Глава 2 РУЧОНКИ ЗАГРЕБУШШИЕ
Мефодий с раздражением пнул стул. Битых полчаса он пытался мысленным магическим посылом зажечь свечу, стоявшую на стуле в каком-то метре от него. Однако, несмотря на столь малое расстояние, свеча упорно игнорировала его. Зато когда Мефодий вышел из себя и попытался выбросить все связанное с этой неудачей из головы, свеча упала и мигом превратилась в лужицу воска. Причем — что Буслаев обнаружил почти сразу — вместе со свечой расплавился и металлический подсвечник.
— Я ничего не умею. В магии я — полный ноль. Она у меня то слишком слабая, то слишком сильная. И это я, будущий повелитель мрака? Они все бредят! Лучше бы Арей учил меня чему-нибудь, кроме рубки на мечах! — пробурчал Мефодий, награждая стул еще одним пинком.
Стул отъехал по паркету с полметра, пару раз качнулся в задумчивости и падать раздумал.
Несмотря на то, что июль не просто уже маячил на горизонте, а буквально танцевал лезгинку на самом кончике носа, Мефодий по-прежнему жил в гимназии «Кладезь премудрости», где не закончились еще годовые экзамены. Присмиревший Вовва Скунсо не позволял себе никаких фокусов и был похоронно вежлив.
Директор Глумович здоровался с Мефодием всякий раз, как видел его в коридоре, даже если они встречались семь раз на дню. При этом Буслаев постоянно ощущал его печальный, преданный, почти собачий взгляд. Изредка Глумович подходил к Мефодию и пытался пошутить. Шутка была одной и той же: «Ну-с, молодой человек! Расскажите мне ваш беспорядок дня!» — говорил Глумович бодрым голосом, но губы его прыгали, а лоб был пористым и потным, как мокрый апельсин. Мефодий всякий раз напрягался, чтобы не впитать случайно его размытую грязно-малиновую ауру.
Экзамены, впрочем, принимал не Глумович, и Мефодию, сильно подзапустившему учебу в предыдущих классах, приходилось нелегко. Выручало в основном то, что среди вельможных учащихся «Кладезя» тормозов и без него хватало. Природа, нажив грыжу в родителях, отрывалась в их детях на полную катушку.
Выкинув в корзину испорченный подсвечник — он не остыл еще и обжег палец, — Мефодий вышел из комнаты и бесцельно отправился бродить по гимназии. Мягкие дорожки скрадывали шаги. Искусственные пальмы томно нежились в лучах ламп дневного света.
Учеников в коридорах практически не встречалось. Вечерами за большинством из них заезжали родители, и тогда с другой стороны ворот, у проходной, выстраивалась целая выставка «Лексусов», «Мерседесов», «Ауди» и «БМВ». На большее или на меньшее фантазии у «премудрых кладезников» обычно не хватало. Дожидаясь своих детенышей, патеры известных фамилий лукаво подмигивали друг другу проблесковыми маячками и нажимали на гудки, приветствуя знакомых.
Мефодий медленно брел по пустым гимназическим коридорам, от нечего делать изучая фотографии прежних выпусков, читая рекламу, расписания и вообще все подряд. Он давно обнаружил за собой особую, почти патологическую привязанность к печатному слову. В метро ли, в детской ли поликлинике, в магазине — везде, где ему приходилось скучать, его глаза устремлялись к любой букве и любому тексту, будь это даже пожелтевший, наклеенный некогда под обои кусок газеты. Вот и сейчас он заинтересовался забавным плакатом у медпункта. На плакате был изображен краснощекий и красноносый юноша, лежащий в кровати с градусником, который то ли торчал у него под мышкой, то ли, как стилет, пронзал его сердце.
Над головой юноши помещалось белое облачко со следующим текстом:
«Ваше здоровье — наше богатство. При первых признаках насморка, который может быть симптомом гриппа, немедленно ложитесь в постель и соблюдайте постельный режим. Только так вы сумеете избежать осложнений».
Вместо восклицательного знака надпись увенчивалась еще одним градусником, братом первого, с температурой, застывшей где-то на 37,2. Мефодий мгновенно оценил свежесть идеи. Симулировать насморк он мог практически постоянно. В половине же случаев и симуляция не была нужна.
«Эх, жаль, я раньше не знал! Гробил, можно сказать, здоровье! Сколько школьных дней проучено зря... А с Ареем, боюсь, не прокатит! От стражей мрака насморком не отмажешься!» — подумал он и стал спускаться по лестнице.
Вскоре Мефодий был уже на Большой Дмитровке. Дом № 13, по-прежнему окруженный строительными лесами, не вызывал у прохожих даже любопытства. Обычный дом, ничем не примечательнее других домов в округе. Мефодий нырнул под сетку, покосился на охранные руны, вспыхнувшие при его приближении, и, толкнув дверь, вошел.
Комиссионеры и суккубы в большинстве своем уже сдали отчеты и свалили. Лишь смутный запах духов, спертый воздух, заплеванный пол и кучи пергаментов на столах доказывали, что только что здесь было столпотворение. Улита выглядела раздраженной. Мраморная пепельница, которой она целый день вправляла комиссионерам мозги, леча их от приписок, была вся в пластилине. Стремясь задобрить разошедшуюся ведьму или хотя бы перевести стрелки, комиссионеры ябедничали друг на друга.
— Хозяйка, хозяйка! А Тухломон опять прикололся, — зашептал один противным голоском, прикрывая рот ладошкой.
— Где?
— Да вон висит.
Улита повернулась и убедилась, что глумящийся Тухломон действительно висит на входных дверях, а из груди у него торчит рапира, всаженная по самую рукоять. Голова повисла, как у куренка. Из полуоткрытого рта капают чернила. Это кошмарное зрелище впечатлило бы многих, но только не Улиту.
— Эй ты, клоун! Быстро положил инструмент, где взял, и подошел ко мне! Считаю до трех, четыре уже было!!! — завопила она.
Тухломон, щурясь, как кот, которого собираются наказать тапкой за нехорошие привычки, грустно открыл глаза, освободился от рапиры и на подгибающихся лапках подошел к Улите. Ведьма безжалостно и точно стукнула его по носу тяжелой печатью темной канцелярии. Комиссионер скривился, изображая смертельную и вечную обиду, вытер слезящиеся глазки, а уже спустя минуту ужом вился вокруг Буслаева.
— Как здоровье его будущего величества? Ручки не потеют? — ехидно спрашивал он, приседая.
— А как твое? Не чихается по ночам, совесть не чешется? — отвечал Мефодий любезностью на любезность.
