Миниатюрные дворцы, крошечные башни со шпилями…казалось, вся эта архитектура создана не как самоцель, а лишь служит напоминанием: есть другие миры, они, несомненно, существуют, в ни живут люди и люди эти наделены особыми способностями. Они открытые, искренние и никогда ни над кем не смеются. У них длинные волосы и большие глаза, а на головах они носят обручи. Это те самые люди, которые виделись мне, когда я мграла с девочками на юге. Теперь же я встречаю дома, похожие на те, в которых, должно быть, они живут. Рассказ Тани навёл меня на размышления. Я стала думать о том, что бы стала делать я, если бы стала взрослой СРАЗУ. Нет, целоваться с мальчиками я бы не стала точно! Я бы стала жить одна, непременно одна в одном из похожих на эти домов. За окном бы шёл дождь, а я сидела бы за столом и писала. Что бы я писала – я пока не знала, но несомненно, это было бы что-то очень серьёзное. А ещё я путешествовала бы по Миру и знакомилась с разными людьми. Так думала я и часами бродила по улицам. Иногда среди зимы вдруг начинался дождь, иногда внезапный порыв ветра чуть не сбивал меня с ног, а иногда над головой стаями кружили чёрные птицы. В этом городе почти не было солнца – но тем притягательнее он был для меня.
***
Я сидела в санаторской столовой и отламывала маленькой ложечкой кусочки творожной запеканки, монотонно клала их в рот, параллельно изучая лицо новой соседки - хорошенькой женщины лет 30, сидевшей напротив меня, с чёрными волосами и зелёными глазами. «Бывают же красивые женщины» - думала я. Вот интересно: волосы она красит, веки подводит чёрной тушью. А глаза…сами глаза могут быть такими красивыми от природы?» Впрочем, красота женщины была разве что внешней либо её внутренний мир был занят мыслями, уловить которые я не могла, и потому я вскоре перестала на неё смотреть. Был у меня в том возрасте термин, которым я обозначала, наверное, близость и созвучие внутреннего мира человека лично мне, свою ( конечно же –свою!) способность откликнуться и срезонировать с этим человеком. В ТАКОМ случае я говорила, что у человека «красивое поле». Так вот «поле» у этой женщины с моей точки зрения отсутсвовало, поэтому я перестала на неё смотреть. Я задумалась.
«Розенберг» - услышала я еле заметно произнесённое где-то за дальним столом. Надо же, у кого-то такая красива фамилия, - подумала я, - наверное, это какой-нибудь молодой парень, сказочник, типа Андерсена, - и моё воображение тут же послушно нарисовало высокого темноволосого худощавого юношу с карими глазами и пушистыми ресницами. Но тут же странная фраза оборвала мои мысли. Я даже не смогла понять, принадлежала ли эта фраза кому-то извне или была рождена моим собственным сознанием. «Ну почему сразу парень-то!» Я ещё подумала некоторое время о странном словосочетании «сразу парень», казавшемся мне лишённым какого бы то ни было значения, а потом забыла, но ясно утвердила для себя одно: «кто бы этот человек ни был, мы подружимся, завтра же».
На следующий день, выходя из столовой, я заприметила в очереди белокурую девичью головку, увенчанную волнистым “хвостиком», стянутым махровой резиночкой голубого цвета. Девочка была ниже меня ростом и явно младше возрастом, и поэтому я, не раздумывая, положила ладони ей на плечи и скомандовала: «стой!» Девочка повиновалась и дальше мы пошли вместе.
- Как тебя зовут? – спросила я.
- Алёна Розенберг, -отвечала девочка, правда, в документах написано «Лена», но ты же знаешь…Я ЗНАЛА. Знала то, что сложно объяснить сейчас современному читателю. А именно: некоторые имена и женские и мужские были в советское время под негласным запретом. Никто не знал толком, почему можно было смело называть ребёнка Сергеем или Александром, а вот Иваном почему-то нельзя. Никто нигде не писал, ПОЧЕМУ. Имя Алёна было одним из «запрещённых» в советское время.
- Так значит ты -Розенберг?
- Я.
- А я думала ты – парень!
- Ну почему сразу парень?! – произнесла девочка и стала настйчивым движением отряхивать свою юбочку так, как будто бы я только что наклеила на неё новенькую мужскую сущность и её срочно нужно было оттуда убрать.
Она посмотрела на меня, а я вспомнила вчерашний вечер и покраснела до кончиков ушей. Но она этого не заметила. Меня длительное время поражало то, что другие люди не замечали происходящего во мне. Как им удаётся скрывать то, что они чувствуют, когда видят, что со мной происходит? – думала я, пока не осознала: они не видят. Внутреннее так и остаётся внутренним и другим людям его не видно.
С появлением Алёны все другие девочки как-то сразу исчезли из моей жизни. Понемногу я узнавала её. Тогда среди широких масс населения ещё не бытовал термин «ребёнок-индиго», но Алёна была, несомненно, одной из таких детей. Я быстро уловила это и выразила по-своему.
- Почему ты не сразу отвечаешь, когда я тебя о чём-то спрашиваю? – поинтересовалась она.
