями стекая на мокрую грудь.
«Вожак… Да как же его угораздило? – С неподдельным
огорчением подумал он. – Зачем он подпустил к себе волкодлака?
Защищал подругу? Волчат? Или просто стакнулись на лесной
тропе?».
Он давно знал этого матерого, умного, полуседого волчару.
Знал его стаю – самую большую и удачливую в этих краях. Знал
любопытную, ясноглазую самку и ее сеголетний выводок, неуверенно
пробующий голоса под растущей луной. Знал и искренне сожалел о
том, что ему предстояло сделать. От укуса волкодлака нет
спасения ни человеку, ни зверю и, наверное, старый волк это
понял, убежав прочь от стаи, от той, кто была ему дорога, прежде
чем застелет глаза пеленой необузданной ярости, что заставляет
бешеного зверя кидаться на всех без разбору, пока не качнутся,
выравниваясь, вселенские весы, остановленные недрогнувшей рукой.
Он принял волка в последнем его прыжке, беззвучно погрузив
меч под грудную клетку, и Вожак содрогнулся, повесил голову,
вздохнул в последний раз и умер. Ведьмарь, отшатнувшись, дал
мечу завершить круг, и серая туша легко соскользнула с лезвия,
осев на землю.
Все произошло так быстро, что Алеся не успела даже
испугаться.
Бросив меч поверх мертвого зверя, он, не оглядываясь, пошел
собирать ветки для костра. Пусть вороны клюют себе на здоровье
волкодлака, чьи злые чары развеялись вместе со смертью, бешеный
же волк, даже мертвый, представлял нешуточную угрозу для
любителей падали.
Он принес одну охапку хвороста, вторую, третью… и
столкнулся с Алесей, успевшей перепачкать платье смолистыми
сосновыми сучьями, которые девушка по-женски неловко прижимала к
груди. Будто не дрова собирает, а ребенка держит – подумалось
ему.
-Ты-то чего руки пачкаешь? – Неподдельно удивился он.
Девушка бросила хворост рядом с волчьим трупом, тыльной
стороной ладони смахнула налипшую на лицо паутину.
-Беда-то общая. – Серьезно сказала она. – Если человек ради
общего дела руки запачкать побрезгует – ведь и ему в трудный час
никто не поможет, верно?
«Дуреха. – Раздраженно подумал он. – Еще не знает, что
можно запачкаться – да не грязью, кровью – с ног до головы, и
все равно никто не придет тебе на помощь».
Он не стал возиться с трутом и кресалом – протянул
распростертую ладонь к дровяной куче, и ее разом охватило жаркое
пламя, как будто сквозь неплотно сложенные ветки пробежал Знич-
огневик. При виде эдакого чуда Алеся вскинула руки к груди,
прикрыв ладошками серебристую лунницу, и так округлила глаза,
что ему стало неловко.
-И вправду бают - колдун… – Растерянно прошептала она.
-А то не знала, к кому шла. – Огрызнулся он, невесть почему
обидевшись на эту бестолковую девку.
-Батюшка ведьмарь, прости! – Опомнившись, взмолилась она. –
Не серчай на меня, неразумную…
Он досадливо дернул уголком рта и, наклонившись, поднял и
бросил в костер откатившуюся в сторону ветку.
Когда огонь начал убывать, а жар усилился, он вспомнил и
вытряхнул из сумки собранные листья. Встрепенувшееся пламя
слизнуло их на лету, обуглив и покорежив. Все, что осталось от
Вожака – горстка пепла и россыпь тлеющих костей, хрупких и
непрочных. И меч – невесть почему, не подкопченный пламенем, не
оплавленный жаром. Раскаленное в угольях, желто-белесое лезвие
казалось прозрачным, как упавший на землю луч. Ведьмак подцепил
меч веткой и выкатил из костра, и тот постепенно остыл, сменив
жаркое свечение на скупой блеск кричного железа.
-Жалко… волка-то. – Неожиданно сказала Алеся. – Он ведь не
нарочно…
-Жалко. – Согласился он и, подняв меч, пошел прочь, не
оборачиваясь.
***
Светловолосый мальчуган лет пяти вприпрыжку бежал за отцом,
держась за край просторной отцовской рубахи. Вокруг них,
вспугивая лаем перепелов, широкими кругами носился рыжий
кудлатый пес, одуревший от вольного простора. В кузовке за
отцовским плечами перекатывались по дну несколько боровичков и
волнушек. Отец и сын только что зашли в лес, немного порыскали
на опушке, но кто-то побывал там допрежь их, забрав все годные
грибы и тщательно укрыв мхом червивое крошево – чтобы родились в
будущем году.
В лесу грибы попадались чаще, но все больше отцу – ребенок
остерегался отходить далеко от взрослого, уже единожды заплутав
в бору, а отцовский глаз еще не потерял молодецкой сноровки –
выглядывал самый неприметный грибок, не пропуская на радость
сыну ни единого. Мальчик постепенно осмелел, начал забирать в
сторону и вскоре, пыхтя от восторга, уже нес отцу огромный,
толстопузый боровик, не умещавшийся в обеих ладошках. Отец гриба
в кузов не взял, а, разломив шляпку, растолковал сыну, что такие
большие грибы всегда червивые и брать их не стоит. Сшибать и
топтать тоже – Дед Гаюн может обидеться за неуважение к его
дарам, и в следующий раз не одарит человека ни единым грибом.
Мальчик слушал, испуганно озирался по сторонам – а ну как лесной
дух и вправду разгневался за напрасно сорванный гриб, возьмет да
и нашлет на них медведя аль серого волка? Но отец бережно
прикопал гриб и пошел дальше, не опасаясь Гаюна, и ребенок снова
осмелел. Уж со следующим-то грибом он не оплошает!