— Ничего-с. Благодарю-с... Это только вы ночью спите... А мы ночью, как и днем, в трудах-с! Сами изволите видеть! — отвечал комиссионер.
— Смотри не перетрудись!
— Не перетружусь. Не извольте беспокоиться. Ради вас себя поберегу-с, — загадочно отвечал Тухломон.
Он хихикнул и удалился, вежливо шаркнув поочередно обеими ножками.
Арей, по обыкновению, отсиживался в кабинете. Входить к нему можно было лишь по приглашению. Начальник русского Отдела Тартара находился там почти безвылазно — днем и ночью. Лишь недавно, никого не предупредив, пропал куда-то почти на три дня и появился так же внезапно, не дав никому объяснений.
Рядом с Улитой помещалась Аида Плаховна Мамзелькина собственным трупом. Щечки у Аиды Плаховны были румяные, а глазки узенькие. Похоже, она успела уже присосаться к медовушке. Судя по довольному виду обеих, Улита и Аида Плаховна занимались приятнейшим делом на земле — злословием.
Закинув на стул костлявые ноги, Мамзелькина смотрела сквозь глухую стену дома № 13, которая не была препятствием для ее всевидящих глаз.
Был тот бойкий вечерний час, когда всякое двуногое прямоходящее существо куда-то спешило или откуда-то возвращалось. По тротуарам, аллеям, пешеходным переходам и мостам десятимиллионного мегаполиса сновали лопухоиды.
— Улита, голубка моя недобитая, взгляни-ка туда! — кудахтала Мамзелькина. — Смотри, какой идет серьезный, представительный мужчина! Какая царственная осанка! Как он несет свое дородное дело, как твердо и спокойно взирает перед собой! Посмотри, как все уступают ему дорогу! Должно быть, думают, что это префект округа, обходящий владенья свои в поисках, чего бы еще снести! На самом же деле это всего лишь Вольф Кактусов, графоман и тихий подкаблучник, которого жена послала за пельменями в универсам на углу. Не правда ли, как обманчиво первое впечатление? Интересно, как бы этот индюк запел, если бы я сейчас расчехлила свой инструмент?
— Может, проверим? — невинно предложила Улита.
Аида Плаховна погрозила ей пальцем, составленным, казалось, из одних только суставов и костей.
— Не положено. Разнарядки покамест не было...У меня, лань моя недостреленная, не самодеятельность! У меня учреждение! Так-то, сокровище мое могильное! — назидательно сказала Аида Плаховна.
Улита вздохнула так печально, что на полтора километра вокруг у всех погасли газовые конфорки, и откинулась на спинку стула.
— Чего грустишь, милая? Тошно тебе? — сочувственно спросила Мамзелькина.
— Ох, Аида Плаховна! Тошно, — пожаловалась секретарша.
— Чего ж тошно-то?
— А то и тошно, что не любит меня никто. По вечерам я так устаю от гуманизма, что мне хочется кого-нибудь прибить.
— Ты это, девка, брось! Не распускай колотушки! То-то я смотрю, комиссионеры у тебя все увечные ходят! Не бери тяжелого в руки и дурного в голову! — строго сказала Мамзелькина.
Она повернулась и увидела застывшего в дверях Мефодия, смотревшего на нее не без любопытства.
— О, и этот, цыпленочек недорезанный, тут шастает! Все шастают! По городу хожу, по сторонам смотрю. Сил моих нетути! Комиссионеры шастают, златокрылые шастают — и всем чегой-то надо! А теперь и этот, молодой да зеленый, расшастался! Ну что шастаешь-то, болезный, что шастаешь? — заохала старуха.
Мефодий буркнул что-то недовольно. У него было собственное мнение по поводу того, кто шастает, а кто квасит медовуху.
Аида Плаховна всплеснула руками.
— Ишь ты, осмелел, поди, раз со мной так разговариваешь! Наслышана я о твоих подвигах, наслышана! Лабиринт прошел, магию древних хапнул, а ключа-то к силам не нашел покуда... Не горюй, лупоглазенький, все склеится. А что не склеится, то похоронится. А что не похоронится, то прахом ляжет. Мрак — он, ить, тоже не в один день строился.
Мефодий нетерпеливо кивнул. Он не любил, когда ему намекали, что рано или поздно он станет повелителем мрака. Это было так же невыносимо, как лесть комиссионеров и сладкое хихиканье суккубов.
Мамзелькина испытующе склонила голову набок и принялась придвигаться к Мефодию на стуле с такой резвостью, точно стул сам семенил на гнутых ножках.
— Что смурной такой, ась? Души прекрасные нарывы жить не дают? Как твой эйдос, роднуся? Не добрались покуда до него ручонки загребуш-ш-шие? Смотри, тут ручонок-то много, ой много! — заохала она.
— Вы меня на понт не берите! Меня и не такие на понт брали! — неосторожно вякнул Мефодий.
Последнее время он так привык хамить комиссионерам, что теперь непросто было отвыкнуть. Нахамил и разом почувствовал, как вспотел от собственной храбрости. Зачехленная коса, стоявшая в углу, нехорошо звякнула. Ее тень, падавшая на стену, загадочно раздробившись, сложилась в слова:
«Mors sola fatetur, quantula sint hominum corpuscula». (Одна только смерть показывает, как ничтожно человеческое тело (лат.) Ю в е н а л, «Сатиры», X)
Однако либо Аида Плаховна была в хорошем настроении, либо решила на этот раз спустить.
— И, милый, не пойму, о чем толкуешь. На зонт какой-то тебя беру... Нам зонтов чужих не надо. Мы люди трудовые, косари мы... Нам, окромя эйдосов, ничего чужого не положено... Не химики, не плотники, могилы мы работники! Так-то, брульянтовый мой, ямочка ты моя незакопанная!
Тем временем Улита достала большую шоколадку, подсунутую кем-то из предприимчивых суккубов, и зашелестела фольгой. Мефодия она по обычной своей невнимательности не угостила, а Мамзелькина, кроме медовухи, ничем не злоупотребляла.
— Я вот о чем вчера подумала... — сказала Улита шоколадным ртом. — О тебе подумала! Странная у тебя фамилия для повелителя мрака. Буслаев! Подозрительная она какая-то в наше сложное время. То есть я понимаю, конечно, Васька Буслаев, новгородский богатырь, оглоблей размахивал, то да се... Вроде благо надежно все... Да только для руководителя все равно не то. Лучше б ты был Петров или Смирнов.
