Жизнь - проявление негатива недописанной сказки. Ни времени, ни пространства. Лишь медленное погружение в фотографию слой за слоем. Незаметное нам падение - взмахнув руками тонем в густом многоцветном янтаре. Цепляясь за близких, работу, любовь и 'необходимости' погружаемся в лихорадочное оцепенение. Идешь на дно фотографии и смотришь в небо - туда, за карточку, в поисках, в поисках, в поисках... неизвестно чего. Стреляешь глазами по сторонам. Любуясь и ненавидя. Все глубже в толщу снимка, туда, откуда никакая перламутровая некогда в детстве поверхность уже не видна. Жадный до впечатлений и наслаждений теребишь себя образами, заглядывая - оглядываясь назад, на дно, вниз - за следующий слой-горизонт: что там? Приласкай, неизвестное, я жажду хищной красоты, мелочного, чтобы можно было потрогать, милосердия. Нервной, задыхающейся от нежности, доброты. Глоток за глотком, лакаешь и страждешь любви и любви и любви и понимания - захлебываясь в случайных воспоминаниях, в пряной и обжигающей жидкости, пьянящей и кутающей сознание в ватные одеяла душного паралича, посткоитального судорожного забытья, предваряющего пожиненную бессонницу. Дуреешь как от горячего волшебного снадобья, качаешь бессознательно головой, и хочешь еще. Не закрывать глаза - видеть новое! В пестрых фотографических водах линовать взглядами страницы собственного бытия, резать реальность на шелковые простыни и тонкие сладкие ломтики мармелада. Подниматься из вод не хочется. Вспоминать запрещаешь себе. И все заметнее проявляются приносимые подводными течениями события завтрашних дней - мистические феномены. Мгновения жизни твоей, будущего и прошлого, уже кем-то отснятые и изначально присутствующие на фотобумаге, дают знать о себе сновидениями и странными совпадениями. Изображение целиком видит только она - та, кто по ту сторону фотоокна, девочка в комнате с фотографиями.

«Дух улья» (El spirit de la Coleman, 1973) Виктора Эрисе

«Она ведь мать всего человечества.  Но она ещё и его дочь. Старый мир лелеял её в своей колыбели. Веками защищал её своими старыми руками, маленькую чудесную девочку, даже не зная ещё её имени. Маленькую девочку, эту королеву ангелов, которой она остаётся и поныне».

Ж.Бернанос, «Дневник сельского священника»

 Не дыша. Замораживая потоки крови у сердца. Не двигаясь. Ни слова – оно может ранить красоту колючими звуками, разорвав дорогие ткани в лоскуты. Мне шесть-восемь лет, и я на экране с ними смотрю на окружающее снизу вверх. С опаской. Осторожно приоткрывая скрипучие старые двери в ещё вчера знакомые комнаты, сегодня эти двери в «детскую темноту» и в темноту детской. Мир ульем гудит, кишмя кишит страшными насекомыми, золотистыми на просвет. Но даже он брюхатым чудищем удивлённо поднимает брови и опускается на колени, пристально всматриваясь в девочковые глаза. Не мигая. Как кот на мышь. Кот сытый, слава богу, а новенькая Алиса в дряхлой старушке-стране ветхих чудес глаз своих не отводит. Не из гордости. Не из храбрости. Не может просто их отвести – чудо/чудовище завораживает. Какое нервное любопытство, такое детское нежное напряжение, ледяное внимание-электричество, от которого великану-миру и его деткам-монстрам не по себе, и мир пытается спрятаться. У-у-у-у, воет ветер там, за окном в мягкой пугающей ночи, лают, чувствуя бархат её касаний, домашние псы. Там, за углом, будь осторожна! Загляни, встав на цыпочки… Вон оно, вон оно, шуршит и шепчет чего-то невидимое, приласкай его, подружись. Затуши свечу и дыхни на это жуткое изголодавшееся по детям рассерженное волшебство. То сопящие коты ночи, нежась в твоих руках, замолчали. Ещё и ещё раз почеши их за ушком, и Ночь свернётся клубком звенящих змеек у ног твоих – само обугленное мироздание расползётся безвредными гадами, почуяв новорождённую свою королеву. Не касайся тайны, остерегайся смотреть на неё, она портится на глазах, не трогай её, даже детскими пальчиками. Ах, как хочется разобрать ночь на винтики, и пружинки, и молоточки, и клавиши. И вытащить колёсико-Луну, надкусив его – точно ли из чистого золота? Но не собрать потом можно, убив ночь. Протягиваешь руку к макету человека, вот бы и его разобрать–собрать, узнать, из чего он, как дышит, как двигается, как любит, как говорит. Умирает ли насовсем? Что двигается в нем, что заставляет жить? Убить, разобрав и не собрав потом, и пружинки-змейки пчёлками из разобранных деталек агрессивно гудя обязательно соберутся во Франкенштейна.