Рыжий пес, засидевшийся на цепи, все не мог нарадоваться
свободе. Он звонко облаял белку, скупо помочился у брошенной
лисьей норы, поднял в воздух столб листьев, разгребая гнездо
полевок, и теперь со свистом втягивал воздух чуткими ноздрями,
наполовину уйдя головой в отрытую яму. Мальчик потянул пса за
увлеченно виляющий хвост и, когда тот недоуменно оглянулся,
серьезно приказал:
-Ищи гриб!
Пес вкусно чихнул, глядя на маленького хозяина умными
смеющимися глазами. Из жарко дышащей пасти набекрень свисал
перепачканный землей язык.
-Глупый! – Важно сказал мальчик и, оглянувшись, побежал
догонять ушедшего вперед отца.
***
Ведьмарь, не таясь, шел по деревне, и встречные торопливо
ломили шапки, кланялись в пояс и, шарахаясь к плетням, давали
дорогу. Кто-то и вправду испытывал к нему благодарность, кто-то
– недолюбливал, а то и ненавидел, но все без исключения –
боялись. Он не отвечал никому даже взглядом, прекрасно понимая,
какие потом пересуды пойдут по деревне. Алеся, не поднимая глаз,
семенила на отшибе, но ей никого не удалось провести –
всевидящие и всеслышащие бабки уже громко передавали друг другу
на глуховатое ухо – мол, нечисто у Претичей на подворье, ох,
нечисто, неспроста сиротка ихняя за ведьмарем увязалась. А чем
она с неклюдом расплачиваться будет – сказ особый, тут уж бабки
обменивались самыми немыслимыми догадками.
Он оглянулся. Алесины щеки горели, как два пиона.
-Иди сюда. – Подозвал он. – Поздно уже таиться, а
пустобрехов слушать и вовсе не след.
Она послушно нагнала его, машинально протянула узкую
ладошку… и тут же отдернула, хотя он вовсе не собирался брать ее
за руку.
-Вот наш дом, батюшка ведьмарь!
Он мимоходом окинул взглядом недавно подновленный плетень,
добротную избу с петушком над крышей, чисто выметенный двор.
-Родичи твои где?
-На ярмарку поехали. Раньше вечера не обернутся.
-Добро. Ну, показывай свой сглаз…
Алеся, торопливо упав на колени, пошарила под крыльцом и
выудила завернутый в тряпицу залом – три ржаных стебля,
скрученных по всей длине и завязанных узлом под самыми
колосьями. Ведьмарь еще не прикоснулся к ним, а уже понял – в
заломе нет силы. Тот, кто крутил стебли, не шептал над ними
наговорных слов, замышляя дурное. Более того – стебли были
сплетены уже после молочной спелости колоса, они перегнулись и
потрескались, а зерна в них успели выспеть и затвердеть. Заломы
же обычно ставились для сглаза урожая, в начале лета, а не перед
самой уборкой, что лишало залом не только силы, но и смысла.
Ведьмарь покачал головой. Похоже, Алеся стала жертвой
дурной шутки. Счастье еще, что только шутки. Он не сказал ей,
что хранить под крыльцом настоящие заломы – зазывать беду уже в
дом. Ишь, сыскала потайное местечко, дуреха.
-Ты кому-нибудь рассказывала о заломе? – Спросил он.
-Жениху. – Прошептала она, опуская сызнова набрякшие
слезами глаза. Пальцы бездумно отряхивали платье, перепачканное
на коленях землей и мелкими щепками.
-Зря. – Коротко бросил он.
-Почему? – Встрепенулась она и, кажется, впервые посмотрела
ему прямо в глаза.
Потому что заломы на полях обычно ставят ведьмари и ведьмы.
Потому что теперь, приключись какая беда с Алесей, ее семьей и
хозяйством, все шишки посыплются на него.
Он хмыкнул и, не отвечая, пошел к хлевам. Пегий кобель,
посаженный на цепь у калитки, молча встал и отошел в сторону,
давая ему пройти. Бестолковая курица вывернулась из-под ног и,
оголтело квохча, перемахнула через плетень в огород. Алеся
метнулась было ее выгонять, но ведьмарь по-хозяйски сноровисто
отпер хлев, и девушке ничего не оставалось, как войти туда
вместе с ним.
Корова и овечки сейчас бродили в общем деревенском стаде
где-то на пойменных лугах, и лишь больной козел недоверчиво
уставился на вошедшего, на всякий случай попятившись в угол
тесного закутка. Осмотр не занял много времени.
-Он отравился, но уже поправляется. – Непривычно мягко
сказал ведьмарь, гладя круторогого, длинномордого козла по
вздутому боку. – Чемерица или зверобой, а, возможно, и вороний
глаз. Вечером зайдешь ко мне, я дам нужных травок.
-Да эдакой пакости на нашем лугу отродясь не росло! –
Вырвалось у Алеси. Ведьмарь тоже так считал, но вслух сказал:
-Значит, теперь выросло.
-Так меня сглазили? Это правда? – Она так доверчиво
смотрела на него своими бездонными васильками, что ему
захотелось нагрубить этой дурехе, развернуться и уйти… или
прижать к себе, как испуганную кошку, приласкать, пригреть,
успокоить, чувствуя, как доверчиво расслабляются под ласкающей
рукой напряженные до предела жилы.
-Кому ты нужна, девка? Подшутил кто-то – а ты сразу в рев.
Меньше верь приметам, тогда и они над тобой всякую силу утратят.
