Тлеющие в памяти картинки. Девочка, оборачивающаяся на меня в полутьме, пристально всматриваясь. Раскачиваясь на стареньких качелях в осеннем свечении. С размеренным скрипом, невыносимое адажиетто. Как скрип уключин лодки – вынимающая душу мелодия. Вызывающая горечь утраты священной реликвии, некогда стоявшей в древнем храме, но бесследно исчезнувшей.

Уистлеровская бабочка – красота как подпись. Мерцание маленькой девочки. Растворенная в парящем воздухе кинокартина, из-под которой неожиданно выдернули киноэкран. Живое кино, помещенное в четырехмерную реальность. Расцвечивающее пространство стразами, каменьями, брызгами, но, более всего, графически выдержаной гаммой черного, белого цвета и полутонов. Отыскать границы видимого и неизвестного – вещь невозможная. Линии ее лица сгорают протуберанцами, неразличимыми, но ощущаемые взглядом, в темноту. Ночь, чудовищное божество, эротичное в стрекоте закольцованной змеи, гигантский питон, глотающий самое себя, ночь, кусающая хвост свой в оргазмическом содрогании – ночь, пожирающая ночь – рабски внимает жертвенному огню, «кишащему» мириадом свечей ее тела. Пламя, снедающее девочку изнутри, ослепляет. Очертания еще были подвешены акведуком над ночью, но уже таяли. Таяли. Тело, очерченное резаком, тщательно вырезанное кем-то из цельного куска мрамора, выдыхалось в бесформенную массу. Глаза плыли в целлулоидном сиропе полумесяцем в колодце. Цвета кипели в сумраке прохладным светом.