Мамзелькина с ней не согласилась:
— Не-а, родная, не ври напрасно. Не надо ему Смирновым быть. Смирновых в розыске много. Ужо я-то знаю. А ежели и инициалы совпадают — тут совсем беда. Притаскиваю как-то одного в Тартар, ан оказывается: однофамилец! «Обозналась, говорят мне, старая! Ты кого хватаешь?» А чего обозналась-то? Вот заявочка: Смирнов П.А., 1964 года? Вот вам: Смирнов ПА, 1964 года! Получите груз! — сказала Аида Плаховна и потерла ручки.
— И что, обратно отнесла? — спросил Мефодий.
Улита рассмеялась, покосившись на смутившуюся старуху, которая от неожиданности даже ковшик с медовухой уронила.
— И, милай, кто ж из Тартара-то добро обратно носит? У нас же не госконтора, чтоб человечки туды-сюды бегали. Ужо принес — так ложь куцы положится и за другим грузом ташшись. Ладно, сладкие мои, засиделась я с вами чегой-то... Народец у меня на белом свете зажился! — торопливо зашамкала Аида Плаховна.
Видно, избегая скользкой темы, она сняла с плеча грязный рюкзак и вывалила на стол Улите целую кипу засаленных пергаментов.
Ведьма поморщилась, когда пергамента раскатились по столу. Многие из них были в бурых высохших пятнах, другие покрывала свежая слизь.
— Вот тута, гробики мои осиновые, накладные на самоубийц, а тута те, кто эйдосы при жизни заложил, значить, да со сроками маленько просчитался... А атеистов, кощунов и прочих умствующих я, того... как договаривались с Лигулом, отдельной фактуркой... Разберетесь, миляги? А не разберетесь, так туточки полный перечень. Могилка в могилку!.. — зачастила Мамзелькина.
Проверяя, не осталось ли чего в рюкзаке, Аида Плаховна решительно встряхнула его. На стол выпал зацепившийся пергамент.
— А это кто? — спросила Улита.
— А это ишь... самоубийца одна. Наглоталась, бедняга, снотворного. Попугать мужика своего вздумала. Два раза глотала — откачивали. Проглотила в третий, а тут мужик ее на работе возьми и задержись... Диск с игрой ему ктой-то принес! Как бы уж и не наши из канцелярии все это состыковали, — охотно пояснила Мамзелькина. — Осторожно с пергаментом, Улитушка, березка моя недопиленная! Туточки внизу эйдос подклеен, не затерялся бы. Потрудись-ка расписочку вполучении! Эйдосы без расписки сдавать себе дороже. Потом не отчитаишси!
Улита неохотно написала расписку, вытащила из ящика штемпельную подушку и с омерзением стала шлепать, где надо, печати. Едва она закончила, как на экземпляре Мамзелькиной проступили кровавые буквы.
Сдано: Мамзелькина А.П.
старший менагер некроотдела
Принято: ведьма Улита,
русский отдел Канцелярии мрака
секретарь-лаборант
Свидетель: Буслаев М.И.
ученик мрака
Мамзелькина еще не дочитала пергамент, когда буквы вдруг стали молочными и та часть записи, которая касалась «свидетеля Буслаева М.И.», испарилась.
Мефодий изумленно заморгал. Старуха сурово погрозила ему:
— Ой, знаю я, чьи это проделки! Это все эйдос твой непроданный буянит! Ничего, свидетеля-то я так, для кучи приплела. И без него сойдет, — проворчала старуха.
Аида Плаховна небрежно убрала расписку в рюкзак и, пошатываясь, взяла косу.
— Пошла я, ребятушки, покошу маненько. Уж и ноженьки не ходят, а ручки все трудятся. А ну как я совсем слягу — как же люди на земле умирать-то будут, сердечные? Бывай, Улитушка, бывай, сиротинушка!.. За Ареем-то присмотри, непросто ему. Страдает Арей, уж я-то чую. А все она, память проклятая!.. И ты, Мефа, здоров бывай! Тута, ведаю, в скорости такая каша заварится, что невесть как и расхлебаешь!
— Какая каша? — спросил Мефодий.
— И-и-и, милый, сразу видать — зеленый ты ишшо! Кто ж у смерти-то про будущее спрашивает!.. Коли я тебе отвечу, так мне ж тебя и чикнуть придется! Так что, интересуешься?
Мамзелькина взглянула на Мефа так остро, что тот даже попятился. В маленьких глазках Аиды Плаховны полыхала жаркая и пустая бездна.
— Нет, не надо! — поспешно сказал он.
— Ну как хочешь! Вольному воля, спасенному рай!.. Прощевай, ясноглазенький, да за эйдосом своим знай приглядывай. Эйдос-то, может, у тебя и не лучше прочих. Много я их переносила, каждому цену знаю...Да уж больно большие силы за ним, за эйдосом твоим, стоят, стоят... Туточки как в казино: порой семерка с восьмеркой так сцепятся, что туз и не суйся! Ясно тебе?
— Ясно.
Старуха ухмыльнулась.
— Люблю понятливых. Ты ведь понятливый?
— Да.
— Вот и славно. И за Дафной-то своей присматривай! Уж больно шустрая девка — как бы чего не вышло. Из-за нее не вышло. И... с ней не вышло... Понял меня?
В словах старухи Мефодию почудился намек — очень ясный намек. Но насколько к ближайшему будущему относилось ее пророчество — этого он не ведал. Чувствовалось Буслаеву, что здесь не так все просто. Ох, как непросто!
Аида Плаховна вышла, волоча ноги. Снаружи донесся ее сухой, деловитый кашель, и почти сразу где-то на соседней улице истошно завыла сирена реанимации. Были ли связаны эти события, Мефодий не знал. Хотя не удивился бы, узнав, что старуха начала свою работу, еще находясь здесь. Настоящие профи некроотдела не отрываются от производства ни на миг. Их коса взмывает и падает по десять раз за минуту.
После ухода трудолюбивой старушки Мефодий и Улита остались в приемной вдвоем. Улита, на которую свалилась куча пергаментов Мамзелькиной, требующих сортировки, снова была не в духе. После суккубов и комиссионеров она, по ее собственному выражению, долго восстанавливала в душе кислотно-щелочной баланс. К тому же вечером ей предстояло очередное свидание и требовалось наскрести на стенках и собрать в кучку хоть немного хороших эмоций.
Не желая, как губка, втягивать ее черное настроение, Мефодий от нечего делать отправился в соседнюю с приемной комнату. Это был тесный и мрачный закуток у лестницы, в котором из мебели обретался единственный диван, такой дряхлый, что Мефодий не удивился бы, узнав, что на нем спал сам Ной в своем ковчеге.
