Осень это время слушать джаз. Курить и слушать джаз. Пить кофе. И слушать джаз. Гулять. И слушать джаз. И спать. И ничего не делать. Лучший саундтрек к ней «Осень на Вашингтон-сквер» Дэйва Брубека с собрания его джазовых впечатлений о Нью-Йорке. Или та, Фрэнка Синатры, пластинка, с влюбленными парочками у старенького фонаря на обложке. Слушаешь, и точно качаешься в кресле где-нибудь в домике на морском берегу добродушным стариком. А бешенная «My Favorite Things» Колтрейна? Визжит и накручивается сама на себя в ослепительной феерии пьеса, и накатывают на тебя сентябрьские волны напряженной тишины – таинственно мерцающего оцепенения. От джаза – в наркотической прострации, влюбленный в лужи, счастливый молчаливый идиот. Как здорово, думаешь в такие минуты, когда к тому же кто-то устраивает фейерверк, как здорово, что белые огни, простреливающие черноту с востока на запад короткими прочерками, превращают небо ненадолго в ночное озеро, подернутое рябью, осколочными отражениями Луны, разбитой кем-то из твоего детства вдребезги. И слышится плеск воды. Вот-вот из-за крыш покажется челн, запряженный лебедем, и строго посмотрит на тебя гигантский Лоэнгрин. Или желтый резиновый утенок.

Осень – особая религия, требующая специфических обрядов. Психоделическое, поэтическое язычество. Культ на три месяца. Секта для одного адепта. Осенью, к примеру, приятно потосковать от нечего делать. Удовольствия ради. Позлить себя. Выходить на улицу в холодную ночь в легкой курточке. Чтобы немного замерзнуть, и дрожать, гуляя в тишине – так лучше. Так – хорошо. Курить крепкие сигареты, не такие, какие обычно куришь: чтобы запершило в горле. Глотать горячий дым. И выдыхать его в упругий нежный воздух белыми ленточками, красиво закручивая их в девичью косу. Вспоминать прошлые осени. Когда в первый раз отправился в школу. Гулял с девчонкой. Впервые поцеловал. Кого? И где она? – неизвестно. Никто не знает. Никто не вспомнит. Никому до нее и дела нет. Но ведь ты ее знал….Одна пригласила тебя потанцевать, но тебе не очень-то и хотелось. С другой тебя знакомили, ты на нее даже не взглянул. Вот та, у нее сейчас дочка, просила как-то проводить до остановки, смущенно подшучивая, ты отказался. Получив однажды валентинку, не удосужился узнать, от кого она. С которой-то смотрел «Звездные войны», и с ней вы попали под дождь, обсуждая похороны Амидалы. И не она ли пьяной в хлам делилась прогнозами по концу света [«это случится через несколько лет, Сережка, точно тебе говорю»]? Еще одна, ха-ха, вызвонила тебя, и вы тупо сидели в кафе, в поисках общих тем для разговора раздражая друг друга. Давным-давно ты вообще знал волшебницу, забавно шепчущую что-то себе под нос «колдуя» - и тоже «в молоко». Но, может, не случившаяся любовь с ними со всеми – твоя судьба? Ну, да, конечно…Чёрт, хватит, стоп! С обрядом обязательных воспоминаний-сожалений-об-утраченном покончено. Переходим к следующему алтарю.

Осенью – пить очень крепкий чай. Помногу. До тошноты. Заваривая чашку за чашкой. Давиться шоколадными конфетами. Пальцами обеих рук писать одновременно на стекле и запотевшем зеркале незнакомые имена. В строчку. Столбиком – знакомые телефоны. Незабываемый, разумеется, ее. Ходить в теплой квартире в свитере, чтобы стало жарко. И почему-то только так – хорошо. Сразу не засыпать. Кидаться в кровать, не расправляя ее, лежать пластом и ни о чем не думать. По утру просыпаться трижды, исследуя, улыбаясь спросонья, потолок. Вспоминая перевернутые в мифические плоскости арабской вязью справо_налево и фильмами_наоборот жуткие, сладострастные, но все-таки целомудренные сновидения. Ставить чайник на газовую плиту, отложив зажигалку, чиркая с наслаждением спичкой, пробуждая огонь, волнуясь и бурча себе что-то под нос который выгорает в угольки и снова засыпает – до обеда.