Авось замуж выйдешь – поумнеешь… - Он развернулся и ушел, не
оглядываясь.
Он знал, что она растерянно смотрит ему вслед, все больше
отдаляясь, и злился еще больше, чем когда она увязалась за ним.
***
Долгожданный гриб яркой шляпкой раздвинул желтые осиновые
листья, красуясь в развилке корней невысокого трухлявого пня.
Мальчик протянул к нему руку… и тут же отдернул, вспомнив, что
белые пятнышки на шляпке, к сожалению, делают гриб несъедобным.
Интересно, а если стереть эти гадкие пятна, выйдет ли из
мухомора подосиновик? Пока малыш размышлял над этим серьезным
вопросом, прибежал рыжий пес, которому большой хозяин строго-
настрого наказал следить за маленьким. Подозрительно покрутив
носом, шалопутный пес преобразился. Хвост, допрежь гордо
закрученный баранкой, вытянулся в прямую линию, лапы напряглись,
шерсть вздыбилась, а в мохнатом горле заклокотало злобное и
вместе с тем испуганное рычание.
Мальчик, наконец, оторвал глаза от красивого, но, увы,
вовсе никудышного гриба… и увидел нож. Длинный, охотничий, с
рукояткой, оплетенной потертыми кожаными ремешками – черным и
коричневым. Нож сидел глубоко в теле пня, на треть лезвия
заглоченный узкой щелью, пересекавшей потемневший от дождей
спил.
Пес зарычал еще громче, настороженно озираясь по сторонам.
Рыжий хвост сам собой прижался к животу, зад просел, как у
перепуганного щенка, по недомыслию забредшего на территорию
большой злой собаки.
Мальчик схватился за нож обеими руками. Попыхтел, подергал.
Влез на пень, уперся ногами, пошатал в разные стороны. Подумал –
не покричать ли батьке?
И – выдернул.
***
Кошка подорвалась с места и зашипела, глядя сквозь стену.
Острые когти, пробив подстеленную тряпку, впились в некрашеные
доски и сразу разжались. Пригладив шерсть, кошка презрительно
сощурила желтые глаза, повертелась на месте и, определившись,
мягко уронила черное тело на полку.
***
Ведьмарь, неспешно бредущий к дому полями, зашипел и
схватился за правый висок, куда словно долбанул с размаху
увесистый, тупой вороний клюв. Боль отпустила так же внезапно,
как и нахлынула. Опустив руку, ведьмарь пристальным взглядом
нашарил дальний лес, едва темневший на краю земли.
Теперь он знал, где искать.
Ведьмарь огляделся – на сей раз, чтобы убедиться в
отсутствии случайных зрителей. Встал поудобнее, равномерно
распределив вес тела на обе ноги. Запрокинул голову, ощущая
сквозь сомкнутые веки теплое касание полуденного солнца, широко
распростер руки, принимая мир в объятья, сосредоточился, и миг
спустя все его существо захлестнула волна безудержного,
первобытного ликования, и он разом вспомнил, как это прекрасно –
когда прыжок не влечет за собой падение, а в жестких пластинах
перьев трепещет упругий воздух.
Последней человеческой мыслью было: «Интересно, что бы
подумала Алеся?».
***
Сороки-вороны во второй раз за день покинули лакомую
добычу. Найдя убежище на ветках, они с удивлением наблюдали, как
вытягиваются лапы, укорачивается морда, уплощается грудная
клетка, тает мохнатая шерсть, а из-под нее показываются обрывки
одежды.
Перевоплощение не заняло много времени.
Одна за другой, птицы робко спускались вниз.
Клевать человеческий труп.
***
Находка завораживала. Вроде и не было в ней ничего
особенного: потускневшее лезвие с желобком посредине, простая
оплетка с притороченной петелькой, чтобы опоясать запястье, но
ребенок сразу почуял исходившую от ножа силу, исподволь
перетекающую в держащие его ручонки. Первый порыв – бежать к
отцу, похвалиться – быстро угас. Отец наверняка отберет нож,
пообещав отдать «когда вырастешь», а там и вовсе потеряет или
сыщет законного владельца. Так не годится.
Оттянув ворот рубашки, мальчик попытался спрятать нож за
пазухой.
Не тут-то было.
В каких-то десяти локтях от него, хлопая крыльями, упала с
неба огромная черная птица. Неуклюже подпрыгнула, сворачивая
крылья. Утвердившись на земле, косо глянула на мальчика голубым
глазом, неодобрительно нахохлилась, и, вытянув шею, хрипло
каркнула:
-Кра! Дай!
Малыш попятился, выставив вперед зажатый в обеих ручонках
нож.
Ворон прыгнул за ним, помогая себе крыльями.
-Дай!
-Рыжка, взять! – Тонким, срывающимся голоском выкрикнул
мальчик.
Собака заскулила, переводя взгляд с хозяина на птицу,
отвернулась и легла, стыдливо уткнувшись мордой в лапы.
Ворон нахохлился, встряхнулся.
-Дай сюда. – Ровным, безжизненным голосом сказал
светловолосый мужчина, протягивая руку за ножом.
Ребенок так никогда и не понял, что толкнуло его на столь
безумный поступок. Завизжав от ярости, как загнанный в угол
волчонок, он бросился на ведьмаря, целя ножом в живот повыше
паха.
Взрослый человек легко увернулся, ребром ладони ударил
ребенка по затылку.
Нож упал на землю. Мальчика отбросило в сторону, маленькое
тельце вспороло золотой ковер листвы, несколько раз перекатилось
по земле и безжизненно застыло лицом вниз. Рыжий пес, дрожа, как
натянутая струна, коротко взвыл, но не тронулся с места.