В темноте что-то заскрежетало, точно в замке повернулся ключ, и хриплый голос произнес:
— Старый грешник Протагор говорил: «Человек есть мера всем вещам: существованию существующих и несуществованию несуществующих». Этим он хотел сказать: «Если человек верит в богов, то они есть, если не верит, то их нет».
— Кто здесь? Я спрашиваю: кто здесь? — нервно спросил Мефодий.
Ответа он не получил, но захлопали крылья, и Буслаев понял, что с ним говорил древний вещий ворон Арея. Ворон был так стар, что перья у него местами облезли и проглядывала серо-розовая кожа. Порой Мефодия удивляло, что ворон еще жив. Ни Арей, ни Улита никогда не кормили его и вообще крайне редко вспоминали о его существовании. Однако Мефодий знал точно, что ворон был с ними еще на маяке.
Глаза постепенно привыкали к полумраку. Мефодий увидел, что дверца клетки распахнута. Ворон сидел на спинке дивана и искоса поглядывал по сторонам.
— Может, тебе хоть воды налить? — предложил Буслаев.
Ворон равнодушно нахохлился. Мефодий не знал, понимает ли птица человеческую речь или бессмысленно повторяет услышанные когда-то давно фразы. Он сел и в полутьме, слыша, как шевелится в сумраке большая птица, просидел около получаса, думая о чем-то неопределенном. Вначале в мыслях его была Ирка, с которой он поступил довольно скверно, давно не навещая ее, а затем ее окончательно вытеснила Даф со своими огромными белыми крыльями.
Когда же Мефодий собрался вновь выйти в приемную, ворон вдруг клюнул спинку дивана и произнес:
— В ткань веков вплетена эта притча. Была она стражем, и набросила она ему на шею шнурок с крыльями, не ведая, что предстоит ей полюбить его и разделить с ним бессмертие. Не ведала она и того, что лопухоидный мир начнет притягивать ее, что бы некогда в бесконечности соединить сердца и судьбы. Так пусть же флейта играет!
Мефодий быстро шагнул к ворону.
— О чем ты? О Даф? Что это значит? — нервно спросил он.
Но птица уже вновь замолчала и лишь равнодушно прохаживалась по спинке дивана. Из прошлого ли эта притча или из будущего, ткань которого еще не соткалась, понять было невозможно. Промучившись с вороном еще минут десять, Мефодий все же добился от него очередной фразы:
— Он сказал: Зюлъ-карнейн! Гог и Магог причиняют беды на этой земле; не представить ли нам какую плату тебе за то, чтобы ты поставил стену между нами и ними? — хрипло произнесла птица, окончательно сбив Мефодия с толку.
Буслаев сердито повернулся и вышел. Он ожидал, что в приемной будет одна Улита, но за время его отсутствия там появились Дафна и вернувшийся зачем-то Тухломон, уже успевший забыть, что схлопотал печатью по носу. «Странно, что я не слышал, как они вошли, — подумал Мефодий, оглядываясь на каморку. — Интересно, слышала Даф, как я допытывался у ворона про нее, или нет? Хотя, пожалуй, нет».
Даф сняла с кота комбинезон, оставив один ошейник, и теперь голый и страшный Депресняк летал по приемной, разминая крылья. Изредка он повисал на тяжелых бархатных шторах или с яростным мяуканьем вцеплялся своими острыми, как бритвы, когтями в одну из шпионящих картин. Улита, сама любившая на досуге пострелять по картинам из пистолета или попрактиковаться в метании кинжала, относилась к этому вандализму с умеренной доброжелательностью.
Тухломон вился вокруг Даф и однообразно ныл, умоляя ее уступить ему свои крылья. Лицо комиссионера гнулось в разные стороны и в минуту меняло сотни слащавых выражений. Лысоватая макушка поблескивала. Подстриженные височки выглядели очень уместно. Весь он был такой неприятненький, точно потными ладошками вылепленный.
— Я ж не насовсем крылышки-то! Я ж подержать! Ну, позязя! Ну ангелочек мой!.. Что тебе стоит порадовать старого больного мущиночку? Ну умоляю! Ясно вельможная панна! Будьте такая добренькая! Света жажду! Устал я от мрака, бедный старикашечка! Лобызаю края одежд! Чмок-чмок-чмок! Тьфу, нитка в зубах застряла! Не дай погибнуть страждущему! — повторял он, ползая вокруг нее на коленях.
Даф качала головой. Она отлично представляла, что бывает с теми стражами света, которые по доброй воле одалживают свои крылья комиссионерам.
— В Эдем хочу! В райском хоре петь, яблочки познания трескать и косточки выплевывать! Дай хоть понять, какой свет бывает, а? Я ж к свету рвусь!!! Ну зя-зя-позязя!
— Отстань! Перестань глумиться! — вскипела Даф.
— Слышь, светлая! Он так вовек не отстанет! Ты коленкой, коленкой ему в нос дай! — посоветовала Улита, которой надоело слушать нытье Тухломона.
Услышав совет, комиссионер услужливо принялся подставлять Даф свой нос.
— Прошу тебя, солнце мое, не стесняйся! И коленочкой, и ножкой, и волосики можно вырвать, и пальчики оттоптать! А ежели из автомата в меня пострелять желаешь, я и автомат принесу!.. Bсe для ясновельможной панны!.. Только крылья дай, а? Дядя Тухломончик такой бедненький, такой несчастненький! Ему грех отказать, большой грех! Тухломончику отказать — все равно как сиротку ломом вдарить! — засюсюкал он, умильно надувая щеки.
Поняв, что иначе от него не отделаться, Дафна решительно потянулась к флейте. Заметив это, комиссионер стал быстро отползать. Смятого носа он не боялся, равно как и прочих повреждений, а вот с флейтой стража света шутки были плохи. Одна-единствен-ная маголодия могла превратить его в лужу вонючего пластилина.
— Все-все, дядя Тухломончик уходит! Только музыки, умоляю, не надо! У меня барабанные перепонки слабые! Я нонче не танцую! — заскулил он, на четвереньках забегая за спину Мефодия и прикрываясь им.
Мефодий поздоровался с Даф. Та сухо ответила, глядя в сторону. Буслаеву уже пару недель казалось, что Дафна его старательно избегает. А если она все же заговаривает с ним, то быстро заводится и начинает спорить по пустякам. Мефодий не мог найти этому объяснений. Он был уверен, что не обижал Даф. Хотя, с другой стороны, не исключено, что и ляпнул что-то неосторожное. С этими девчонками всегда так. Вечно обижаются на какую-нибудь фразу, которой ты сам и не помнишь. «Я так говорил?» — «Говорил». — «А когда?»
