Франсуаза Арди это Суламифь, вскружившая голову Соломону. Франсуаза Арди имеет полное право выдрать за волосы царя, отобрав его знаменитое утешительное кольцо с «это пройдет» и, как девочка в мультике про Бонифация, укоризненно качая головой, дать другое: «На!» Наступит беда, взглянет царь на кольцо, а там «Все есть любовь!». Придет горе, кинет Соломон в сердцах его на землю, а, подняв, увидит незамеченную до сих пор выгравированную надпись на внутренней стороне кольца: «И это тоже любовь!» И сама Франсуаза Арди тоже есть любовь. Ее очередная среди бесчисленных эманация.
 
Когда в наушниках раздается знаменитый проигрыш «Tous Les Garçons Et Les Filles», то незаметно для себя начинаешь качать из стороны в сторону голову улыбаясь. Удивляясь тому, почему и прохожие, а затем и весь мир, не качаются песенке «Quel mal y a-t-il à ça» в такт?
 
Бойтесь не любящих поп-музыку. Это страшные люди. Бегите их сломя голову, прячьтесь: они не знают любви. Они не знают, что поп-музыка есть, очень просто – любовь, и поневоле, не сознавая того, мы тянемся к ней, протягивая руки, жмемся, растворяемся в самой простой на свете музыке.
 
Для Франсуазы Арди все есть любовь. И ничего кроме любви. Ничего кроме. Но любовь есть и печальное ожидание, когда он перезвонит, а он не перезванивает. Любовь не только гулять вдвоем за руку, но и гулять одной, скучая. Любовь это скучать. Заваривать чай и думать о нем, мешая остывший кофе и думать о нем. Вспоминать о нем, когда звякнет о серебряная ложечка о чашечку. Любовь для нее всегда материальна, она везде, и все – никак не метафора! – есть любовь. Потому что любовь это телефон, на который бросаешь нетерпеливые взгляды, даже дав себе обещание, поклявшись всеми на свете богами, что не ждешь звонка, и не любишь, не любишь, не любишь. Любовь это бросаться всем телом, рыбкой из аквариума в море, к звонящему телефону. Это, наконец, сама телефонная трубка, которая греется, пока ты держишь ее, и от которой краснеют уши (впрочем, уши краснеют не только от этого!). Любовь это звуки, шорохи, помехи в телефонной трубке, и какие-то слова, буковки, звуки, раздающиеся на том конце телефонного провода. Любовь это слушать, что он говорит, и не слышать, не понимать, а просто радоваться тому, что слышишь его. Любовь это слух, сам навостренный слух. Это суслик, опасливо вылезающий из норки, ушки которого дергаются на ветру, и он к чему-то принюхивается. Любовь это самый тонкий на свете слух, который, впрочем, все равно оказывается не нужным – после пяти минут счастья телефонного разговора сказать «и тебе спокойной ночи» и вдруг ужаснуться, что даже не поняла, о чем вы сейчас говорили. Помнишь только, что было хорошо. Любовь вся существует в двухминутных песенках. Любовь это бег на короткую дистанцию – от любви к… любви. А в промежутках ничего, тишина, сугубо сокровенное молчание. Любовь это когда каждые две минуты смотришь на часы, перед и после свидания (до следующего? о, когда же?!). Любовь это когда само двухчасовое свидание длится словно две минуты, ровно одну песенку Франсуазы Арди. Весь мир оказывается под водой с тысячью островками, расстояние между которыми – две минуты. И там – хорошо. А между ними – не очень. Жизнь как целокупное время, как море-окиян, исчезает совершенно, остаются лишь островки, две минуты и теплая телефонная трубка. Любовь это почему-то всегда «между». С ней – тебя точно нет. Без нее – страстно хочется в страну по имени «нет» вернуться.