Ворон подпрыгнул, развернул крылья, черные когтистые лапы
на лету подхватили нож за рукоять. Обремененный тяжкой ношей,
ворон с трудом набрал высоту, поднялся над лесом и полетел
прочь.
Пролетая над болотом, он разжал когти.
***
Когда отец, привлеченный истошным собачьим лаем, нашел
сына, тот уже не мог плакать в голос – беззвучно разевал рот,
размазывая по лицу слезы. Испуганный мужчина подхватил ребенка
на руки, торопливо ощупал вздрагивающее от плача тельце. Если не
считать опухшей шеи с уродливой синюшной полосой посередине,
мальчик был цел и невредим. Худо-бедно, его удалось успокоить и
расспросить. О ноже, как ни странно, ребенок забыл напрочь. Зато
ведьмаря, ударившего его по шее и обернувшегося вороном,
запомнил очень даже хорошо…
Не спуская сына с рук, отец побежал обратно в деревню,
забыв на поляне сброшенный с плеч кузов, до трети насыпанный
грибами.
***
По дну оврага змеился ручей, запруженный и широко
разлившийся у самого истока – родника, выбивавшегося на свет из-
под расставленных корней старой ольхи.
Иные ручьи с победным журчанием размывают себе дорогу
сквозь наносной песок, иные – звонко выбивают дробь на
обкатанных голышах, а то молча крадутся в траве, заставая
врасплох нездешнего путника, этот же тихо, задушевно ворковал с
устилавшими дно черными прелыми листьями, словно предлагая
присесть на бережку и послушать бесконечную, старую, как мир,
историю.
Он неторопливо разделся, ровно сложил одежду и, не пробуя
воду ногой, размашисто шагнул в нее – сразу по пояс. Захватил
грудью побольше воздуха и присел, целиком скрывшись под водой.
Голое тело обожгло жидким льдом. Светлые волосы развевались в
быстром потоке, подобно белому пламени на ветру. Вода стирала,
раздирала в клочья, уносила прочь связанное с ножом проклятье,
не успевшее пустить червоточину в невинной душе пятилетнего
мальчика, но едва не завладевшее соприкоснувшимся с ним вороном.
Стирала, казалось, вместе с кожей.
Он вынырнул, стуча зубами от холода. Ощущение чего-то
грязного, липкого и противного исчезло одновременно с последними
крупицами тепла. С немалым трудом одевшись– закоченевшие пальцы
не гнулись и почти ничего не чувствовали, - он опустился на
четвереньки, склонил голову. Представил, как на плечи ложится
теплая, тяжелая шуба, принося с собой тепло и уют.
«Она сказала – люди должны помогать друг другу. – Запоздало
подумал-вспомнил он. – Но быть может, я всего лишь ворон,
обернувшийся человеком… Или волк, обернувшийся вороном…»
Встряхнувшись, он побежал вдоль ручья, принюхиваясь к
глинистой, влажной земле, слегка отдававшей тленом. Там, где
правый берег оврага опустился на высоту волчьего прыжка, он
подбросил в воздух гибкое поджарое тело и с легкостью выскочил
из вымытой паводками западни, перерезавший лес точно пополам.
Обострившееся обоняние без труда вылущило из осеннего
пряного воздуха множество привычных запахов – след пробежавшего
утром зайца, дымок костра, принесенный с опушки, въедливый дух
переползшего дорогу ужа, почти неслышный аромат усыхающего к
зиме земляничника, переплетенный с отдушкой мокрых перьев
затаившегося в нем перепела.
Он не удержался, свернул с тропы и сунул морду под гривку
пожухлой травы и земляничных листьев. Взъерошенная птица мрачно
сверлила его круглыми бусинками глаз, приоткрыв клюв от
возмущения. Знала, нахалка, что этот - не тронет. Да еще и
пребольно клюнула в нос, воспользовавшись его замешательством.
Фыркнув, он отдернул морду и потерся носом о лапу. Здесь, в
лесу, где смерть – всего лишь одна из граней жизни, его не
боялись, принимая, как должное.
Он побежал дальше – ровной, неспешной и неслышной трусцой
матерого волка. Хозяина и слуги леса одновременно, ибо власть,
данная ему, не ставила его выше подвластных.
В перелеске он встретил ясноглазую волчицу. Она чуть
вильнула хвостом, узнавая черного голубоглазого волка-одиночку,
изредка охотившегося вместе со стаей. Она еще не знала. Волчата,
кружком сидевшие и лежавшие вокруг матери, предостерегающе
заворчали, и он обошел их стороной, не нарушая покой волчьей
семьи.
Он знал, что поступил правильно. Но почему-то чувствовал
себя виноватым.
***
В глухой маленькой деревне все друг друга знают, унесенного
лисой куренка обсуждают всем миром, весть о чужом человеке
разносится от одного конца деревни до другого быстрее, чем он
успеет проскакать ее на лошади, а уж рождение ребенка, свадьба
или похороны становятся всеобщим достоянием.
И потому, чтобы собрать вокруг себя толпу, вовсе не
обязательно колотить в било, кричать истошным голосом, стучаться
в двери – достаточно вернутся из леса бегом, без кузовка, с
зареванным ребенком на исцарапанных ветками руках.
-Это все он, лешачихов выкормыш! – Кричал мужчина, поднимая
мальчика вверх, чтобы все видели наливающийся синяк на шее.
