«Мадемуазель»/«Mademoiselle» (1966) Тони Ричардсона    

«Тогда ошеломленной Агате предстало неожиданное зрелище: сумасшедшая,
которая, вся корчась, становится перед зеркалом, гримасничает, дергает себя
за волосы, скашивает глаза, высовывает язык. Ибо не в силах вынести
остановку, противную ее внутреннему напряжению, Элизабет давала выход своему
безумию в дикой пантомиме, пыталась избытком нелепости сделать жизнь
невозможной, сдвинуть отведенные ей пределы, достичь мгновения, когда драма
исторгнет ее, не стерпит ее присутствия.»
Жан Кокто, «Les Enfants Terribles»

 

…Псиной верной ползает на лесной поляне ночью, пресмыкаясь перед хозяином….Та, что пару дней назад прижигала сигаретой распустившиеся яблони цветы, кружит в сумерках у воды, выгибая грудь, приподнимая подбородок, воет….Поэзия жестокости. Красота садизма. Героиня, рафинированная эстетка и интеллектуалка (Жанна Моро), новенькая учительница, буквально выставлена в витрине брутального – грязного и вонючего – французского села. По деревенским дорогам хлюпает, наступая в ручейки и лужицы черными лакированными туфельками. Чистит их черными же тонкими ажурными перчатками – чтобы не запачкаться. С хорошим вкусом и приятными манерами, способная нравиться многим, она, тем не менее, предпочитает маску непроницаемую, отпугивающую мужчин агрессивной фригидностью, если таковая возможна в принципе. Пряча за тщательностью и аккуратностью элегантных нарядов, восхищающих неискушенную публику – в подавляющем большинстве своем деревенских баб и мужиков, не разбирающихся в нюансах прекрасного – звериное нутро. Животную, жадную до сексуальных перверсий, чувственную до беспредела первобытную натуру. Фильм это игра на контрастах, на столкновении трех «Я» Мадемуазель (позвольте мне писать ее с заглавной буквы): «Я» рафинированной сельской учительницы; «Я» садистки, убийцы, монстра, извращенное «Я» мутирующей во что-то гнилое, упадочное, «Я» женской темной половины, «Я» femme fatale; и, тесно связанное со вторым, «Я» мазохистки, сверхслабой женщины, готовой растянуться пластом перед самцом по первому же его свистку. Элегантная кинематографическая мразь. Созданная гомосексуалистом и бунтарем Жаном Жене и любимой феминистками смакующей эротизм Маргерит Дюрас. Сфотографированная режиссером в пейзажах французской глубинки с некоторой даже симпатией. Так, что временами экран звенит в поэтическом напряжении от изысканного лиризма любовных сцен.
[more=трахнуть Красоту, Мессалина, ещё-ещё, кроликом в глаза, ночь нежна, псина]

«Другим людям вселенная кажется благопристойной. Благопристойной считают её благопристойные люди, потому что их зрение выхолощено. По этой причине они боятся непристойности. Они не испытывают ни малейшей тревоги, если слышат крик петуха или видят звёздное небо. И вообще, они признают "плотские утехи" лишь при условии, что эти утехи пресны. Отныне для меня стало ясно: я не люблю того, что называют "плотскими утехами" именно потому, что они пресны. Я люблю всё то, что считается "сальным". Однако меня нисколько не удовлетворяет, скорее наоборот, обычный разврат, поскольку при нём пачкается только сам разврат, а некая возвышенная и абсолютно чистая субстанция всегда остаётся нетронутой. Разврат, который я познал, оскверняет не только моё тело и мои мысли, но и всё то, на что он обращен, и прежде всего, звёздный мир... Луна напоминает мне о крови рожениц и менструальной жидкости с тошнотворным запахом…
…Палач бьёт её, она равнодушна к ударам, равнодушна к словам богомолки и погружена в смертельную агонию. Это не просто эротическое наслаждение, а нечто гораздо большее. Но безысходное. И тем более это не мазохизм, и эта экзальтация столь глубока, что её невозможно себе вообразить, она превосходит всё. Симона умирает от одиночества и бесчувственности».
Жорж Батай, «История глаза»