Осенью слушаю «Тристана и Изольду». Радуясь первой встрече героев – настоящей, сразу после того, как они выпили зелье, и поняли: все, что было до – наваждение. Свиданию под покровом ночи второго акта, и ариям, дуэтам сверхлюдей, лучше, чем кто-либо, понимающих толк в любви, знающих, что такое вообще она: фатальная, неправильная, ненормальная, безусловная. – Серебряно-черный стержень, прошивающий жизни, бесчисленные твои и ее, насквозь. Любовь как осень, есть всегда, и ждет тебя в одной и той же точке системы координат, ломая последующие безлюбовные пространства, выгибая линии жизни в бессмысленные кривые. Отдаляясь постепенно от нее во времени, чувствуешь слабеющее гравитационное поле, которое, тем не менее, не отпускает. И ты вновь падаешь в эту параболу, скатываясь вниз, и по инерции обратно – Вечное Возвращение! Он и она придут опять туда, где были, и будут петь, и будут должны умереть. Но важен миг, когда боги чиркнули спичками, осветив ничто, нематематическую пустоту – чтобы смертные полюбили. Вечное возвращение, к тому же монолиту серебра. Не бойтесь вечного возвращения, шепчет нам из могилы Фридрих. Оно дарует надежду тем, кто всё потерял. Мол, обязательно вернется, и боль, и облегчение, и радость – вот только надо бы сделать прошлое достойным его, чтобы с тоски не заблевать сто раз обжитую квартирку. Ну, да что есть, то есть. И прижимаешь к  усталой груди ладонь, усмиряя сердце, беспокойное, когда слышишь, как умирает Тристан, и как бежит Изольда к нему, не успевая. Вечное возвращение: поставить пластинку заново, и любовь вспыхнет абсентом на пару часов в мире, где властвует холод – пока не перевернется бокал. В мире, где дрожат твои руки. И дотлевает сигарета недокуренная в пепельнице. А рыжий кот поминутно вздрагивает, мурлыча угрожающе, свернувшись клубком на свитерах – ему снятся кошмары.

Осенью можно названивать в прошлое, не поднимая трубки – лишь увидав во сне загадочную прогрессию пробелов. Выслушав про себя надтреснутые неприятные голоса тогдашних друзей и подружек, теперь уже незнакомых, уставать моментально от них, и тут же с облегчением слышать в телефоне одни гудки. «Икру» или «Морскую» «Мумий Тролля» на «repeat» – и город твой катится вспять, возвращая в плиты новостройки, разбираясь на кубики, освобождая пустоши, в те времена, и кладбища отдают ликующим толпам безвременно ушедших. Бездумный песенный ветер, всегда седьмого года, навечно в девяностых. Когда-нибудь ты проживешь их еще и еще раз, не способный ничего изменить, но радуясь каждому звонку. И взгляду. И рукопожатиям. Мелодиям и счастью, задавленной безжалостно своими же руками, любви. Вернется смех. И те же разговоры до зари. И первый шок от книги Фицджеральда. И рыжая девчонка влюбит в себя и забудется, полгода не пройдет. И незачем было запоминать имена. Прошлое только твое, и, даже если оно нескончаемо – на личном твоем счету. Ты за него в ответе. Отдельная страна. Граничит с терра инкогнита Осени, говорят. И путешествия туда болезненны, но отчего-то радуешься его гонцам всякий раз, и тянет пускаться в дорогу к его границам. Усмиряя сердце тщательно прибираться там, куда возвращаться еще миллионы раз дурачиться с кем-нибудь в одно и то же лето, под музыку, к примеру, «Coldplay».

Осенью запоминаешь силуэты незнакомок в две-три матиссовских черточки, определенно зная, что завтра же позабудешь красавиц. Стоишь, охраняя покой девчонки в спортивной курточке у гаснущего костра. Такой еще молодой. И такой красивой. Приятно освещать, в воображении чиркая спичкой, сгорающий зигзаг дорожки прелестницы из желтого кирпича к могильной оградке. Касаться теплых ее коленок. И удивляться еще неразбившейся ее красоте. Экзистенциальной, я бы сказал, невинности. Опрокидывающей любые умозаключения про смысл бытия. Красоте, выносящей оправдательный приговор преступному мироустройству.