Прибежала мать, выхватила сынишку и, прижав к груди, надрывно
заголосила: - Дитятко ты мое ненаглядное, да кто ж на тебя,
ребенка безвинного, руку поднять осмелился? А дайте мне сюда
этого злодея, я ж ему живо глаза повыцарапаю!
Мальчик уже и сам не рад был, что не сослался на случайный
ушиб при падении. Материнские руки больно впивались ему в ребра,
десятки людей глазели на него с жадным любопытством, и лишь
несколько женщин – с жалостью.
А история, пересказанная четырежды, все больше обрастала
домыслами. Теперь мужчина клялся-божился, что своими глазами
видел, как ведьмарь обернулся вороном, да не простым – лицо
человечье, только с клювом, а вместо лап копыта. Будто бы
кинулось это страховидло на ребенка, хотело заклевать до смерти
и мясцом теплым поживиться, да отец не сплошал – подкрался и
накрыл поганца кузовком, сам сверху сел и давай всем богам по
очереди молиться. Только куда ему колдуна удержать, вырвался тот
из-под кузовка и улетел прочь.
Люди слушали, удивленно, недоверчиво качали головами, и
мало-помалу начинали роптать.
***
Перебегая из леска в лесок сжатым ржаным полем,
немилосердно коловшим лапы, он краем уха уловил приглушенную
возню из высокого, разворошенного снизу стожка. Там, в золотом
гнездышке из соломы, жарко любились двое – мужчина и женщина;
помолвленные, но неженатые еще парень и девушка , укрывшиеся от
праведного гнева родителей, а то и сами родители, уставшие
таиться за ненадежными занавесями от любопытства повзрослевших
детей… да мало ли у кого кровь взыграет.
Он так и пробежал бы мимо, улыбаясь про себя, как вдруг
возня прекратилась, и он услышал мужской голос, со смешком
говоривший:
-…она, конечно, дуреха дурехой, зато приданое за ней дают
знатное! Шутка ли сказать – две десятины пахотной земли, да
какой – вместо масла на хлеб мазать можно.
-А с лица вроде ничего. – Лениво откликнулся томный женский
голос. – И статью вышла…
-Тоже мне, стать нашла – худая да узкобедрая, ухватиться не
за что… - Из стога вновь послышалась возня, двухголосый смех,
шуточные вскрики: «Уйди, окаянный! Не торожь, не купил!». Потом
все улеглось, и мужской голос продолжил: - Одного, хорошо, двух
родит – и сама в могилу сойдет. А я тебя в жены возьму…
-Да ну, брось, кобель блудливый! – Недоверчиво рассмеялась
женщина. – Еще первую жену со свету не сжил, да что там – толком
не сосватал, а ко второй руки тянет!
-Небось сосватаю! – Уверенно пообещал мужчина. – Я ж тебе
говорю: она дуреха дурехой, всему, что ни скажи, верит, да
вдобавок – малахольная: сам однажды видел, как она по лесу шла
да с сороками разговаривала, чисто с девками на селе… А сейчас,
под сглазом-то, и вовсе пуганая стала, от людей шарахается,
всюду ей злыдни мерещатся. Только мне и доверяет. А я ей так
говорю: «Вот выйдешь, Алеська, за меня – и вся порча разом
отступится; я небось тебя от самого черта обороню». Глазами
хлопает, как корова, но – верит. Даже не догадывается, дуреха,
кто ей давеча хлебной закваски в суп плеснул… А с заломом как
носилась! Смех вспомнить…
Волк и сам не заметил, как из-под приподнятой верхней губы
вырвалось глухое, клокочущее, исполненное лютой ненависти
рычание.
Его услышали и под слоем соломы – завозились, заойкали, и
мужчина, одной рукой подтягивая портки, а в другой сжимая
короткий широкий нож, кубарем выкатился из стога.
Выкатился – и увидел ведьмаря, неподвижно стоящего в пяти
шагах.
-Чего тебе, колдун? – Нагловато щеря зубы, спросил мужик,
совладав с первым испугом. – Так поглядеть пришел, али самому
невтерпеж – охота с бабой позабавиться? Так или эдак – вали
отсюда подобру-поздорову, пока еще есть с чем на девок
охотиться!
Ведьмарь молча, пристально смотрел на парня, в то время как
недавняя волчья натура постепенно уступала место человеческой,
способной облечь мысль в слова.
Парень, видя, что ведьмарь не отвечает – никак в портки со
страху наложил, упырь проклятый! – наступил ногой на краешек его
тени и вдавил носок в землю. Ведьмарь усмехнулся – как всегда,
про себя. В народе бытовало поверье, что ведьмари якобы
совершенно нечувствительны к телесной боли, и единственный
способ прищучить неклюда – направлять удары в его тень. Тень
неожиданно колыхнулась, поменяла очертания и примерилась цапнуть
нахала за ногу острозубой черной пастью. Ведьмарь усмехнулся
вторично – уже напоказ, когда перепуганный парень отдернул ногу,
отпрыгнул назад и чуть не повалился на спину.
Из отрытого в стоге лаза, вытряхивая соломины из блудливо
распущенных волос, выбралась, с ложной скромностью оправляя
платье, рослая пышнотелая деваха. Была она некрасива, ряба, но –
доступна, чем и брала.
-А этого кой черт принес? – Удивилась она, на всякий случай
сторонясь непрошеного гостя.
-Черт принес – черт и унесет! – Озлился парень, закатывая
рукава.