— Депресняк! — сказала Дафна, с тревогой посмотрев на кота, который, качаясь на занавесках, задумчиво разглядывал Мефодия. — Я предупреждаю! Если ты, как в прошлый раз, позволишь господину Буслаеву тебя погладить и при этом не вцепишься ему в физиономию, мне придется помыть тебя с хлоркой. Причем как снаружи, так и изнутри.
Тухломон надул щеки и, одновременно хлопнув по ним обеими руками — получился звук «пуф!» — подобострастно захихикал, оценив размах фантазии стража света.
— Мне твой кот не нужен! — обиженно произнес Мефодий.
— Прекрасно. Потому что насчет хлорки я говорила всерьез. Не хочу, чтобы на моем коте были твои микробы, — сказала Даф.
— Ах, какое воображение! Дядя Тухломончик весь в плезире с ног до головы! Если ты захочешь воплотить свои грезы, светлая, Тухломончик с удовольствием заберется в стиральную машинку, чтобы ты нажала кнопочку! А хлорку можно насыпать мне в ушки-с! И даже туфелькой можно отшлепать! Насчет оплаты договоримся! Кроме твоих крылышек, мне ничего и не надо! — осторженно заблеял комиссионер.
Даф посмотрела на него с омерзением. Тем временем Тухломон, вскочив на ноги, уже прыгал вокруг Мефодия, точно сбежавший из зоопарка бабуин.
— Мое очередное почтение грядущему повелителю! Не надумали ножки об меня вытереть? Или кулачком в лобик? Он у меня мяконький, не ушибете кулачок! Или в щечку. Я щечку надую-с!
— Отстань! — сказал Мефодий.
Тухломон ничуть не обиделся.
— Ну нет — так нет. Одному хорошему человеку другого хорошего человека побить никогда не поздно. А я ведь, признаться, с дельцем пожаловал. К Арею и ко всем вам-с. Я только что от Лигула. Буквально в минуту смотался: одна ножка туточки, другая уже тамочки. Со скоростью света спешил!
— Считай, что я уже упала в обморок от счастья! Дальше что? — проворчала Улита.
— Как — дальше что? Я от Лигула! — широко открывая глаза в картинном недоумении, повторил Тухломон.
— Я это уже слышала. Чего надо от нас горбуну? — сказала ведьма.
Тухломон посмотрел на нее с глумливым укором.
— Какой же он горбун-с? Да, росточку оне маленького, сутуловаты немножко, не без этого. Да разве хорошо этим попрекать? Разве нравственно-с? А где сердечная доброта-с, где терпение-с? Ай-ай-ай! Придется мне Лигулу сказать, как вы его здесь оценили! Ой, придется!
— Донести, значит? — ледяным голосом уточнила Даф.
— Какие слова нехорошие говорите, девушка! Донести, фи! Не донести, а проинформировать во имя торжества закона-с и порядка-с! — обидчиво поправил комиссионер.
— Тухломоша, рыбонька моя дохлая, выруби звук! А то ведь шерстяной носок заставлю проглотить! Ты меня знаешь! — поморщилась Улита.
— Не поможет. Я носков, ить, много переглотал-с на своем веку! Фантазия нынче у всех богатая! Вот и Даф, страж наш ненаглядный, Мефочку, повелителя мрака, котиком поцарапать хочет! А котику хлорочки в глазки засыпать! А тут какой-то носок! Моль вот ест же и не давится! — отмахнулся комиссионер.
— Так, значит, ел носки? И как, вкусно? — с любопытством спросила Даф.
— Невкусно, но потреблять можно-с! — охотно отозвался комиссионер. — А теперь главное. Цель визита, так сказать. Я должен передать приглашение! Лигул зовет Арея, Мефодия и Улиту в Англию-с. К главе британского отдела мрака Вильгельму Завоевателю. Вильгельм собирает своих на междусобойчик по случаю годовщины норманнского нашествия. Будут самые что ни есть наиблагородные тузы!
— Когда надо ехать?
— Завтра-с.
— Л меня, конечно, не зовут? — насмешливо спросила Даф.
Тухломон передернул плечами, всем своим видом выразив сожаление.
— Не положено, хорошая моя. Там мрак собирается, а ты хоть беглый, а все же свет-с! Непорядок! Вот если бы ты мне крылышки отдала — тогда без проблем, хоть сию секунду! Отдашь, а?
Дафна молча потянулась к флейте, заставив комиссионера мгновенно свернуть агитацию.
— Ясно. Когда надо быть? — спросила Улита.
— Завтра в полночь. Арею сама приглашение передашь, сладкая моя, или соизволишь меня пиночком к нему сопроводить? Под самые под огненные очи-с? — ехидненько поинтересовался Тухломон.
— Сама. Только тебя там не хватало. Стой здесь и жди.
Улита скрылась в кабинете, прикрыв за собой дверь. Через пару минут из кабинета вышел Арей и остановился посреди приемной — тучный, сопящий. Глубокий шрам расчерчивал его смуглое лицо, разделяя его на две неравные половины.
— С каких это пор Лигул, чтобы позвать нас к Вильгельму, посылает Тухломона? У Вильгельма что, курьеров нет? — спросил Арей недовольно.
— Так уж случилось. Они вдвоем позвали. Сообща-с. Когда я прибыл, Вильгельм был у Лигула в гостях. Сидели, в лаве парились. Хотели курьера послать, но я вызвался. Курьеры, думаю, тоже духи подневольные! Их надобно жалеть по доброте сердечной, — кланяясь, ответил Тухломон.
Говорил он приниженно и льстиво, однако его зоркие мигающие глазки буквально впиявились в переносицу Арея: так и ловили любую неосторожность. Мечник протянул руку и, взяв Тухломона за пластилиновое ухо, подтянул к себе. Не поднимись Тухломон на цыпочки, его ухо осталось бы у Арея в пальцах.
— Это ты-то жалеешь? Ой, не ври! Небось вынюхиваешь для Лигула? Хочешь и тут и там — везде успеть? — брезгливо спросил Арей.
— Вот уж нет-с! — оскорбился Тухломон. — Я к вам всей душой-с... Аи! За что?
— Пергаменты сдал, штамп получил, пребывание продлил? Вот и славно. Теперь топай отсюда!.. Улита, меч!
— Зачем меч? Не надо меча! Как я понимаю, это такой изящный намек-с, что мне пора уходить? Дядя Тухломон как раз собирался сказать, что он очень спешит!.. Лигулу-то передать чего? Нет? Ну и не надо, не надо! Я просто так спросил... — засуетился комиссионер.
