Настроение сейчас - писательское

Перейдя в пятый класс, я стала учиться хуже. Точнее сказать – я просто посещала школу, не особенно стараясь что-то там усвоить. Я сидела тихо и смотрела в окно на проплывающие по небу облака. Замечаний мне особых не делали, т.к. моё поведение не было «вызывающим» ( это такой любимый термин учителей) и не мешало общему процессу обучения, царящему в классе. Однако моё невнимание сказывалось на моих оценках. Я была немного огорчена этим, впрочем, не настолько, чтобы поменять на усиленное внимание к обучению то вдохновение, которое возникало у меня при взгляде на прекрасные утренние рассветы. Понемногу я стала любоваться не только ими…
Однажды розовый луч утреннего солнца упал на фигурку впереди сидящей девочки…
Это была Алина Медведева. Маленькая, изящная, со светлой кожей и белоснежными от рождения волосами, она напоминала старинную фарфоровую статуэтку, на которую приятно любоваться. И я любовалась…Мало-помалу я стала наблюдать за ней не только на уроках. Алина была тиха, но настойчива, и всех учителей, знакомящихся с нами в связи с переходом к многопредметному обучению, просила звать её Линой, потому что ей так нравилось. Учителя слушались, уважая тонкий ум и обширность знаний этой маленькой девочки. Лина знала много интересных вещей. Например то, что сама она – редкий вид человека-альбиноса, и следуя «генетическому правилу» ( как она любила говорить) должна была бы иметь красные глаза, бояться света и ничего не видеть, но ей несказанно повезло – глаза у неё голубые, она прекрасно видит, и находится среди нас. Где-то подспудно проступала мысль, что не только ей, но и нам повезло несказанно…впрочем, моему восприятию эта мысль не противоречила. Лина не особенно рвалась отвечать у доски, но когда её спрашивали, могла ответить на любой вопрос, за что всегда имела заслуженную пятёрку. Теперь я всё меньше смотрела в окно и всё больше – на белоснежный «хвостик» Лины, скромно стянутый чёрной резиночкой и заканчивающийся локоном, красиво перекатывающимся по спине на фоне её тёмно-коричневого платья. А когда утреннее солнце падало на спину девочки, волосы становились розовыми…
Училась я всё хуже и хуже…Из школы я приходила утомлённая, ложилась на кровать и могла пролежать так часа два кряду. Уроки делала долго и кропотливо, но всё равно не понимала ничего. До полуночи я старательно исправляла ошибки в домашней работе – результат был нулевым: они только множились.
За одной партой с Линой сидела Ира Дюг, по внешности составляющая полный контраст Лине. Это была очень серьёзная девочка со взрослым лицом и детским телом. У неё были чёрные волосы и столь же чёрные глаза. Говорила она мало, но всегда по существу. В отличие от Лины, Ира любила выступать у доски и всегда тянула руку. Ира была очень умна, но не очень эмоциональна. Вернее, внутри наверняка создавались и рушились целые миры – ну не могли они не создаваться и не рушиться при таком глубоком уме - но она не считала нужным показывать это Миру, видимо, уже в столь раннем возрасте считая подобный манёвр проявлением силы. Я с завистью смотрела на Алину и Иру, понимая, что мне такой никогда не стать, не быть столь способной, столь уверенной и не заслужить такой дружбы. Про мой «талант» писать стихи говорили ещё скорее с улыбкой, нежели с восхищением, высказывая умиление не столько красотой строк ( которой тогда ещё не было) сколько ранним началом моего увлечения и очень серьёзным взглядом на себя как на писателя. И всё же…при всём внимании учителей к моему творчеству, это нельзя было сравнить с тем, как относились к Ире и Алине. Что же касается детей, то класс стал разделяться на группировки, и ни к одной из них я не примкнула. То, чем интересовались дети, меня совершенно не трогало, а то, чем интересовалась я, было слишком глубоко для того, чтобы в 10 лет я могла это выразить словами и слишком близко моему сердцу, чтобы у меня возникало желание делиться этим с чужими мне людьми. А одноклассники были явно чужими. Те девочки, которые желали бы составить мне компанию, не были мне интересны, а те, кого я выделяла, восхищаясь их умом и красотой в моём сознании были скорее предметом восхищения издали, чем источником желания с ними подружиться. И вообще в моём тогдашнем восприятии стала зарождаться мироощущение, следуя которому хочешь созерцать прекрасных людей, но ощущаешь, что не можешь взаимодействовать с ними. Печалило ли меня это столь сильно, чтобы омрачить радость моего существования? Нет, скорее такая тенденция просто выстраивала передо мной невозможность, непредставимость иного взгляда на сверстников. Со взрослыми же, часто приходящими к нам домой я общалась с почтением и в то же время…на равных, к немалому удивлению друзей семьи и самих моих родителей.