Худощавый и невысокий, ведьмарь мало кому казался достойным
противником. Даже в лучшие дни. Вчера же он выплеснул в кусты
половину своей крови, и прекрасно отдавал себе отчет, что
выглядит, мягко говоря, неважно. И без того резкие черты лица
осунулись до острых граней скул, глаза лихорадочно посверкивали
на дне черных ям. Больше всего на свете ему хотелось добраться
наконец до своей избушки, завалиться на постель – ничком, не
раздеваясь, - и погрузиться в полудрему, зная, что кошка рано
или поздно приползет к нему под бок и свернется калачиком, скупо
делясь шелковистым теплом. Не стоило сегодня колдовать… ох, не
стоило…
И тогда – не сразу, лет через десять, когда светловолосый
мальчик подрастет и войдет в силу, - по лесу снова разнесся бы
торжествующий вой волкодлака…
Ведьмарь, чуть слышно вздохнув, быстро вскинул глаза на
угрожавшего ему человека. В его взгляде не было злости – только
сожаление, досада и безграничная усталость. А страшил и
завораживал он своей неумолимостью. Так смотрит волчица на
своего мертворожденного детеныша, перед тем, как пожрать его.
Солоноватый вкус на губах разом охладил боевой пыл
охальника. Он удивленно потрогал верхнюю губу, ноздри и, отняв
пальцы, увидел на них темную, почти черную кровь.
-А теперь послушай меня, недоносок. – В полной тишине
прозвучал голос ведьмаря. Он не угрожал, нет – просто говорил,
равнодушно и размеренно, и от этого безжизненного голоса мороз
драл по коже. – Посмей только еще раз напугать ее, ославить либо
тронуть пальцем, и руда сыщет себе сотню иных тропок. Если же не
хочешь истечь ею прямо сейчас, то пойдешь к Алесе, повалишься к
ней в ноги, повинишься и расторгнешь помолвку, не забирая своих
даров. И даже если она тебя, по доброте душевной, простит,
постарайся не попадаться мне на глаза.
Побелевшее лицо парня исказилось от ужаса. Размеренная
капель не останавливалась; он что есть силы стиснул пальцами
крылья носа, но тогда потекло в горло, вызвав безудержный,
кровяной кашель.
-А ты,… - Ведьмарь замешкался, гадливо оглядывая девку, и
добавил грязное ругательное слово, -…, знай – через твой блуд и
смерть к тебе придет. Не вой, это я не проклинаю – предсказываю.
Если вовремя остепенишься, может, и пронесет. Не знаю. Не
уверен.
Он еще раз посмотрел на них – бледных, дрожащих,
пришибленных, развернулся и пошел прочь.
-Батюшка ведьмарь! – Жалостно заголосили оба ему вслед. –
Вернись, прости за худые слова, не сами говорили – Кадук
нашептал!
«Батюшка…». – Он злорадно ощерился и, уже не таясь,
размашистым волчьим шагом потрусил к лесу.
***
Парень, как и было велено, опрометью кинулся на поиски
Алеси. Нашел – все еще недоумевающую, немного обиженную, но…
впервые за долгое время, счастливую. Неопределенная угроза,
неотступно висевшая над ее головой, пригибавшая к земле,
отнимавшая силы и волю к жизни, исчезла, растаяла, как дурной
сон. В который перестаешь верить только после пробуждения,
находя в нем все больше нелепиц, и под конец сам уже не
понимаешь, чем же он так тебя напугал.
И вот этот сон валяется у нее в ногах. Не упырь, не колдун
– обычный человек, ради двух-трех десятин земли едва не
погубивший чужую жизнь и свою душу.
Алеся слушала его сбивчивое признание, не перебивая и даже
не отстраняясь, когда он целовал ей ноги, обнимал за колени,
умоляя простить. Внутри нее что-то оборвалось и застряло под
сердцем тяжелой ледяной глыбкой. Впервые в жизни Алесе было по-
настоящему противно. Она видела, что его раскаяние притворное, и
винится он перед ней единственно ради спасения собственной
шкуры, малость подпорченной ведьмарем. Скрытое чутье
подсказывало ей, что ведьмарь – пусть жестоко, - но всего лишь
подшутил над легковерным негодяем, и рано или поздно кровь
остановится сама. Не мог человек, залечивший дерево, охранившей
деревню от лютого зверя, пожалевший бешеного волка, и, не
потребовав платы, избавивший Алесю от навязчивого, едва не
погубившего ее страха, - просто так, жестоко и изощренно, убить
никчемного, глупого, но все-таки не заслуживавшего смерти
человека.
Алеся с омерзением посмотрела на распростертого у ее ног
парня.
-Я прощаю тебя. – Тихо сказала она. – А теперь уходи. Не
пачкай крыльцо.
-Но я истекаю кровью! – Рыдал паскудник, хлюпая носом.
-Небось не истечешь. – Так убежденно сказала она, что кровь
и в самом деле заперлась, разом остановившись. – Убирайся прочь,
ты… ничтожество.
Она презрительно отвернулась, с облегчением и радостью
думая: «Спасибо батюшке ведьмарю, уберег, не попустил…»
…и невесть почему увидела себя черной желтоглазой кошкой.
Независимой, своенравной кошкой, вольной уйти в любой момент, но
терпеливо дремлющей на полке в ожидании хозяина. Чтобы,
дождавшись, когда он придет, поест и ляжет, в темноте неслышно
вспрыгнуть на кровать, притулиться на груди, обогреть,
приласкаться, ни о чем не расспрашивая, выслушать, если он
захочет рассказать.
Потому что каждого человека должен кто-то ждать,
беспокоиться, оберегать, а его, оберегающего всех – некому…
Пощупав нос, несостоявшийся жених хрюкнул от радости,
подхватился с колен и кинулся наутек, забыв поблагодарить и
помня лишь собственное унижение и повинного в этом человека…
нет, не человека –проклятого колдуна, каким давно не место в его
родных краях.
