"Дон Жуан" (Don Giovanni, 1979) Вольфганга Амадея Моцарта / Джозефа Лоузи

LIX. TO THE GRACES [KHARITES]

Мечтатель, циник, романтик и негодяй. С Амуром на привязи. Амур - вольный стрелок, послушный воле его, безжалостный, бессердечный, скучающий - стреляющий прицельно в наивные сердца несчастных дам, по мановению волшебной палочки его, невидимого жеста. Поэт, в бесплодных поисках настоящих Граций. Презрительно отбрасывающий любые под них подделки. Грации кидают ажурную сеть теней своих,

отражения прелестей, в толпу аристократок, служанок, куртизанок, принцесс, и он, несчастный, принимает тени смертных женщин за тени античных богинь. Его эгоизм и ирония вызывают отвращение, его обреченный, самоотверженный эстетизм не может не вызывать восхищения. Его стремление к удовольствию, вечной радости, эйфорическому бытию, идеальному прекрасному ввергает людей в ад нескончаемой боли, приносит горе и постлюбовную пустоту. Весь в белом, с горделивой осанкой, блестящим остроумием и волей к жизни, он оставляет после себя гостиные, обитый черным бархатом, зеркала, задернутые траурной вуалью, и когда-то красавиц, на лица которых в масках "вечных плакальщиц" смотреть невыносимо. Он никогда не смотрит в прошлое, ему в этом можно только позавидовать, его танец по жизни поверхностен и блестящ, он вымораживает окружающих нечаянной, "беззлобной", и потому такой болезненной, детской совершенно жестокостью - и скользит по севильским улицам, заламывая руку со шляпой за спину, конькобежцем с горькой улыбкой на устах. Он мог бы сказать

про себя словами вагнеровской Брунгильды: "Мы, смеясь кончим жизнь и со смехом погибнем! Исчезни мир светлый богов!" Только красота, наслаждение, вспышки кратковременной влюбленности, и красота, опять и опять красота имеет для него значение. Он персонифицирует ее фигурками, масками, запахами и голосами обычных девушек, и коллекционирует эти осколки как части большой мозаики, такие хрупкие и недолговечные детали разрушенного кем-то когда-то витража. Чтобы не впадать в отчаяние, не видеть прошлое в трауром задернутых зеркалах, не умереть раньше времени от того, что его любовь к красоте и наслаждениям оставляет по себе душную память, что прикосновение к прекрасному обращает прекрасное в пепел, что после его прогулок по цветущим садам, лето дрожа от озноба в конвульсиях истлевает в осень - он улыбается. Он смеется, хохочет, издевается, стараясь не думать о горе, которое подарил на золотом подносе в белом конверте очередной красавице поутру. Он весел и беззаботен, сама любезность, фривольная сволочь, наглый и самодостаточный, извращенный Нарцисс, в испорченном собственном отражении силящий разглядеть детали божественного совершенства.

Ему никогда не добраться до Граций, они отворачиваются от него. Ему не дано поцеловать ручку ни одной из них, они ускользают от него и мерещатся в каждой новой даме. Потерявшееся дитя, разозлившееся за это на небеса. Ему всякий раз кажется, что вон та красивая девушка отражается в густых иссиня-черных морских волнах или маленьком пруду неземным образом. Образ волнами расслаивается в три картинки-портрета, олицетворяющих красоту. Но грубое его жизнерадостное прикосновение к глади воды нарушает гармонию, и уже снова понятно, что был только мираж, насмешка Граций, просто слова, также безнадежно пытающиеся отразить распадающуюся в странный набор буковок истину: "блаженство", "радость восторга", "чистое удовольствие", "вечно цветущее", "восхитительная", "благословенная тайна". Он иронично улыбается, шлепает спящую красотку по оголенному бедру, и, зевая, поднимается с кровати, спускаясь с эфемерных высот умозрительной небесной благодати, полный честного плотского желания найти, овладеть и обесчестить.

 Прекрасная Дама школьницы, невинное дитя, Грации нарисованы, купальщица в ящике стола, траурный хвост золотого павлина