Осенью, катая между пальцами сигареты, слушаю зажигалку, щелкающую вхолостую…. Будет ли день и час в веренице одинаковых жизней, когда абсурд отмены финала заставит сосчитать все выкуренные? Каждую беленькую мадемуазель Смерть, мисс «убей меня нежно», я подкидывал в небо по-разному или втаптывал в грязь. И где лежат они, помечая последовательно перебои в линиях жизни, рисуя фотографически точные кривые кардиограмм в соответствии с загадочной прогрессией пробелов? У подъездов, в деревнях и барах. В пепельницах дешевых кафе. В кофейнях, просыпанные на столиках беспорядочно. Выкинутые из окон авто, на остановках, в тамбурах междугородних поездов. Выкуренные за время тяжелого разговора. В продолжение любви. Перед разрывом. После. И просто так. Осенью каждая сигарета – метафизический жест приветствия вечного возвращения. Осенью каждый твой выдох – Liebestod. Все диалоги вписываешь в собственную оперу. Отслеживая лейтмотивы настоящей, той, единственной убивающей, но делающей тебя сильнее, любви: ее меццо-сопрано завораживает, страшит и манит. Притягиваешь серебряные паутинки незнакомок, плывущих одиноко в своей осени, к себе поближе ласково. Накручиваешь их веретеном и безжалостно рвёшь.

Осенью хочется старых британских комедий, снятых на Ealing Studios, французских нуаров, немецкого немого кино, но смотрю, что придется. Ни с кем не разговаривая. Осенью легче всего – молчать. Не говорить даже с собой. Писать. Включать начало второго акта «Тангейзера», бессовестно подслушивая чужие боль и радость – Элизабет, поющей про себя, тоскующей и ждущей любимого в огромной зале. Наивная, думает, она одна. Красавица, как ты еще невинна, и как глупа….И будешь в вечности такой, какой тебя придумал самовлюбленный гений. В вечном возвращении проживать великую в своем самоотречении во имя любви короткую жизнь. Какое же это счастье, Элизабет, ты не представляешь. Ты даже не представляешь, как я могу помочь тебе, всего только недослушав оперу до конца, и вернувшись к началу. Все для тебя!

Осенью интересно задумываться. Слушать музыку, погружаясь в тоску, дно которой измерено, река исхожена тобой вброд вдоль и поперек, ты знаешь – не утонешь, не умрешь, выкарабкаешься. Осень сама по себе одинока, и каждый день влюбленности в тебя нуждается в ответном чувстве. Ты как бы за нее в ответе тоже, хотя измерен срок, и оба вы знаете, когда суждено уйти ей, когда вернуться. Осенью было бы здорово заболеть. И потом злиться на себя за это. К осени идет лихорадка, озноб и жар, и клацанье зубами простывшей женщины в красном пальто, рассказывающей свою жизнь первому встречному. Но где ее взять? На каком из винтажных рынков? Взамен невинное ребячество – бессмысленная болтовня, вроде бы, восполняющая лакуны души: о дизайне квартирки Вудхаусов в «Ребенке Розмари» (сравнительный анализ с интерьерами в «Разомкнутых объятьях») и о том, сколько этого фильма в «Малхолланд Драйв». И почему Галеен в «Пражском студенте» цитирует Альфреда де Мюссе. О вечном возвращении парочки из «Энни Холл», гуляющей, как ни в чем не бывало, в «Anything Else» по той же, возможно, улице. Такая, знаете ли, осенняя необязательность в чувствах. Этическая неразборчивость. Эстетический промискуитет. Прочитать заметку в «Нью-Йоркере» на тему, была ли героиня «Завтрака у Тиффани» проституткой действительно, узнав, что думал Капоте на этот счет. Но все же продолжить ценить блядство Холли Голайтли, как её эстетическую самоцель. Любить безумие чудака больше прозрений гения. Чтить сумасшествие Ницше как последнюю его поэму, как жертвоприношение. Как последний перфоманс. И в мыслях насиловать красоту.