***
Он выбрал уютное местечко под раскидистой березой,
растянулся на ворохе сухой листвы, вкусно пахнущей осенью и,
закрыв глаза, слушал, как падают листья. Тихий неумолчный
шелест, как напутственный шепот проплывающим в небе журавлиным
стаям, растворил в себе остальные лесные звуки. Не слышно было
ни далекого чириканья воробьев, ни легкого топотка спешившей по
своим делам лисицы, ни скрипа колодезного ворота в ближайшей
деревне, обычно разносившегося за версту. Звуки растворились, но
не исчезли – лишь напомнили, что мир един и, если отбросить
повседневную суету, на миг забыть о конечности собственной
жизни, остановиться, замолчать и прислушаться, то поймешь, что
мир течет не вокруг тебя, а сквозь. И ты значишь для него не
больше и не меньше, чем один-единственный лист из бесчисленной
свиты листопада. И потому не стоит разделять листья на кленовые
и осиновые, красные и желтые, матовые и глянцевые. И потому
волк, бегущий лесной тропинкой, ничем не лучше ворона, парящего
в небе, но и ничем не хуже человека, забывшего о своем родстве и
с теми, и с другими…
Он лежал и слушал, постепенно растворяясь в этом
торжественном, немного печальном, убаюкивающем шелесте, и сам не
заметил, как заснул.
И уж тем более не слышал, как тихо плакала ясноглазая
волчица, свернувшись клубочком в опустевшем логове.
***
Страсти вокруг ворона и ушибленного ребенка, который не
подтверждал и не опровергал отцовских россказней, а на все
расспросы хныкал или просился домой, стали помаленьку утихать, и
вовсе утихли бы, не прибеги из-за гумна растрепанная,
простоволосая девица, известная потаскуха, зело падкая на чужих
парней и мужей.
-Ой люди, людечки! Люди добрые! Спасите-помогите, моченьки
моей нет, совсем помираю! – Слезно надрывалась она, хватая
односельчан за рукава и вороты. Те отстранялись, вырывали руки.
- Ноженьки тяжелеют, глазоньки закрываются, свету белого не
вижу! Пришла смерть моя неминучая!
Кто-то из молодых парней высказал вслух причину столь
внезапного умирания, дружки загоготали, старшее поколение сурово
цыкнуло на зубоскала.
-Была я в поле, стога метала. – Отдышавшись, более-менее
связно поведала девка. – Притомилась, легла в соломе соснуть –
глядь-поглядь, черный волк скачет, да такой страшенный, что у
меня руки-ноги отнялись, ни закричать, ни ворохнуться!
Смех и шутки прекратились. Больше года в округе
бесчинствовал волкодлак, каждое полнолуние собиравший кровавую
жатву с окрестных деревень. В этой недосчитались уже трех
человек.
-Вскочил волк мне на грудь – и давай одежду рвать,
невтерпеж ему. – Меж тем, продолжала девка. – А у меня оберег на
груди висел, коник костяной на шнурке крученом. Он его, не
глядя, пастью хватил, да как взвоет! Соскочил волк, ровно вару
на него плеснули, перекинулся через голову, и гляжу – не волк
это вовсе, а наш ведьмарь, чтоб ему лихо! Ах ты, говорит… , -
девка замялась, вспоминая нехорошее слово, пожалованное
ведьмарем, - …, коль мне не досталась, так и никто тебя не
получит. Помрешь, говорит, вскорости, а я тогда по душу твою
приду.
Вот тут-то люди загудели, как потревоженные медведем пчелы.
Одно дело – бездоказательный синец не шее, и совсем другое –
волкодлак, подлинное чудище, чьи злодеяния перевалили за второй
десяток душ.
-Точно, он волкодлак и есть!
-Кому же быть, как не ему!
-Сельчане-то все на виду, а он, как бирюк, из лесу неделями
не вылазит. Что ему волком перекинуться!
Алеся, решительно работая локтями, выбилась в передние ряды
и звонким, вздрагивающим от волнения голосом перекрыла шум
толпы:
-Неправда ваша, дяденьки! Как вам не стыдно человека за
глаза оговаривать?! Да я сама этого волкодлака видела – в гае на
полянке лежит, весь как есть мечом порубленный! Хотите – сходим
и глянем!
Девушку поддержал седой, как лунь, старичок, опиравшийся на
узловатую необструганную клюку:
-Дело, дитятко, говоришь. Не гоже звериное обличье в вину
ставить; иной и в человечьем почище зверя будет. Ворон – птица
мудрая, заповедная, ее глазами боги на нас, грешных, смотрят да
меж собой решают, кого судить, а кому воздать. Волки же и вовсе
Гаюновы слуги, леса и всякой живой твари блюстители. Отродясь не
бывало, чтобы волк кого зазря жизни лишил.
-Старый, как малый! – Презрительно бросил кто-то из мужчин,
и все засмеялись. – У меня волки той зимой трех ягнят уволокли,
так что мне теперича – в пояс им кланяться, шапку ломать?
-Волки твоему хозяйскому недогляду не виновники. – Не
сдавался старичок. – У них своя справедливость – за весами бытия
глядеть неусыпно, в каковых чашах на одной жизнь, на другой
смерть обретается; сколь на одной чаше убудет - на другой сей же
час прибавится, и ежели обратно ее не стронуть - пойдет чаша
вниз да и опрокинется, а вместе с ней и все сущее прахом
развеется…
Но его уже не слушали. Вылез вперед Алесин лже-жених,
нарочно перемазанный кровью, да еще нос для пущей важности
плоским камнем студивший, и в нос же загнусавил:
-Вот, гляньте, люди добрые, что ваш переворотень
навзвешивал! Чуть жизни не лишил из-за сущей безделицы –
позавидовал, что меня бабы любят, а его, пекельника – нет!