Школьные дни тянулась серо один за другим, пока однажды утром войдя в класс, я не была сражена внезапной новостью:
«Сегодня ты сядешь с Алиной!» - заявила учительница тоном, не терпящим возражений. Впрочем, возражать я отнюдь не собиралась. Хотя на фоне этой перестановки у меня возникали двоякие чувства. С одной стороны, меня радовало то, что я смогу теперь сидеть с Алиной, радовало без всяких сомнений…а с другой стороны я не могла не осознавать, что в некоторых моментах мне нужно будет сильно себя попридержать. И если бы дело было только в том, что нужно теперь следить за рукой, чтобы она не «расползалась» при письме, это было бы полбеды. Настоящая «беда» заключалась в том, что теперь нельзя было наблюдать за Алиной также пристально, как тогда, когда она сидела ко мне спиной.
Она, конечно, не мальчишка, который через полминуты сказал бы «чё зыришь!» и ткнул тебя иголкой…но прабабушка строго-настрого запрещала мне смотреть в упор на людей, потому что считала это жестом некоего несловесного прошения обратить на себя внимание и, следовательно, изменой собственной гордости, а гордость с её точки зрения была наиважнейшей составляющей зрелой личности, хотя конечно, бабушка всё объясняла гораздо проще: «Ни на кого не смотри! Будь сама-по себе-своя! И пиши! Пиши стихи, пиши, пиши…а то будешь как все!». Быть «как все» - было в глазах прабабушки чем-то унизительным, равно как и смотреть на кого-то подолгу… А смотреть мне хотелось…очень хотелось. Иру же, которая сидела с Алиной на моём месте, посадили туда, где до этого сидела я, но не одну, а к ней переместили плохо себя ведущего мальчика, тоже с «педагогической» целью. До этого, когда я смотрела на Алину, сидящую впереди, я могла думать о ней, сейчас это было сложнее. Когда мой взгляд скользил по её белоснежным волосам, я представляла себе эпизоды из её жизни…Как-то не словесно, но образно я спрашивала себя: «А если Лина играет во дворе, то как? Как она говорит с родителями? Есть ли у них в семье ещё кто-нибудь? Есть ли у неё в доме животные и любит ли она их?» и за всё это время у меня не возникало желания спросить её об этом напрямую. Будто бы то, что я представляла себе, могло открыть для меня более полную картину её жизни, чем сказанные ею слова. А может быть я не могла говорить с ней из-за неясного смущения, охватывающего меня всякий раз, когда я к ней приближалась. Как бы то ни было, смотреть её жизнь внутренним взором теперь мне мешала осторожность, но смотреть всё равно хотелось и я, иногда на секунду резко поворачивала голову в её сторону и потом отворачивалась снова, делая вид, что внимательно слушаю учителей. Иногда в перемены она подходила к учителям, спрашивала их о чём-то, затем возвращалась ко мне, и объясняла способ исправления моих ошибок. Я смотрела, но видела другое. Меня поражала необычная гибкость её пальцев. Она могла отогнуть суставчики так, что пальцы почти полностью прогибались в противоположную сторону, не принося ей дискомфорта. У неё была удивительно правильная форма ногтей, и ни у кого другого в нашем классе такой формы не было. А ещё – необычно узкие запястья…Я смотрела на её руки, как они выводили круглые витиеватые знаки на бумаге и… решительным образом ничего не понимала. Уроки же составляли теперь для меня дополнительное неудобство – нужно было следить за рукой, чтобы не мешать ей писать.
Так продолжалось два дня, пока на одном из уроков я не повернула голову чуть дальше и не увидела Иру, вытирающую платочком слёзы. В тот же момент Иру увидела и учительница. Я подошла к ней на той же перемене.
- Пересадите Алину обратно! – заявила я, почти тем же тоном, что учительница, когда сажала её ко мне.
- Почему же? – лукаво усмехнулась учительница, - тебе не нравится Алина?
Такого вопроса я не ожидала. Было ощущение, что мне заглянули в самое сердце, причём сделал это человек, не имеющий на это право.
- Нравится, - отвечала я неохотно.
- Тогда в чём же дело?
- Ира плачет. Она никогда не плачет, а сейчас -плачет. А я…я никогда ничего не пойму, Вы же знаете, - я умственно отсталая.
- Это кто тебе такое сказал?
- Воспитательница ещё в садике. Она не мне сказала, а маме.
- И мама поверила?
- Мама не поверила, а я поверила.
- А как же ты пишешь стихи? Ты же говорила, что ты писатель?
- Дома я писатель и во дворе, а в школе умственно отсталая.
- А так бывает?
- У меня бывает.
- Не бывает так. Алину я пересажу обратно, а тебе стараться надо.
Стараться мне не хотелось…