Осенью надо читать японцев, осенних авторов. Или англичан. И осенние книжки – тех, кто покончил с собой. Во имя красоты, перемолотой в предложения. Бескомпромиссных эстетов. Готовых вспороть себе брюхо, отравиться газом, умереть ради того, чтобы при жизни написать: «Она смеялась, как цветок. Смеялась, как цветок, – это подлинная правда» (как Кавабата в «Танцовщице из Идзу»). Из всех осенних одна из самых – «Запретные цвета» Мисимы, думаешь ты, полусонно закуривая, глядя, как звездочка выгуливает по небу Луну. «Счастье – чувство легкого опьянения, легкого недомогания», - смеется Юкио. «Красота оставляет ожог, когда к ней прикасаешься руками», - качает он в задумчивости головой. «Женщина в черном платье и женщина в светлом от нечего делать обменивались взглядами. Словно медалями, - бросается словами героя-гея денди, виртуозно, как Бог, играя фразами, - Несчастье людей, заглядывающих в окна снаружи, обладает красотой больше, чем смотрящие изнутри. Это потому, что печаль их не проникает через оконную раму и не обрушивается на нас». Но вот читаешь: «Красота заставляет людей быть болтливыми. В присутствии ее кто-то принуждает людей выражать свое впечатление второпях, у них появляется чувство долга скоренько конвертировать красоту в слова. …Красотой, подобно взрывом, трудно овладеть. Дар молчаливого обладания ею, эта величественная сила самоотречения, кажется, уже растрачен людьми навсегда». И смиряешься, удушив вспыхнувшие было образы, заливая их коньяком. Запихнув красоту в брюхо, готовый назавтра, правда, вспороть его, чтобы достать осколок ее разбитой, но оно, прекрасное, уже не дышит и, кажется, начинает вонять.

Осенью вспоминаешь каждый прожитый в прошлые годы осенний день. И проживаешь каждый день новой осени как последний. Словно назначил день смерти на 1 декабря [хотя об этом не говорят напрямую, это не деликатно, в конце концов – такие вещи подразумеваются], и недели, ему предшествующие, обязан залить отныне концентрированной красотой. Как золотыми талерами с отчеканенными образами осени на аверсе и реверсе волшебный горшочек. Для того только, чтобы в первый же день зимы расколошматить его. Встретиться лицом к лицу с самим собой в бесчисленных вариациях, прочувствовав вечное возвращение до кончиков пальцев, до холодка в зрачках, до острой боли в сердце. Поставив предел, разбуженной новыми данными графиком математической функции взлететь в небеса, что были и будут потом недоступными. И, осмотрев окрестности, увидеть позади серебряно-черную струну любви. Проткнувшая, как ты замечаешь, спираль твоих жизней, в одну из осеней несколько лет назад, она уходит затем по касательной, устремляясь в беззвездное тело космоса остывать [Спираль прогибается в исчезающе-малую точку любви, точно кланяясь в пояс]. И, думается, ты вернешься туда, если кто-то поставит старый винил с вашей оперой заново. Может даже иглой на тот же, четвертый, самый любимый (с твоею в нее влюбленностью) к примеру, трек. Кому-то должна же понравиться твоя пластинка.

Открываются настежь двери, и благородные дамы и господа, дворяне и рыцари, заполняют торжественную залу, в радостном нетерпении предвкушая состязание певцов. Ветер срывает с деревьев и вихрем закручивает падающие листья в золотые ленточки. Красиво заплетая сорванные, но не упавшие, по прихотливым траекториям – в осеннюю девичью косу. Дерева щедро мечут бисер, в возбуждении сбрасывая отслужившую свое чешую. И листья звеньями сворачиваются у стволов, дребезжа, позвякивая, опутывая землю тяжелыми золотыми цепями.

И свет, струящийся свет! Королева Солнце дотрагивается пальчиками до ниточек, из которых сшита, сплетена и связана осень – как музыкант перебирает струны арфы – и осенний каркас дрожит, вибрируя, теряя очертания, звенит…так…мелодично. Осенняя многоголосица. Тишайшая полифония. Осень настаивается на меланхолии, с каждой неделей становясь всё крепче, ароматнее, только б - не передержать.

Моя осень, она плывет по призрачным небесным волнам фата-морганой, повисая дождевыми капельками на ле'сах. Вспенивающая время исчезающим миражом. Акварельным подтекающим видением остывает на холоде в готовых формочках. Наэлектризованная черно-серебряной точкой прошлого осень кажется мне волнующим импрессионистским пятном. Такими видятся шедевры мастеров в залах галерей подслеповатым художникам.

рисунки нади рушевой