-Неправда! – Вырвалось у пораженной Алеси. – Не слушайте
его, он все врет, не так дело было! Он сам меня убить хотел!
-А кого слушать-то – тебя, что ли? – Подступился к ней
жених, заставляя отшатнуться – уж больно страшным показалось его
заляпанное кровью, искаженное мстительной злобой лицо. – Ты же
дурочка, блаженная! Кому ты нужна, кто о тебя руки марать
станет? Волкодлак, и тот побрезговал!
-Он не волкодлак! – Топнула ногой Алеся, и злые слезы
помимо воли брызнули из синих глаз. – Пойдемте, докажу!
-А что – и сходим! – Пробасил кто-то из толпы, и Алеся с
ужасом увидела в его руке обожженную на концах рогатину. Многие
еще раньше побежали домой и вернулись – кто с дрекольем, кто с
вилами, кто принес вязанку смолистых веток и горшочек с
пылающими головнями. – Веди, Алеська! Мы ему покажем, кто в лесу
хозяин!
Отступать было поздно.
Алеся сцепила зубы, и – повела, стараясь не оглядываться на
«жениха», шепчущегося с той, простоволосой...
***
Труп лежал на том же месте, расклеванный вороньем и
обгрызенный лисой до неузнаваемости. На неловко подвернутой
правой руке поблескивал широкий бронзовый перстень-печатка с
семилучевой звездой.
-Лавошник Сидор из Лозняков! – Зашептались, завсхлипывали
бабы. – До чего хороший человек был, в жизни никого не обвесит,
не обсчитает, слово ласковое молвить не забудет…
-И это, по-твоему, волкодлак? – Набросился на Алесю
давешний мужик с рогатиной. – Да как у тебя язык-то повернулся,
доброго человека за упыря выдавать, ведьмаря выгораживать? Так,
говоришь, это он лавошника беззащитного мечом своим поганым
исполосовал? А может, и ты ему помогала… ведьма?!
-Девку-то пошто хаешь? – Вступился за Алесю дядин свояк. –
Если уж колдун диким зверем обернуться сподобился, что ему стоит
глаза человеку отвести?
-Неправда! – Срывающимся голосом запротестовала девушка. –
Ничего он мне не отводил! Этот ваш лавошник, между прочим, жену
до самогубства довел, а после того родное дитя видеть не
захотел, родичам подкинул! И собаки у него на лабазе страшенные,
на людей почем зря кидаются!
-Соба-а-аки! – Передразнил ее «жених». – Дура – она дура и
есть. Зато мы поумнее будем! Айда колдунову хату жечь!
Люди согласно взревели, потрясая вилами и горящими палками.
Алеся беспомощно переводила глаза с одного лица на другое,
потрясенная одинаково отпечатавшейся на них жаждой крови.
Бесполезно убеждать, просить, бороться с толпой, как невозможно
остановить стадо баранов, с ударом грома сорвавшихся в
исступленный бег, вообразивших под грозный топот копыт, что
вместе они – сила, в то время как каждый по отдельности знает,
что впереди – обрыв и гранитные зубья скал на дне пропасти.
Она поняла это сразу и, закусив губу, метнулась в сторону,
под редеющую сень деревьев. Кто-то окликнул, кто-то заулюлюкал,
один догадался: «Побежала, ведьма, полюбовника своего
упреждать, чтоб домой не шел, в буреломе затаился!». Сказал так
– и все поверили, что ведьмари боятся огня и тоже смертны.
И грянул гром.
Подбадривая и распаляя себя грозными криками, толпа шумно
покатила к избушке ведьмаря.
***
В ушах звенело от бега. Мелькали стволы деревьев,
ослепительно-черные на фоне своего цветастого наряда. Ноги
постепенно наливались свинцом, все неохотнее отрываясь от земли.
«Что они с ним сделают? И что он сделает с ними?»
Она споткнулась, упала на колени и тут же вскочила,
затравленно оглянулась по сторонам, жадно хватая ртом горький
осенний воздух, не зная, куда бежать, где искать, и даже – кого
звать, ведь она, дуреха, так и не озаботилась выпытать его имя.
И услышала, как сурово шелестит лес, отпуская на покой
отслужившую свое листву.
Она подобрала мешающий подол и снова побежала, уже точно
зная дорогу, как знают ее кошки, умеющие вернуться домой, даже
когда их насильно увозят за сотни верст.
***
Кошка сидела на подоконнике, изредка шевеля кончиком
хвоста, и ждала, глядя в слюдяное окошко. Ждала, впервые - не
его. Она навсегда попрощалась с ним еще утром, точно зная, что
вечером свидеться не доведется.
Кошка чутко шевельнула ушами. Она любила смотреть и
слушать, как падают листья – особенно теперь, когда осень года
смешалась с осенью жизни. Она ни о чем не жалела, а уж тем более
– о своем добровольном выборе в ту далекую-далекую осень, когда
вот так же кружились над землей листья, лоскутным одеялом
укрывая корни от зимних морозов. В конце концов, листья опадают
каждый год, но дерево остается, а это главное.
Когда дружное шарканье обутых в лапти ног перебило шуршание
ветра в кронах, она неслышно перебралась на край стола,
дождалась, пока галдящие люди окружат избу, и спрыгнула вниз, по
пути неуклюже задев горшок. Посудина, не разбившись, упала и с
г