Разброс способов ухода из «Мы» в сверхценную идею эстетического превосходства, чрезвычайно хрупкую, но тем желанней, в XX веке широк как никогда. От мазохистской влюбленности в смерть детей-эстетов Кокто до холодного садизма красавиц Бунюэля. Что объединяет их: Арто, Жене, Сада, Пруста, Уайльда? Деструктивное начало? Смерть красоты? Сексуальный подтекст умирания прекрасного? Эротизм эстетизма? Она ненавидит людей. Презирает. Ее брезгливость высочайшего порядка: почти бессмысленная по силе отчуждения. Цвет Мадемуазели – черный. От туфелек до блеска влажных зрачков при пожаре… Она видит мир черным. Выкрашенным густой ароматной краской, которая засыхая блестит. Картина мира «Цветов зла» Бодлера. Гиньоль. Нечто мрачное, вязкое, мерзкое, чуждое свету. И манящее скоморошьим вульгарным задором. Сломанные куклы, обломки которых – разбитые головы, ручки и ножки – так приятно хрустят под ногами. Сломать, убить, разрушить, плюнуть, задавить, загадить, испортить, изнасиловать. Трахнуть Красоту. Выебать Прекрасное. Дойти до точки, когда слишком красивое гниет. Мадемуазель – эстетка. Не включенная в общность людей. Но и не выключенная. Живущая отдельно. Наедине. Одиночество, что она лелеет, и заложницей которого становится, сводит с ума, одновременно поддерживая любимый ею огонек сладострастного упоения самой собой.

Франсуа де Сад наоборот. Нечаянная декадентка. Мессалина. Персонаж извечных сюжетов «леди –мужик», «госпожа-слуга», «интеллигентка – быдло». Многовариантность трактовок запутывает. Быть может, несчастная, чью душу высосало одиночество? Может быть, девушка, не умеющая жить среди людей? Одиночка. Одна. Саломея, влюбленная в себя и в злое? «Черная вдова», пожирающая любовников? Чье силовое поле – ледяная ненависть к живому. Ненависть, тщательно ею скрываемая, как перчатки и спички в бюро, доставаемые по ночам в моменты, когда извращенное в одиноком существовании либидо выползает скользкой змеей наружу. Выползает в разрушение, сублимируя похоть и страсть к итальянскому лесорубу в ядовитую патоку, разъедающую все, что попадается на пути. Вот она с удовольствием целует лепестки цветущей яблони, и прижигает затем их сигаретой. Осторожно набирает в ладонь горсть перепелиных яиц, и давит со сладким вздохом на устах. В эти особенные минуты, когда на экране-в жизни-в грезах-на страницах неприличных книг дама в черном, в ажурным перчатках, надеваемых ею в ночь преступлений, в одной из пар лакированных туфель (слишком распространенный фетиш) уничтожает красоту, из недр вашего «Я» поневоле вырывается «Оле!»

