Чем больше красоты, тем меньше хочется писать. Она становится только твоей, интровертная девочка, замыкающая все твои электроды друг на друга. Превращение глаз в стереокинокамеры. Из жизни кино вливается по ним [drive-in] inside you. Не хочется уже стрелять потоком кадров обратно: на бумагу/на экран, все равно. По лестнице, по винтовой, уходи вниз. Шаги будут сначала пронзительно и истерично отдаваться эхом, тебе захочется вернуться, выбежать наверх: любите, мол, меня! Все ложь. Down Down Down... - Единственный голос, шепот снизу, который хочется слушать. Он увлекает в безумие тишины дрянной киношки. В зал, где открыт кинопоказ especially for you. «Отключите, пожалуйста, ваши сотовые телефоны. Заморозьте воспоминания о первой/последней любви. Откиньтесь в кресле. Устраивайтесь поудобней. Мы рады вам представить…Welcome!».

[Зеленоватый дождь. Пересыпающийся между ноток черно-белых клавиш. Графика неторопливо, а то и ввергаясь в неудержимый свинг, лихо отплясывая фортепьянными каблучками, расплывается в пастельные тона. В акварель.Шопен, Лист, Эванс, Монк… Всех четверых можно легко перекидать – в воображении – по ту или иную сторону стены. Шопена и Эванса в нюансы, в Пруста, в зеленое, в майский дождь, в осеннюю старую комнату с пыльным фоно и тоскующей любовной парой (медленное расставание, легкий флирт любви со своим финалом, «уже не то, совсем не то!…»). Над пропастью во ржи…]

The movie will begin in five moments. Я думаю, тот, кто при жизни начинает видеть это кино-для-себя, становится святым. Все остальные в такие минуты просто умирают.

[Лирика. Сказка. Щемящая грусть. Хруст сломанной осенней ветки. Ваза. Стол. Печенье. В старой комнате (ей 16, ему 18, если Шопен; и безразлично, если это Эванс). Чехов. Надрыв. Струна, плохо натянутая, порвется так беззвучно, никто и не заметит: «а, что такое, почему грустите, быстро в танец, к нам, в компанию…». Старое бальное платье, его вытащили из шкафа на солнце. Молодость. XIX век. Вальс. Сентиментальные чувства. Пост-романтизм. (Еще не изобрели джаз). Но наивности нет. Наташи Ростовы похоронены за беленой стеной. Черным по белому – цифры и черточки. Белая плита. Черные блестящие глаза. Никто уже не будет заплетающимся от счастья языком заговаривать будущее.]

Ты смотришь прямо перед собой. Слушаешь равномерный, идеально точный, как часы-хронометр, звук моего/своего сердца. Последние галлоны крови пульсируют… пускаются в последний путь, и тебе слышно… ты слышишь мелодичный гул своих сосудов. Систему электронных телеграфных проводов. Перенос красными кровяными тельцами красивых картинок [и трупного яда]. Когда она кусает тебя в шею, на коже даже не остается следа. Истома, нервные окончания рвутся на электронном ветру листьями деревьев в бурю... Легкая пробежка нежными пальцами по эрогенным зонам. Кинематографический эротический ноктюрн. Спи, спящая королева, сонная, как сто тысяч влюбленных ночей. Как тысяча и одна ночь, каждая из которых в меня влюблена. Мы наблюдаем сегодня последнюю неоновую вспышку последних вывесок последних кинотеатров. Фликер выжигает глазное яблоко. Сетчатка глаз - как гобелен, расшитый золочеными нимфами. Изображение-воображение... Запах паленого. Любимая, «сделай красиво мне». Пальцы дрожат. Сделай красиво... Вот тебе нож. 

[Сапоги начищены до блеска. А платье сшито по последней моде. Это не бал во дворянском собрании. Собственно, наверное, день рождения ее. Девочка вальсирует легко. Воздух скользит вслед за платьем в этот неизбежно возникающий круг розового… Или зеленого. Хотя она могла очень любить голубое. Мода. Маленького черного платья еще нет. Нежности разрешены. Целоваться нельзя. Банальности пока не стали таковыми. Старое бальное платье… Этюд сыгран замечательно. В воображении. Его бы вот еще написать красками. Словами. Нотами. И как можно точнее. Беспорядок в мыслях. Полный. А все от того, что Шопен кружит голову. Вальс «L’adieu». Адьё, baby, адьё. Будущая леди. Вон ее плита. Там слева. Белая. За черным гранитом. Ей было 46, когда она… Да-да, и муж, и дети, и любовь. Все было.]

Нашу любовь какая-то сука перемонтировала. Взяв пленку в руки, сделав надрез посередине. Скальпелем или специальным ножом love-editor. В кабинке монтажера дым от недешевых сигарет. А на полу обрывки пленок... Сынок, тебе придется жить еще сто тысяч лет, метраж немалый, знаю, прежде чем твое кино начнет съезжать на ту же колею. И инородный кусок пленки стрельнет из аппарата вон. В оригинальной версии нашей любви ровно 3100 метров. В перемонтированной 4 тысячи. 900 метров пленки отделяют меня от тебя, 900 метров. Поэтому, дорогая, сделай красиво мне… Сделай красиво, вот тебе нож. Love-editor…

/………………………….Побежали со мной, вставай, одевайся, открой все окна, вот ключ, вот дверь, побежали вон из этого мотеля…! По улицам, быстро,  чтобы не плакать, не разреветься, как маленькие, девочка моя, прекрасная М., пьяная и накокаиненная, наркоманка моя бешенная, побежали смотреть повешенных, вон они смотрят на нас тусклым взглядом, как на Вийона в прежние, побежали, попрыгали, будем
двигаться врассыпную, чтобы нас не увидели, чтобы не засекли, не взяли на мушку, моя М., я захватил с собой пушку, мы размозжим голову всякому, кто нас остановит, давай, толкай в карманы последние, вставай и за город, на окраины, в степь…………………В голове джаз последней стопкой последней водкой, играет пьяный, прекрасный, для нас – песней, реквиемом, Мэрилин....Тихо. Из подворотен доносится плач ребенка, тихо….Утешь его, М., сделай ему красиво./

[Холодная ясность поднеосенних первых звезд над провинциальным городком. Гибкость, и вечно юное разочарование, беспечность, обреченность… Пастель утраты. Очень нежная грусть. Зефир печали, он так забавно бередит сердечную мышцу. Она почти не делает ошибок. Только волнуется. Дребезжит слегка, добавляя лишние галлоны крови сосудам, или напротив. Пощечины смывает летний дождь. Дыхание вечера, ночь, мерцает утро. Скамейки на площади. Мы встречаем рассвет. Август. Стремительное исчезновение детской любви. Ее пары улетучиваются на глазах. Но мы делаем вид, что счастливы.]

Фото: (с) highwaygirl67, Fred Lyon и Corbis.