Трусливо озираясь, Тухломон поспешно потащился к дверям, на ходу подклеивая надорванное ухо.
— Стоять! — неожиданно приказал ему Арей.
Комиссионер остановился, тревожно переступая на ломких пластилиновых ножках.
— Повернись!
Тухломон грустно повернулся.
— Комиссионер, вспомни: Лигул говорил тебе о шкатулках? Только прежде чем сейчас соврать, подумай, стоит ли эта ложь того, чтобы стать твоей последней ложью, — угрожающе произнес Арей.
Тухломону явно стало не по себе. Он неторопливо достал красный в горошек платок, развернул его и промокнул платком свой лоб тем деловитым движением, которым хозяйка сметает крошки с кухонного стола.
— Э-э... ну... Было что-то такое. Краем уха-с, — невнятно промямлил комиссионер.
— Умница! Если бы ты соврал — отправился бы в Тартар. Я в силах сделать так, чтобы ты десять веков не смог вселиться ни в одно самое жалкое пластилиновое тело. И никакой Лигул мне не помешает.
— Это я знаю-с. Вы можете-с, — уныло кивнул Тухломон.
— Отлично. Если ты такой многознающий, тогда еще вопрос: шкатулку уже нашли? У кого она?
Тухломон верноподданнически выпучил глазки.
— Не могу знать-с! Сие тайна, покрытая мраком-с!
— В самом деле? Какая досада! Улита, так ты несешь меч?
Тухломон задрожал. Он уже сообразил, что, сказав «А», придется сказать и «Б». Иначе в промежутке запросто можно оказаться в Тартаре навечно.
— Не надо-с меча! Я вспомнил-с. Всего шкатулок, в которых это может оказаться, две. Шкатулки — точные близнецы-с. Первая у лопухоида по имени Антон Огурцов. Это наши уже разнюхали.
— Лопухоид догадывается, что в ней?
— Как можно? Лопухоиды — оне совсем дураки-с.Откуда ему знать о потайном дне? — хихикнул Тухломон.
Арей чуть наклонил голову и негромко повторил «Антон Огурцов». В лице у него ничего не изменилось. Мефодий готов был поклясться, что, едва услышав имя, он уже знал об этом лопухоиде все. От первого крика до последнего вздоха.
— А у кого вторая? — быстро спросил Арей.
— Со второй шкатулкой сложнее-с. Она постоянно меняет местоположение в лопухоидном мире. Наши совсем с ног сбились! Лучше, если тайник окажется в шкатулке Огурцова! — заявил комиссионер.
Арей пытливо и страшно посмотрел на него.
— Не врешь?
— Нет. То есть вообще случается, вру-с. Не без этого. Но сейчас — нет-с, — затрясся Тухломон.
Мечник мрака поощрительно похлопал его по щеке.
— Умница! Надеюсь, ты не забудешь, что содержи мое шкатулки нужно принести не Лигулу, а мне в руки? Не так ли?
Тухломон в тревоге завозился. Он был в панике, как таракан, случайно забравшийся в ружейный ствол и услышавший сухой щелчок затвора. Должно быть, у него существовали на этот счет другие инструкции.
— Ну да, но, вообще-то, я обещал-с... — забормотал он.
— Хвалю за сознательность. И учти, если это окажется у Лигула — вследствие роковых случайностей, например, я ОЧЕНЬ обижусь. Ты понял?
Тухломон затравленно поклонился и пообещал лично всем заняться.
— Других и не допущу! Можете не сомневаться! — сказал он с сожалением.
— Вот и молодец! Проваливай! — брезгливо приказал Арей.
Комиссионер подпрыгнул и телепортировал, оставив после себя небольшое облачко вони.
— Он донесет. Напрасно вы с ним так. Мне кажется, Тухломон вас боится и ненавидит, — проговорила Даф.
Арей серьезно посмотрел на нее.
— Донесет?
— Донесет. Если уже не побежал доносить. Разве вы не знаете? — удивилась Дафна.
— Знаю. Он донесет в любом случае. И на меня, и на тебя, и на Мефа, и на Улиту. И на себя бы донес, будь в этом хоть какая-то выгода. Ему все равно, что и кого предавать, поскольку он предал уже все на свете.
— Тогда как же быть?
— А никак С этой публикой церемониться нельзя. Для таких, как он, существует только одна узда: кулак, который может смять его пластилиновую голову. В конечном счете, даже призрак Безликого Кводнона не смог бы рассчитывать на его верность, — с презрением сказал Арей.
— Безликий Кводнон? Кто это? — наивно спросил Мефодий.
Едва в просторном зале прозвучало это имя — Безликий Кводнон, что-то изменилось. Зазвенело стекло. Со стола дождем посыпались пергаменты. Потусторонний ветер коснулся лиц, запорошив глаза прахом. Мефодий ощутил волны опасности и смерти. Они были так осязаемы, что почти стали материальными. Улита затихла и съежилась. Депресняк перестал истошно мяукать, раскачиваясь на групповом портрете тузов мрака. Страх, повисший в воздухе, был так упруг, что Мефодий заблокировал восприятие, стараясь не вбирать его энергии. Что-то подсказало ему, что таким образом легко лишиться своей сущности, эйдоса, а в конечном счете, и жизни.
— Проклятие! — сказал Арей, захлопывая распахнувшееся окно, за которым пузырилась строительная сетка.
— Это потому, что он произнес это имя! Он, Буслаев! — прохрипела Улита. Она стала белой как мел. Мефодий не видел ее такой, даже когда Лигул бесновался здесь, угрожая отправить ведьму в Тартар.
— Безли... — снова начал зачем-то Мефодий.
Арей подскочил и, жесткой рукой зажав ему рот, тяжело задышал сквозь разрубленный нос.
— Молчи! Ни слова больше! Я сожалею, что вообще упомянул о... о нем...
— Почему? — спросил Меф, едва Арей убрал ладонь.
— Когда-нибудь ты сам разберешься. Пока же запомни: любое произнесенное слово овеществляется. Нельзя не услышать своего истинного имени, даже если оно сказано шепотом. При условии, конечно, что ты достиг откровения. Ты услышишь свое имя везде, даже если его прошепчет упырь, похороненный в тундре на трехметровой глубине. Услышишь — и воспримешь как вызов или как просьбу о помощи. Особенно когда его произносит тот, кто наделен силой, которую не умеет контролировать. Теперь сообразил?
Мефодий неопределенно пошевелил пальцами, что можно было расценить и как «да», и как «нет». Ему не очень хотелось, чтобы Арей вновь зажал ему рот своей жесткой ладонью.