 

вечная фетишизация действительности, три зимы четыре осени, непадающая телефонная трубка, кольцо на ребро

Сэмплы. Интершум. Ассоциативный монтаж. Нарушенная логика восприятия мира. Сбитые коды, вывернутая наизнанку математика. Делим на ноль - и уравнение множит неизвестные. Нервные окончания замкнуты друг на друга в неверном порядке. Нервную систему коротит. Жесты повторяются, взгляд вбирает в себя пространство координат, мертвое уже сотни столетий. Рот открывается, закрывается, голоса реверсивно загружаются обратно, растворяясь в чувствах, размышлениях человеческих, успокаиваясь в начальных единицах и нолях. Дрожащие подтекающие картинки наполнили кувшин времени доверху, и ручейки образов, водопады их уже переливаются в глухую темноту. Мир аляповатый, некрасивый, грязный, шумный, кадры вырываются из плена направленных объективов, последовательность сцен рваная, свет софитов жжет последних персонажей, не успевших спрятаться или сбежать со съемочных площадок. На ту же пленку, как на картины старых мастеров новые художники наносили натюрморты, снимают сотни новых фильмов. Пласт за пластом, мир-в-мире, кино-в-кино-в-кино. Которое никому никогда не покажут. Прошлое за правым плечом, будущее за левым. Время выгнутое параболой. Настоящее – точка – человек против бурных волн – ее бросает влево и вправо, и, кажется, всегда назад. Не удержался во, вроде бы, стабильной действительности, и соскальзываешь в прошлое/будущее aka небытие. Парабола там внизу где-то замыкается, но где – в точности неизвестно. Картинки мелькают, дрожат, прыгают, как в старой заезженной кинопленке, фотографии тают, образы разбегаются. Пока не щелкнет тумблер – и кино не замрет.

У магазина кутается в пальто девушка, вынимая сигарету, закуривая… Но дым словно вдыхая в себя, выброшенный в холодный воздух он убирается в беленькую палочку колечками: сигарета регенирируется на глазах. Пальцы танцуют, смешно, как в ускоренном темпе, в немом кино. Убираем скорости, включаем инверсию, перекручиваем ее роман в начало, и даже в еще долюбовную систему координат. Включаем снова - и кино волшебным образом другое. Он и она идут по тем же тропкам, заходят в те же подъезды, гуляют там же. Подруги те же, друзья. Любимые сигареты. Любимый способ закуривать. Общие интересы. Один и тот же сеанс. Вот точка времени, где они должны были встретиться. Интерьер потертый, похожий, что-то переставлено, кто-то не тот стоит в глубине кадра. Он и она должны пройти здесь, столкнуться, она – огрызнуться, он – улыбнуться. Подобрать ее сумочку, сказать пару дешевых обычных слов. Она – обернуться. Закурить. Замедлить шаг. Остановиться. Мимо тогда по луже рвануло авто: плащ был испорчен. Осень. Листья под его ногами. Мнемоническое преследование. Ненастоящее. Он на самом деле стоит, не имея ни сил, ни желания двинуться. Немой перед ней, двигающейся красиво. Еще столкновение, еще, взгляды взрывают тишину вечерней улицы перед кинотеатром. Взгляды не пересекаются, избегают друг друга. Внезапный шум: дети из школ идут домой. Он ищет глазами ее плащ, у нее нервно холодеют подушечки пальцев, в горле приятный комок, тепло и тяжело под грудью. Так они встретились тогда. Не в этот раз. Все то же кино, и та же публика, и даже солнце, закинутое за горизонт в замедленном темпе, из тех же декораций. Но они не заметят друг друга, невидимая рука нелегкие прутья взглядов передвинула на пару миллиметров вправо/влево. Врозь. Вот та же в пальто, те же любимые сигареты, тот же способ закуривания. Но без любви в последние годы, без грязных ссор, без боли разрыва. Ниточки прошлого, неверно связанные, богами развязаны, и параболу ее жизни запустили вновь. Про него можно режиссерам совсем забыть, или кинуть под колеса авто, под грохот поезда. В горькую прелесть суицида. Раковая опухоль тоже ничего. Alternative take 2: Жизнь изначально без него.