 В открытые окна доносятся незнакомые голоса и, просыпаясь глубокой ночью, с головой натягиваешь на себя одеяло. Не умолкают голоса. Встаёшь, выходишь, вылетаешь тенью не выспавшейся души в открытую форточку. «Пойдём, пойдём с нами…». Не ходи, советуют тебе братья и сестры. Ты зовёшь за собой их, ты ведёшь вереницей теней их прямо туда, где ничего нет, ни солнца, ни шума дневного, где только может колодец стоит, приглашая в него заглянуть. А то и спуститься. Дышат в спину, шагают несмело, не в ногу – грозные, лапами, делая вид скорее, что стукают, тычут сбоку и сзади бородатые внуки ночи и дети тайны. Тайны-паучихи, способной ждать сколько угодно первую жертву. Тайна, как выбитый зуб мудрости мира, валяется под кроватью, в полночь, отряхиваясь от пыли, выползает наружу и зевая заворачивает в себя дневные события. Так, что уже скоро девочки спят наяву: вокруг ничего-никого, только щупальца притаившейся в омуте таинственной темноты. Тайна детской темноты – в битом пикселе жизни, в нечаянном или, о ужас, намеренном изменении размеренного распорядка дня. Ждёшь перед закрытой дверью, считая до десяти про себя, и открываешь её, едва-едва дотягиваясь до ручки, в ожидании, что сестра твоя оживёт. У сестры сегодня губы в крови, сестра разозлила кота (кошки – самые длинные щупальца её величества Тайны, запускаемые в плоть детских дней). Сестра смотрелась в зеркало и удивлялась взрослым своим губам – кровь на них как мамина помада. Раз, два, три, сестрёнка живи – жалобно взвыли дверные петли. Сестрёнка, где ты? Сестрёнка ещё сейчас только лежала раскинув руки, словно падая в собственную комфортабельную темноту, а рядом разбитый горшок бормотал истеричным шёпотом, что верно что-то случилось с Изабель, но он, цветочный горшок, не причём. Его Тайна разбила. Рассердилась на то, что негодница Ана кощунственно трогает края её мантии, и ночами следит за нею, хочет её разгадать. Прости меня, Тайна, верни сестру. Но мир точно взбесился, и гаснет все больше пикселей, и чьи-то руки закрывают маленькой Ане глаза. Глаза, любознательные до безумия, бесстыдно обнажающие Тайну, её величество, срывая всего лишь моргая с неё наряды. Не поворачивайся назад, не поворачивайся! Но чтобы разгадать, учат героев сказки, само волшебство, оглянуться порывисто иногда просто необходимо. Как бы истошно не завопило позади гадкое (а может, и трогательное) Оно.

 Взгляд маленькой Аны порой – убивающий все живое взгляд фотокамеры. Она смотрит – и ты превращаешься в негатив себя, испепеляя свои цвета, в пеплом рисованный силуэт на прозрачной пластине. Две точки, вбирающие окружающее пространство жадно, пожирающие разлитую там и сям красоту. Ещё чуть-чуть, и она детским зрением хищника нас проглотит. Уже сейчас солнце располосовано на – не бывает такого! – плоские шёлковые лучи, а прыгающие через костёр подружки останавливаются в рапиде над пламенем. Какая опасная эта колдунья, когда ей нет и восьми. Добро и зло в её ладошках перья. Дунет – и нет ничего, из любопытства-каприза дунет, и нет ничего! И хлопает пустыми ладошками эта волшебница, и Тайну уже очень скоро воплощает она сама. Восходит на престол Тайны, ещё не осознав того, заглянувшая и упавшая в колодец королева ангелов. Механически-тикающий колодец, постукивающий, пощёлкивающий, с пружинами и колёсиками, улей опустевший, без королевы пчёл, без жизни, без воска, без мёда. Без дна. Тайна. Из чего она? Может ли цветочный горшок собраться снова, и почему нет, если нет? Ночь запыхавшись дышит, угрожающе, но манит её дыхание, зовёт, только вспомни считалочку-заклинание, и Оно оживёт. Камешком разбиваешь отражение собственное в студёной темной воде, и оно собирается вновь. Дёргаясь сбившейся киноплёнкой в стареньком аппарате механика кривое размытое личико девочки – фьюить –  в остроглазую красоту. Как забавно живое, играется, хрипит животным рыком кошки, ребёнком мучимой. Камешком по красивому если – собрать, не собрать потом? Отражение по капельке восстанавливает человеческую фотографию, Царица Ночи без четверти двенадцать, минимум, тут как тут. И почему не собрать человека снова, если человека убили, если вдруг – кровь, пролитая в тишине. Как сметана, как молоко, его с таким наслаждением лакают всего пару минут назад ещё рассерженные кошки. Ведь все возвращается на круги своя. Почему тогда – смерть? Остановленная фотонегативом над костром обугленная девочка не восстановится, почему?

