Если кому будет не лень, буду очень благодарна, если прочитаете. Герои, правда. содраны., да простит меня автор.
Эссе об одиночестве
Всем известно, как они висели тогда на крестах, двое разбойников и Божий Сын. Да и мы все всю жизнь висим в пустом пространстве между раем и адом. Просто порой наступает такой момент, когда эти самые рай и ад, материализуется, приобретают очертание конкретных вещей, домов, виселиц.
Всем известно, как они висели тогда на крестах. Он тоже висел на водосточном желобе на высоте более тридцати метров. Под ним была парижская мостовая, уже начинающаяся заполняться первыми любопытными, над ним - плачущий Квазимодо. Он уже давно понял, что все попытки выбраться бесполезны, что его удерживает на этой земле лишь ряса, зацепившаяся за желоб собора. Поэтому он притих, успокоился и лишь с интересом рассматривал лицо своего пасынка.
Квазимодо плакал. И Клод, висевший над пропастью в нескольких метрах от него, напряженно пытался понять, плакал ли он только над цыганкой, чье тело сейчас раскачивалось на Гревской площади, или же еще и над ним, своим безумным, погибшим отцом. И чем больше усилий прилагал архидьякон для того, чтобы разгадать ход мыслей пасынка, тем более и с все большим удивлением осознавал, что он не знает, абсолютно не знает этого человека, столько лет прожившего с ним под общей крышей Нотер Дама.
А ведь они были друг другу не чужими людьми, в некотором роде даже родственниками. Нет, конечно, нельзя сказать, что он был нормальным отцом, а Квазимодо - нормальным сыном. Но ведь они любили друг друга, странно, по своему, кто как способен, но все же любили. И 16 лет прожили так близко друг от друга, всего в нескольких десятках шагах разделяющих келью архидьякона с колокольней. Почему же за все эти 16 лет никто из них ни разу не сказал другому эти простые, но способные перевернуть все внутри слова: Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ?! Их разделяло всего несколько десятков шагов, они часто оказывались рядом, они были другу не чужими людьми, но, пожалуй, не было в Париже людей, более одиноких, чем Клод и Квазимодо. Они загнали свое одиночество внутрь себя, добровольно отделились от мира, друг от друга, и страдали, несомненно, страдали, ибо что может быть ужасней этого загнанного внутрь одиночества! Теперь - то он это хорошо понимал. Поговорить, просто с кем-то поговорить и услышать в ответ: «все нормально, я с тобой»- как порой это бывает важно. Поговорить. Просто поговорить… Почему он НИКОГДА не разговаривал с Квазимодо?! Почему Квазимодо НИКОГДА не разговаривал с ним?!
Нет. Он не умел изливать свою душу другим людям. Не потому, что боялся быть не понятым. Просто не умел. Даже с родителями он никогда не разговаривал по душам, и никогда не говорил им о своей любви, хотя любил их до безумия. Он все время чего-то ждал. Когда еще в детстве Клод был определен родителями в колледж Торши для получения духовного звания, он твердо решил, что сделает все, чтобы родители могли им гордиться. Для этого ему необходимо было стать лучшим учеником и получить должность в Соборе Парижской Богоматери. Вот, когда он добьется всего этого он и приедет к своим родителям на улицу Тирпаш. А они обнимут его и тогда - то, наконец, он и раскроит им свою душу, признается в своей безумной любви. Но это потом. А пока книги, диспуты, лекции и опять книги. И ни одной свободной минутки, чтобы даже повидаться с родителями. И все ради этой великой мечты, ради прекрасной сцены возвращение блудного сына уже в должности священнослужителя Нотер Дама.
О, Боже, разве он мог знать, что его возвращение не будет таким, каким рисовало его его воспаленное юношеское воображение?! Разве он мог знать, что ему придется приезжать на заветную улицу в разгар чумы 1466 года и, плача, обнимать мертвые тела своих родителей. Да, он их обнял и сказал им то, о чем мечтал всю молодость. Но кому нужны были теперь его слова? Чем они могли помочь его несчастным родственникам? Почему он не сказал их раньше? Ждал. Он все время чего-то ждал. И вот… дождался.
Клода буквально передернуло при воспоминании о той своей последней встречи с родителями, и он чуть было не разжал руки и не сорвался вниз. Гревская площадь тем временем наполнилась все возрастающей толпой любопытных. «Что он делает?- кричали горожане, - да ведь он сломает себе шею! Клод собрал все свои последние усилия, крепко схватился за желоб своими уже немеющими пальцами и взглянул вниз. Внизу раскинулся Париж. Париж. 10 тысяч жителей, 10 тысяч лиц, судеб, и ни одного близкого человека. Среди всей этой толпы есть люди, которые насмехались над ним, есть те, которые его уважали за острый ум и набожность (эх, что от всего этого осталось), но нет НИ ОДНОГО, кто бы ЛЮБИЛ его, с кем бы он мог просто поговорить.
Брат. Кажется, у него был брат. Его любимый маленький Жеан, его радость, его разочарование, его надежда и его горесть. Где же он теперь? Ах, его убили (мысли уже начали путаться в голове у Клода). Да, его убили, но и убил, убил своего старшего брата. Жеан же приходил к нему тогда, в один из тех страшных душевных моментов, когда он безрезультатно боролся со своей страстью, и он же видел, как изменился архидьякон, видел его душевное отчаяние. Почему он не подошел к нему и не спросил просто: «Что случилось?» Почему он всегда говорил лишь: «Мне нужны деньги» и никогда не выталкивал из себя три других слова, эти чертовы три других слова: Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ?! Ах, как он ждал этих слов тогда и на протяжении всех 16 лет, он всю жизнь чего-то ждал. И вот дождался… Неужели же Жеану было все равно, абсолютно все равно, неужели же он не любил его, действительно считал его лишь «полоумным архидьяконом»? Или просто был слишком беспечен, молод, и еще не понимал, насколько важным бывает иногда напомнить человеку, что он не одинок, что в самые тяжелые моменты своей жизни он не один со своим отчаянием, что у него всегда есть с кем поговорить и с кем поделиться! И почему он тогда не рассказал Жеану все и о Эсмеральде, и о своих бессонных ночах, и о всем ужасе, захлестнувших его жизнь?! Почему он все время молчал, и позволял одиночеству, ужасу, отчаянию поглотить всю его сердце?!! Ах, да, он ведь просто не умел открываться другим! Он привык вызывать в других лишь уважение и преклонение, как то было с Шармалю, Гренгуаром, Квазимодо. Но никогда ни перед одним человеком он не позволял себе быть слабым, никому он не посмел сказать: «Мне нужна помощь!» И они кружились вокруг него все и его брат и его пасынок и воспитанник и ученик в тесном пространстве Собора и площади, так близко, всего в нескольких десятках метров. И никто из них так и не заметил, как он погибал, как стонало и просило о помощи его сдавленное одиночеством сердце.
И вот теперь он висел на водосточной трубе на высоте более тридцати метров. И над ним плакал его «сын». А еще выше, в непроходимой мгле неба плакал тот, кто тогда висел на кресте, между двух разбойников. Плакал от того, что погибла еще одна человеческая душа, плакал над людским безразличием и еще над тем, что хотя их разделяло и всего несколько десятков шагов и они были другу не чужими людьми, никогда не было в Париже людей, более одиноких, чем Клод и Квазимодо.