- Потому что я не знаю, как с тобой говорить.
- Как это?
- Вот смотри: когда я тебя вижу, я знаю, что тебе 8 лет. Но когда я тебя слушаю, я слышу, что тебе 14.
- А тебе сколько?
- 12.
Алёна посмотрела на своё тело, начисто лишённое каких бы то ни было признаков взрослости и решительно сказала:
-14 для меня явно много. Давай будем думать, что мне 11. Когда я буду с кем-нибудь знакомиться, я буду говорить, что мне 11 и тогда ты забудешь, что мне 8.
- Врать нехорошо, - вздохнула я.
Мне очень хотелось, чтобы эта маленькая девочка была хоть чуть-чуть старше. Чтобы я могла говорить с ней о том, о чём с такими маленькими детьми говорить не принято. Я видела её крошечное тельце…и я слышала что-то другое, порой мне казалось, что в этом теле обитает древний, мудрый, неведомый мне доселе дух, порой говорящий со мной языком Диккенса и Достоевского. Никто из девочек, обитавших в тот период в санатории даже близко не мог сравниться с Алёной. Если Таня была красивой в те моменты, когда вязала узлы или рассказывала о поцелуе, то Алёна была красива всегда, что бы она ни делала. Мне хотелось говорить с ней обо всём. И однажды я просто перестала ассоциировать её дух с её телом. Так было правильнее всего. Вскоре мы научились молчать, глядя друг другу в глаза. Мы садились напротив друг друга за стол, сидели и молчали. Время теряло для нас смысл. Было что-то больше чем время, и больше, чем мы сами. И когда мы были вместе, это, то, что было в каждой из нас, становилось ещё больше. И мы обе знали это. Но было и то, что не давало мне полностью насладиться уникальностью наших отношений: в такие моменты я вспоминала Наташу, которая была из тех же мест, и я невольно сравнивала девочек. Я скучала по Наташе и как бы ни было мне хорошо с Алёной, я понимала, что предпочла бы видеть Наташу, а не её. От этого чувства становилось неловко. Я хотела бы слушать рассказы Наташи о её замечательном крае, о клубнике, о золотых колосьях пшеницы…но передо мной сидела Алёна – прекрасная маленькая девочка со светлыми локонами, и удивительно взрослым взглядом на Мир, к которому я никак не могла привыкнуть. Алёна не спешила рассказывать о своей жизни. Я чувствовала, что ей не хочется вспоминать свой город и я не торопилась с расспросами. Но однажды любопытство всё же взяло верх:
- Расскажи о своём городе. Тебе там, наверное, хорошо?
-Мне там плохо, очень плохо – Алёна опустила глаза.
- Почему?
- Потому что это Рига. Там хорошо только коренным жителям.
- А ты? Разве ты не родилась там?
- Родилась. Коренные жители – это латыши. А я наполовину еврейка, наполовину – русская. Латыши считают меня русской, а русские – еврейкой. И везде я чужая. Меня презирают оба народа.
Я задумалась. Для меня понятие «народ» было чем-то чисто символическим, взятым из уроков истории. Два народа в моём понимании могли например, не уживаться друг с другом…но так, чтобы два больших народа презирали одну маленькую девочку…Однако, я знала, что такое быть презираемой. Меня презирал целый класс, за то, что я не похожа на них, за то, что я талантлива…и если два народа презирают одну девочку - она бесспорно достойна уважения.
-Ты опять с Алёной – мама не сердилась, но немало удивлялась, - почему ты с Алёной?
- У неё папа еврей.
Я соврала. То есть фактически то, что сказала, было правдой. Но мне было категорически всё равно, кто у Алёны папа и конечно же, вовсе не это было причиной моей столь сильной к ней привязанности. Причиной было то, о чём мне говорить не хотелось ни с мамой ни даже с самой Алёной. И это были остроконечные башни замков старой Риги, её особый воздух, который казалось, считывался мною с показанных ею открыток, дух тех мест. Куда меня влекло неодолимо и воспоминания о Наташе, которой мне так не хватало.

***
То место было особым. У себя в городе я никогда бы не стала бродить по улицам просто так. Здесь я любила ходить к источнику. Когда я услышала слово «источник» впервые, я представила себе ключ, бьющий откуда-то из-под земли. В реальности всё оказалось совсем по-другому. «Источником» оказалось здание , внутри которого находился огромный круглый фонтан, точнее, что-то очень похожее на фонтан, со множеством маленьких краников из которых текла вода. Я подходила к кранику со смешным названием «Нафтуся» и пила странно пахнущую воду из не менее странной кружки, больше походившей на небольшой плоский чайничек. К источнику я любила ходить одна. По дороге мне попадались люди, но я не очень обращала на них внимание. Я больше смотрела на небо и слушала крик грачей. И чем дольше я ходила по этому странному месту, тем больше понимала людей, любящих соседнюю страну и не очень уважающих нас. Там, в соседней стране, должно быть, тоже есть остроконечные замки, а у нас их нет. И мы, люди лишённые таких зданий, не несём в себе чего-то того, что несут жители той страны. Я не делилась этими мыслями ни с кем. Я точно знала: меня НИКТО не поймёт.