 Королева сегодня не весела. Королеве грустно. Королева уходит из дома одна, и теперь Тайна там – где она. За ней по следам плывёт упавшая из разобранного механизма ночи в чёрную речку деталька Луна, морщась от ряби на воде, точно смеётся. Найденную девочкой Тайну украли. Украли – убили. Не может найти себя королева. Не может с собою встретиться. Себя осознать. Узнать, что тайны, бывает, умирают. И кровь на руке – не помада уже, а последние капли Её: перед тем, как закрыть дверь за собою, уходя по-английски, Тайна, оставила по себе следы-воспоминания. И не слова, не дыхание раненого, не колючие звуки орудийных залпов, не вспышки в звонкой пустоте, где совершал предутренний променад свой ветер – а память о тайне, вдруг приоткрывшей глаза ей в ответ, улыбнувшейся, и несколько дней сладко мурлыкавшей, пока она ласковыми глазами щекотала её за ушком; память о тайне трогательно стучит крохотными молоточками по сердцу. Как в шкатулочке, как в музыкальных часах. Раненое сердце звенит, ничто не может унять его, печаль свила там гнездо – там, где ещё не было никогда никого, в сердце маленькой девочки! – и мордочка тайны темноты уже не смущает, не радует, не приводит в восторг. Жизнь, как огромный на день рождения торт, ей не очень нужна. Ночными птицами тоскливо кричит в темноте память, короткая, детская, о мгновении проявившей себя из негатива вечности. Расстрелянная из дула ночи, гулким воем утробным и цикадным стрёкотом отозвавшись, Тайна встряхнула змейками гордо, копной ядовитых волос, и уползла куда-то медузой Горгоной. Вот почему с Луной-рыбиной на поводке раскоронованная Ана, убегает от спугнувших Её, от убивших Её, от над Ней надругавшихся.

Колёсики крутятся бесшумно, молоточки мелодично методично стучат, пчелы жужжат, ночь, разобранная детскими ручками на осколочки, приходит опять и опять, простирая длань свою темнокожую над человеческой колыбелью. Ночь-Франкенштейн, гомункулус, порождённый великим тамошним мастером. Сунутая в соты света мозолистыми руками пасечника новорождённая матка. Тайны Мать. Мать головой качает сочувственно, качая мира колыбель. Девочка среди ночи встаёт, и будет вставать ещё сотни, может, ночей подряд, открывает балконные двери, сразу цепляя взглядом насторожившуюся и собиравшуюся вдруг убежать и кинуться к Матери маленькую Луну. Луна колёсиком вертится снова в небе, кто-то собрал ночь всю целиком этим вечером, и она верно идёт как часы. Ночь идёт и встаёт на колени перед девочкой, перед царицей ангелов, но не способна утешить её. Её горе – само волшебство. Совсем не таково, каким бывает оно обычно. Сожаление по невозможному, но утраченному. По тому, чего не могло быть, но было, и не будет уже. По чуду, которое нечаянно произошло. Случилось. Сверкнуло. Капнуло каплей дождя на клавишу, и та как под пальчиками, нажалась! Пролился необыкновенный дождь прямо на клавиши. Случилась мелодия. Вызвонилась из часов на цепочке, и куда-то пропала. Фокус показали с яблоком, но не вернули яблоко, и не раскрыли тайну его. На цыпочках пробирайся-не пробирайся к лунному обелиску за окнами сразу после полуночи, чудо некому будет собрать. К красавице не прошаркает механическими ножищами обаятельное чудовище. Она знала особый заговор: три слова призраку пробормотать, и он, верный заклятию слов, перед нею явится. Словно бы говоря, вот он я, вот Оно, детище Тайны, её дитя. Наверное, в чем-то её вина, её слова ранили красоту колючими звуками, разорвав мантию волшебства на лоскуты, разобрав на винтики и пружинки, затоптали змеек – тайна детской темноты/темноты детской комнаты разлетелась золотистыми пчёлками в «сновидения прошлого» (прошлого сны – наинадежнейшее для них убежище). Девочка удивлена, огорчена, опечалена. Королева больна. Оно не пришло, Оно от неё отвернулось, может Оно расстреляно было кем-то под покровом ночи, может, Оно на неё за что-то обиделось…Не понять, не разобрать. Не собрать мертвеца обратно в живого человека. Неизвестное жуткое за углом позвало за собой, а как только она улыбаясь подошла, протягивая руку, бросило её безжалостно в детское маленькое и такое большое отчаяние. Из малахитового лета в лютую мраморную зиму. Улей опустел. Франкенштейна распотрошили. Тайну убили. Тайна погрузилась в темноту.