— Теперь о делах... Завтра мы, думаю, все же навестим Вильгельма. Надо понять, что нужно ему и Лигулу. Грех игнорировать столь любезное приглашение, особенно переданное через такого расторопного посыльного, как наш Тухломон... Мефодий и Даф, я вас не задерживаю! Вспомните о делах, если таковые у вас имеются! Если же дел нет — брысь в питомник к Глумовичу запасаться просроченными сведениями из области физики, биологии и прочих неточных наук. Улита, а ты останься!.. Здесь нужно навести порядок и разобраться с пергаментами!
Арей повернулся и вразвалку направился в кабинет. Глядя ему вслед, Мефодий неосторожно подумал, что трудно поверить, что перед ним лучший мечник мрака. Сейчас его шеф больше походил на растолстевшего борца или боксера, которому кресло и хорошая кружка пива давно милее спортивного прошлого. Подумал и тотчас пожалел об этом, потому что Арей вдруг обернулся, а в следующий миг Мефодий ощутил, что шею ему щекочет острие кинжала.
— Вывод первый, — услышал Буслаев его голос. — Людям и тем более нелюдям опасно смотреть в затылок То, что происходит у нас за спиной, мы зачастую видим лучше, чем то, что творится у нас перед глаза ми. Никакого напряжения, никаких лишних мыслей и тем более роковых пижонских взглядов. Оставь их трагикам из погорелого театра. Усек, синьор-помидор? Отвечай только «да» или «нет».
— Д-да, — выговорил Мефодий, ощущая, как колет его шею острое жало.
— Вывод второй, косвенно вытекающий из первого. Если хочешь что-то от кого-то спрятать, положи это у него перед носом. И это усек?
— Да.
— И, наконец, вывод третий: не думай плохо о тех, на кого работаешь. Это не только опасно, но и дискомфортно. Двуличие не поощряется даже Лигулом, который сам же его и придумал. Ясно?
— У матросов нет вопросов, — сказал Мефодий, следя зрачком за запястьем Арея.
— Вот и умница, синьор помидор, — одобрил Арей. — Я давно заметил: лопухоиды соображают гораздо быстрее, когда угрожаешь им клинком или просто любым тяжелым предметом. Это отлично прочищает самые затуманенные мозги.
— Ничего подобного! Это только унижает человека! — возразила Даф, вырастая рядом с ними.
— Человека нельзя унизить. Он унижен по природе своей. За тысячи лет ничего не изменилось. Человечество как было обезьяньим стадом, так им и осталось, — жестко сказал Арей.
— Человек не происходил от обезьяны. И уж вы-то отлично это знаете. Я училась в школе, когда в лопухоидном мире стражи мрака запускали эту утку. Разве не так? — проговорила Дафна.
Арей поморщился, показывая, что дело тут не в банальном знании.
— Так и быть, согласен, не происходил... Мнится мне, это обезьяны произошли от лучшей части человечества. Гориллы — от спортсменов, политики — от бабуинов, а макаки — от интеллектуальной элиты. Нужны доказательства? Запросто! В мире лопухоидов, синьор помидор, есть только одно право — право сильного. Слабых духом (их-то в первую очередь) топчут и забивают ногами — морально, а зачастую и буквально. Кроме права силы, других прав почему-то не придумали.
— Вы забыли еще одно человеческое право. Право прощать и творить добро, несмотря ни на что, — упрямо сказала Дафна.
Мефодий смотрел на нее с изумлением. Он и не подозревал в своем хрупком светлом страже такой внутренней силы. И Арей, пожалуй, тоже. Потому что он вдруг успокоился, перестал горячиться и примирительно произнес:
— Ну-ну, крошка! Сворачивай светлую агитацию, а то я могу подумать что-нибудь не то!.. Хотя нет, если угодно, продолжай в том же духе. Только рано или поздно найдешь у себя в шее вилку, к зубцам которой будет пришпилена недоеденная сосиска со следами зубов твоего лучшего друга... Человеколюбие, увы, наказуемо.
В голосе Арея не было и тени юмора. Он спрятал кинжал, легко оттолкнул Мефодия и ушел. Дверь кабинета закрылась. Улита подошла и, осмотрев шею Мефодия, пошептала на неглубокий порез.
— Не обижайся на него! На Арея порой находит... Часто на маяке он молчал целыми неделями, а затем начинал вдруг зло шутить и смеяться сразу над мраком и светом. В такие минуты лучше всего спокойно промолчать. Потом его отпускает и он снова прежний... — негромко сказала Улита.
— Почему так? Расскажешь? — попросил Меф.
Если бы эта просьба была высказана Даф, ответом стало бы решительное «нет». Но здесь Улита заколебалась. К Мефодию она относилась неплохо. Покосившись на кабинет, она щелчком пальцев поставила круговой защитный экран от подслушивания. Лицо горбуна Лигула на групповом портрете тузов мрака обиженно вытянулось. Одновременно на соседнем пейзаже с видом смиренного кладбища в духе Жуковского разочарованно зашевелилось крайнее из надгробий. Даже Арей из кабинета — и тот едва ли смог бы «просветить» магический барьер, хотя вряд ли это входило в его планы.
— Я думаю, все потому, что мраку нельзя служить наполовину. Мрак сам же и наказывает своих слуг, отнимая, с кровью вырывая у них самое дорогое. Возьми любого из нас. Все мы или несчастны, без эйдоса, с зияющей раной в груди, которая никогда не зарастет, или надутые самовлюбленные болваны (завтра ты, Мефодий, их увидишь), или вообще натуральные уроды, как Лигул. Убежденных же сторонников мрака реально мало, хотя есть, конечно...
— А зачем же тогда служат остальные? — удивился Мефодий.
— Ну, милый мой, ты и скажешь тоже!.. Попасть на сторону мрака очень просто: всего один раз неосторожно оступился на склоне и... бесконечно скатываешься вниз. Хотя порой весело скатываешься, со вкусом, с этим не поспоришь...
Двадцатилетняя ведьма фыркнула, вспомнив о чем-то. Возможно, об очередном свидании, казино или кабаке, который она собиралась разнести в ближайшее время. Долго удерживать накал мысли было не в ее привычках. Улита так же быстро потухала, как и загоралась.
— Хотя, с другой стороны, я с трудом представляю себе Арея среди стражей света. Не правда ли, Даф? У тебя как с воображением? — спросила Улита.
Даф задумалась и попыталась ответить честно:
— Каменным грифонам Арей бы не понравился, что да, то да... Хотя среди нас, например, полно зануд. Занудство и ханжество — главные неприятные черты света. Или, точнее, главные наши искушения.