Все, что исходит от Мадемуазель сродни черной магии. Изощренные моральные издевательства над сыном итальянца, чувствующим ее слабость. Над Бруно, желающим ей понравиться. Над тем, кто догадывается об ее тайне, и улыбается втайне про себя. Первоначальная причина элегантных мерзостей – безысходное отчаяние ревнующей страдалицы. Но одиночество и эстетизм, в конце концов, за ручку подводят ее к пропасти: на дне простирается мироздание в темных оттенках, будто усыпанное ее же собственными туфельками, поблескивающими каблучками. Линия красоты, выжженная холодом тупого безразличия. Чистая, филигранная в своем бесстыдном обнажении линия прекрасного, которой она следует, эта та самая знаменитая красота зла. Дендизм осатаневшей от скуки суки. Она играет. Играет, открывая шлюзы речки, дабы та затопила поля сельчан. Играет в поджоги. Играет в отравления, в яд, в агонию животных. Играет в секс, в унижения, пробуя на вкус и на ощупь. Прикасаясь к смерти, улыбаясь разрушительным делам своих рук. Она даже потягивается в эротической истоме, видя, как итальянец, которого односельчане-французы подозревают во всех бедах как чужака, голым по пояс вламывается в горящие сараи. Как маленькая девочка мысленно хлопает в ладоши: «Еще! Еще!» [так Честертон писал о детском восприятии восходов Богом] – элегантная тварь придумывает новые беды, одновременно желая зла Ману, и его самого. Следует ли за преступлением экстаз? Чувствует ли она эротическое наслаждение убивая? Любит ли зло в действительности? Или она всего только закомплексованная женщина, не знающая, что делать с мощью собственного либидо, пока в ней не проснулся азарт переступившего мораль и совесть. Азарт стервы, готовой уничтожить любимого мужчину. Азарт игрока, возбужденного победой, пусть даже тайной. Каковой, возможно, испытывает маньяк, истребляющий девочек в городских кварталах. Азарт убийцы, возвращающегося на место преступления. Азарт хищницы, желающей взглянуть жертве в глаза перед тем, как растерзать ее, мурлыча от удовольствия, захлебываясь в крови.

Возможно, также азартна Мадемуазель, когда идет на случку с мачо? Но, может быть, тогда игрок-эстет Дорианна Грей сбрасывает шкуру Багиры, превращаясь/возвращаясь в ту, кто она есть на самом деле: смущенную испуганную девочку. Не любимый учительницей Жиль де Ре перед нами, не женское супер-эго, а конченная мазохистка, раздавленная мужскими взглядом/волей/желанием. Она, будучи удавом, невинным кроликом глядит ему в глаза, пока его змея переползает на ее запястья. Перед ней лежало мироздание, которое она с наслаждением топтала каблучками. Перед ним она готова сама пасть на траву и пресмыкаться. В эти сумеречные часы она – хрупкая фея, отдающаяся фавну. Садизм ее мира, переполненного черными туфельками, наконец, переворачивается песочными часами в радость подчинения. В упоение влюбленностью. В эйфорию прикосновений, временами платонических, но чаще – чувственных. На мир падает тень. Грядет последняя игра: любовно-сексуальная, в хозяина-собачку, в предсмертную влюбленных ночь. В соловьиное пение, в ливень, заливающий тела, в надтреснутое постдождливое спокойствие, в красивейшие и жесткие сцены у задыхающегося от нежности лесного озерка. Лиризм предфинальных эпизодов, полных печального совершенства, выворачивает наизнанку кинофильм. Мадемуазель растворяется – пусть и на время – в мужчине, природе, блаженстве. Мадемуазель счастлива подчиниться хотя бы даже следуя правилам игры. Мадемуазель, выбравшая линию элегантного одинокого существования, полного злобы, отторгающей омерзительный для нее мир людей, готова стать никем и ничем, если то будет угодно ее Богу – итальянцу, жутко хохочущему мачо, тупому неэлегантному неинтеллектуалу. Мир замер и встает на цыпочки, боясь спугнуть чудо мгновения, когда ее лицо покрывают поцелуями. Любовь отрубает Саломее руки/ноги, лишая власти, воли, своего «Я». Влюбленность кислотой и щелочью растворяет ненависть и эстетское стремление изуродовать красоту. Радость, что любимый рядом, рвет в клочья страсть к деструктивным играм. Но не надолго. Не навсегда. Пока лишь «ночь нежна».

Потому что после наступает утро. Черное, блестящее, удовлетворившей свою похоть Мадемуазель. Утро возврата/бегства в тронутое тленом и разложением затхлое «Я». Утро ожесточения брошенной псины, засыпающей изможденной не раздеваясь. Летнее утро, несущее своим спокойствием предчувствие опасности и торжество смертельной тишины. [/more]

P.S. Какая-то очередная неприятность с тегом more на лайвинтернет. Прошу прощения за такой длинный текст в вашей ленте, но блин ничего не поделаешь.