Когда ярко светит солнце, я всегда закрываю глаза, нежу веки свои в его сладких лучах. На оборотных экранах век солнце становится веретеном, бешено крутящимся вокруг оси, и краешком буравя глаза, завертывая всю небесную синь в меня. Лезвием срезая куски, ошметки голубого тела, бросая их на самое дно глазного моего яблока. Я открываю на минуту глаза. Небо уже не свежевыкрашенный свод в новом храме, а потускневшие облупившиеся фрески старого, краски хлопьями отрываются и порхают в вышине, падая там и сям на снегу. Снег тоже не свежий, он старый, гнилой, обмякший словно. Снег мхом порос. Или снежные равнины покрылись плесенью за давностию лет. А, может, в эти смурные февральские дни заболели лишаем. Но только на заплесневелый снег нет сил смотреть, и я опускаю снова набрякшие за две бессонные ночи веки, в надежде увидеть веретено, но там уже нет ничего, там другое кино, оно смущает меня, и вот-вот покатятся слезы, если бы не разучился я плакать. Там (представляете да?), там карамельки, белые сладкие продолговатые пилюли божества, Его таблетки, тыкаются в мои зеркала – я слышу звон стукающихся о поверхность глаз карамелек, слышу хруст образующихся трещинок, через которые они и проваливаются в глубину, проедая сосуды, в крови бурлят, достигают сердца…Ох, если бы сердце было еще молодым, здоровым, а не тем сморщенным губчатым телом, каким оно дрябло покачивается над диафрагмой сейчас. Карамельки в отчаянии бьются о сердца края, но все что может оно – дребезжать в ответ, дребезжать, волноваться, дергаться желеобразно, от него исходят какие-то волны старого радиоэфира, все голоса, крики и шёпоты угасших чувств. Я холоден, бесстрастный самурай. Безбоязненно открываю глаза, мне не надо таблеток, поднимаю взгляд к небу, спасибо, я пью всегда несладкий чай и кофе без сахара, забирай карамельки. И те, послушные зову, вереницей взлетают – нет, падают – в синь. Слышен тихий печальный звон далеко в вышине: так карамельки бьются теперь уже о небесную твердь – она лишь грустно вздыхает («еще один отказался»). Карамелек не видно на свету, но, кажется, я слышу перезвон их, возвращающихся обратно вхолостую. Вдруг понимаю, почему снег старый, мертвый, с плесенью: снегопад не идет больше, он уходит. Он уходит, не долетая до сугробов, и снежинки очень уж хорошо видны, некрасиво кувыркающиеся, сталкиваясь с карамельками, летящими вместе с ними туда же. Снег возвращается в небеса. Ожившее вдруг мое сердце весь день не на месте, кто его тронул, зачем, оно мирно спало, клубком свернувшись в проруби души, а теперь звенит неспокойно, и мне до самого вечера не по себе. Звон падающих «детскими слезками» в небеса карамелек все громче. На закате, когда небо похоже на зеркальную серебряно-малахитово-агатовую рифленую крышу покосившегося дома, они точно роятся над ней, проливаясь дождем, и карамельный звон уж очень громок и нестерпим. Грохот, он оглушает меня, я хотел бы спрятаться, убежать, закрыть уши, но, вместо этого, достаю видеокамеру и убиваю красоту, снимая ее, всю драгоценную крышу, поливаемую белым огнем, от края до края, заглушая, тем самым, кажется, шум в ушах. Пальцы замерзают сразу же. Беленькие, гладкие, холодные – они как карамельки без обертки на ветру. Облизанные и обсохшие.

птица не может подняться, под лед спящих глаз, гномы на рассвете, эльфийские пляски теней, пепел