воспоминания не дискретны, винил Мебиуса, заберите меня отсюда, паучок, она поднимает бокал, камера плачет, 16 этаж

Когда ярко светит солнце, я всегда закрываю глаза, нежу веки свои в его сладких лучах. На оборотных экранах век солнце становится веретеном, бешено крутящимся вокруг оси, и краешком буравя глаза, завертывая всю небесную синь в меня. Лезвием срезая куски, ошметки голубого тела, бросая их на самое дно глазного моего яблока. Я открываю на минуту глаза. Небо уже не свежевыкрашенный свод в новом храме, а потускневшие облупившиеся фрески старого, краски хлопьями отрываются и порхают в вышине, падая там и сям на снегу. Снег тоже не свежий, он старый, гнилой, обмякший словно. Снег мхом порос. Или снежные равнины покрылись плесенью за давностию лет. А, может, в эти смурные февральские дни заболели лишаем. Но только на заплесневелый снег нет сил смотреть, и я опускаю снова набрякшие за две бессонные ночи веки, в надежде увидеть веретено, но там уже нет ничего, там другое кино, оно смущает меня, и вот-вот покатятся слезы, если бы не разучился я плакать. Там (представляете да?), там карамельки, белые сладкие продолговатые пилюли божества, Его таблетки, тыкаются в мои зеркала – я слышу звон стукающихся о поверхность глаз карамелек, слышу хруст образующихся трещинок, через которые они и проваливаются в глубину, проедая сосуды, в крови бурлят, достигают сердца…Ох, если бы сердце было еще молодым, здоровым, а не тем сморщенным губчатым телом, каким оно дрябло покачивается над диафрагмой сейчас. Карамельки в отчаянии бьются о сердца края, но все что может оно – дребезжать в ответ, дребезжать, волноваться, дергаться желеобразно, от него исходят какие-то волны старого радиоэфира, все голоса, крики и шёпоты угасших чувств. Я холоден, бесстрастный самурай. Безбоязненно открываю глаза, мне не надо таблеток, поднимаю взгляд к небу, спасибо, я пью всегда несладкий чай и кофе без сахара, забирай карамельки. И те, послушные зову, вереницей взлетают – нет, падают – в синь. Слышен тихий печальный звон далеко в вышине: так карамельки бьются теперь уже о небесную твердь – она лишь грустно вздыхает («еще один отказался»). Карамелек не видно на свету, но, кажется, я слышу перезвон их, возвращающихся обратно вхолостую. Вдруг понимаю, почему снег старый, мертвый, с плесенью: снегопад не идет больше, он уходит. Он уходит, не долетая до сугробов, и снежинки очень уж хорошо видны, некрасиво кувыркающиеся, сталкиваясь с карамельками, летящими вместе с ними туда же. Снег возвращается в небеса. Ожившее вдруг мое сердце весь день не на месте, кто его тронул, зачем, оно мирно спало, клубком свернувшись в проруби души, а теперь звенит неспокойно, и мне до самого вечера не по себе. Звон падающих «детскими слезками» в небеса карамелек все громче. На закате, когда небо похоже на зеркальную серебряно-малахитово-агатовую рифленую крышу покосившегося дома, они точно роятся над ней, проливаясь дождем, и карамельный звон уж очень громок и нестерпим. Грохот, он оглушает меня, я хотел бы спрятаться, убежать, закрыть уши, но, вместо этого, достаю видеокамеру и убиваю красоту, снимая ее, всю драгоценную крышу, поливаемую белым огнем, от края до края, заглушая, тем самым, кажется, шум в ушах. Пальцы замерзают сразу же. Беленькие, гладкие, холодные – они как карамельки без обертки на ветру. Облизанные и обсохшие.