Ингмар Бергман, несмотря на то, что писал о съемках фильма в «Картинах», лукавит. Он не называет человека, который помог ему научиться шутить [Да, господа, да, Ингмар пишет честно и в подробностях, как хотел уметь вызывать у людей смех]. Шекспир, дамы и господа. Собственной персоной старый охальник и поэт торчит из каждого кадра этого безумного «камеди-франсе», и даже между ними влезла его физиономия с совращающей нас улыбкой. Только Уильям Шекспир мог написать абсолютно неприличную комедию, которая бы не выглядела пошло, зато была бы смешной, и даже – матерь божья! – умной. Хотите знать об эротике средневекового Возрождения – не читайте «Декамерон» (это талантливая компиляция софт-порно) или «Кентерберийские рассказы». Читайте ранние комедии Шекспира. По-моему, Бард писал их в состоянии повышенного возбуждения. Чисто физического. Отсюда какой-то всепожирающий эротизм многих сценок его комедий. Эротизма, причем, какого-то болезненного, сексуальности на грани фола. Смех как природа сексуального. Рассмеши женщину. Заставь ее умереть от смеха. Замереть от смеха. Эйфорическая составляющая любого хохота. Когда человек смеется – адекватно ли его физиологическое состояние оргазму? Чувство юмора, заражающее своим эротизмом. Эротика в комедиях Шекспира. Нет, не так. Эротический смех публики на комедиях Шекспира. Высвобождение либидо.

Я говорю о Шекспире. Но, конечно, все это с тем же успехом можно сказать и о Бергмане. Бергман крут, дамы и господа. Он крут потому, что красиво, но издевательски спрятал «A Midsummer Night’s Dream» в своих «Sommarnattens Leende». Девочка Анни Эгерман (очень красивая Ulla Jacobsson, дыхание замирает у меня при взгляде на нее) все еще девственница, хотя два года как замужем. Кроткая, робкая, еще ребенок, всего боится, но также, как и ребенок, всего-то и хочется. Боится секса. Хочется секса. Боится любить. И хочется любить. Дочь своему мужу, а не любовница. Комплекс Электры, не находите? Погодите, я вам сейчас педофилию откопаю на пару с Эдиповым. Эта самая красивая героиня фильма усаживается на коленки к мужу совсем по-детски. А тот, старый развратник стряпчий Фредрик Эгерман (Gunnar Björnstrand), и рад этому. Коллекционирует фотокарточки своей девочки-жены и не трогает ее в постели. «Я, говорит, хочу, чтобы она сама ко мне пришла уже готовой…». Здорово. Я бы тоже хотел, чтобы ко мне сами приходили уже готовенькими… Девочка-то, что самое смешное, приходит к этому дураку, жмется к нему, пытается подольститься, а он ни в какую. Одна из самых эротичных сцен в истории кино: послеполуденный сон, Анни не спит, а муж ее во сне, случайно, начинает обнимать. Господи, что начинается с ней … Минуты две вцепляешься в кресло, дыхание и сердцебиение по нулям, глаза в экран. Как эта девочка хочет….Лежит, и ничего не делает, грустит, пока сонный Фредерик обнимает ее, обнимает, уже не только обнимает… И проговаривается, подлец.  Ему, оказывается, снилась Дезире. Дезире Армфельд (Eva Dahlbeck), знаменитая актриса, любовница многих блестящих мужчин. Женщина за 30. Роковая. Ничего особенного, честно говоря. Но вот Бергман решил, что в таких влюбляются, что такие сводят с ума, что она стервочка. ОК, стервочка, так стервочка. Она, как Солоха у Гоголя, центр притяжения комедии положений. Мужики вьются вокруг ее белого личика мухами, дерутся за нее, прячутся, стреляются, смущаются и убегают. А она, тем временем, влюбляется, знаете ли, в Фредерика. Старый друг, такие дела. Сын от него, кстати говоря… Один из любовников Дезире – офицер граф Магнус Малькольм (Jarl Kulle). Строгий, подтянутый, смешной в своем солдафонстве и аристократизме. Рассчитывает свое драгоценное время по часам: столько-то Дезире, столько-то своей жене. Жена, Шарлотта, - змейка. Острая на язык, жгучая, маленькая, страстная [наверное, нам не показали…]. Ревнивая гордячка. Но любит мужа. Ненавидит, но любит. В эротическую комедию всыпаны еще горничная Петра (Harriet Andersson), семинарист Хенрик (Björn Bjelfvenstam) и мать Дезире. Петра –нимфмоманка, страдающая от отсутствия любви. Хенрик, сын Фредерика, любит свою мачеху (да они и сверстники, судя по всему). Мать Дезире – королева бала. Бал будет во второй части картины. Бал имени Шекспира. Только вам этого не сообщат. Выпьют вино, и начнется оргия.

Висельник и выдвигающиеся кровати, разбитые бокалы и «странные вы все какие-то», русская рулетка и «вторая улыбка ночи для нас, шутов!». Кино глючит на собственном таком нечаянном эротизме ниоткуда. Любовные переживания, отсутствие любви, педофилическая любовь мужа к жене, инцестуальная любовь пасынка к мачехе, лесбийское притяжение между девственницей-хозяйкой и горничной-шлюхой. Все есть. И элегантно обстегано кнутом бергмановского черного смеха. Не юмора, но смеха. Юмор как раз простой, вы, наверняка, будете смеяться. Кино действительно смешное, по-хорошему забавная комедия положений сменяется эпизодами блестящих словесных пикировок. Но черный смех… Черный смех это смех покойника на свадьбе королевского шута. Это смех мельника, зажарившего и съевшего проходящего мимо священника. Хохот летней, возможно, августовской ночи, встречающей аплодисментами интеллектуальнейшую пляску Бергмана на сгнивших сотни лет назад костях Шекспира. Черный смех, своим истеричным подрагиванием плечей и слезами из глаз пытающийся сожрать печаль. Сглотнуть фарсом и стебом горькие пафосные сопли. «Фильм обыгрывает ужасающее осознание того факта, что можно любить друг друга, не будучи в состоянии жить вместе. Здесь присутствуют и ностальгия, и отношения отца и дочери из моей собственной жизни, и великая растерянность, и грусть» - цитируют критики слова самого режиссера.

Черный смех это не пир во время чумы. А эротизм сцены, когда девственница Анни отвечает на поцелуй своего ровесника пасынка, и ты понимаешь, что это норма. Норма не фильма, потому что в этом фильме нормы как таковой нет. А просто норма. Любовь – блядская штука, господа. Вам всякий раз будут доказывать обратное, но, увы, это факт. Бесконечная печаль восходящего солнца и движения мельницы. Проданная добродетель. Красота целомудрия, отправленная бывшей девственницей в отставку. Черный смех, который под конец переходит [параллельно счастливой концовке коммерческого фильма Бергмана] в кататоническое отчаяние. Отчаяние, ледяное дыхание которого /если даже не вонючие плевки его/ можно почувствовать в продолжении всего фильма, только отстранившись от него на мгновение. Ледяное дыхание черного смеха, которое сполна глотнул Шекспир, когда его вырвало «Королем Лиром». А после – продолжительная и прекрасная тошнота волшебными, но бесконечно печальными сказками. И – занавес.