— Слушай, Улита, а кто такой Безли?.. Ну ты поняла, о ком я? — шепотом спросил Мефодий.
— Все еще упрямишься? Ладно, думаю, тебе все же стоит сказать, хотя Арей и против. В конце концов, ты ведь мог узнать это и из Книги Хамелеонов? Если бы не был таким лентяем? — намекающе подмигнула ему ведьма.
— Угу! — согласился Мефодий, удивляясь, как мысль про книгу не пришла ему раньше.
— Кводнон — только умоляю, Меф, сам не повторяй, у тебя какой-то язык черный — истинный хозяин мрака. Его единственный повелитель. Безликий Кводнон — второе и истинное лицо Двуликого Кводнона. Усек?
Мефодий замотал головой, переваривая информацию.
— Безликий — истинное лицо Двуликого? Теперь я еще больше запутался.
— Я так почему-то и думала. Лопухоидам всегда долго приходится объяснять элементарные вещи. А вот джинны, скажем, понимают такие тонкости сразу. Им скажешь: «Слышь, друг, был Двуликий Кводнон, а теперь он Безликий Кводнон. Так что ты заруби себе на тумане, приятель, когда мы говорим просто „Кводнон“, мы подразумеваем прежнего Кводнона в его административном качестве, когда говорим „Двуликий“ — подразумеваем собирательную сущность Кводнона, когда же говорим „Безликий“ — говорим о нынешнем».
— Тпрр-ру, приехали! Я тоже не понимаю. Кводнона же поразили наши златокрылые? Во время решающего сражения? Разве не так? — удивилась Даф. — У нас в Эдеме даже ежегодный праздник есть!
Улита посмотрела на нее с насмешкой.
— Ну вы у нас народец веселый! Отчего бы вам не повеселиться?.. На дудочках не поиграть? Особенно если повод есть.
— Шути-шути. Все равно не понимаю: Безликий, Двуликий, просто Кводнон... Сколько же их?
— Число юных вундеркиндов стремительно увеличивается. На самом деле Кводнон один, разумеется. Милочка, златокрылые уничтожили тело Кводнона, тем самым превратив Двуликого Кводнона в Безликого. Более того, златокрылые сумели сделать так, что Кводнон никогда не сможет воплотиться. Ни в одном из существующих тел, даже в комиссионерском. Во всяком случае, так считается. Но в том, что златокрылые сумели уничтожить бессмертную сущность Кводнона, многие у нас сомневаются. И знаешь почему? Потому что они ее не уничтожили!
— А я думал, Лигул — сейчас повелитель мрака и меня прочат на его место, — задумчиво произнес Мефодий.
Улита прыснула.
— Кого, кого на место Лигула? Тебя? Так бы он и подвинулся, чтобы тебя пропустить. Нет, Лигул сам по себе, а ты сам по себе.
— Ты уверена?
— Кто такой, если разобраться, Лигул? Обычный управляющий! Прыщ на теле мрака! Выскочка, глава Канцелярии, которая учитывает скверные поступки лопухоидов и их эйдосы. Какие-то эйдосы идут в наши дархи, но лишь некоторая часть. Максимум одна треть. Куда, как ты думаешь, попадают остальные? Хоть бы, скажем, тот эйдос незадачливой самоубийцы, который недавно принесла Мамзелькина? Думаешь, он достанется Лигулу? Ему перепадают лишь крохи с барского стола!
— А кому тогда он пойдет?
— Вот тут-то опять и всплывает Безликий Кводнон, его дух, его подлинная теневая сторона, о которой никто ничего не знает... Этот эйдос вместе со множеством других будет брошен в темный сосуд, который стоит в центре Тартара, на трехногой подставке со львиными лапами.
— Зачем?
— О, тут множество версий. Даже Арей едва ли знает их все. Самая распространенная: это нужно для Кводнона, который самим фактом своего существования подпитывает мрак. Сосуд на львиных лапах особый. Даже не артефакт, а первоартефакт. Уже много столетий в него ежедневно сбрасываются сотни эйдосов и исписанные пергаменты с деяниями смертных. И до сих пор, заметь, сосуд не наполнился. Причем украсть что-либо из сосуда невозможно по определению. Он признает только одного хозяина, которого никто давно уже не видел.
— Кво...
— Тшш!
Улита посмотрела на Буслаева с многострадальным терпением мамочки, которая объясняет годовалому ребенку, что нельзя тыкать вилкой папочке в глазик. «Ай-ай-ай! Папочке будет бо-бо!»
— Возможно. Кводнон в той же мере существует, в какой его не существует, да не смутит тебя этот парадокс. Лопухоид всегда узнает о существовании Кводнона в самый последний момент, когда коса Мамзелькиной уже опустилась. Кто-то же, в конце концов, составляет нашим «менагерам» списки... хм... уборки урожая. И, уж можешь мне поверить, это не Лигул. Иначе я давно была бы в них занесена.
Мефодий ощутил вдруг, как у него запульсировали, заныли и заболели волосы. Это было странное ощущение, почти предупреждение, возникшее как раз в момент, когда он захотел задать Улите один вопрос. Но он его все же задал. Просто потому, что он был Мефодий Буслаев. Упрямый, как пень, на котором посидел Эдя Хаврон.
— Слушай, если есть К... тогда зачем Арей то ли в шутку, то ли всерьез назвал меня повелителем мрака? Или К... собирается передать мне свою власть?
Улита подула на свою длинную челку.
— Пуф... Ну и вопросики ты, извиняюсь, задаешь! Сама до конца не знаю, как тут и чего, но, думаю, власть Кводнона теперь другого рода. Кводнон сейчас — дух, а власть духа всегда скорее идейная, нежели реальная. Повелитель мрака в теперешнем его понимании — это... с чем бы сравнить... ну как король. Только сразу предупреждаю: не обольщайся. Да, у короля есть власть и сила. Он может казнить, а можеть помиловать. Может объявить войну или заключить мир. Все, казалось бы, тип-топ. Но смотри: короля можно свергнуть, отравить, казнить, поразить в битве, или, наконец, он может умереть сам. А дальше обычная история: «Король умер... Да здравствует король!» Есть такое дело?
Мефодий неохотно кивнул. Улита сочувственно посмотрела на него и продолжила:
— Вот и Кводнон — старый, телесный Кводнон, не нынешний, Безликий, — некогда слетел с копыт в битве со светом, и теперь тебя осторожненько, культурненько так примеряют на его трон, чтобы еще раз с твоей помощью попытаться дать в табло свету. Не будет тебя, рано или поздно родится другой Буслаев. Двуликим же Кводноном и тем паче Безликим стать нельзя. Он неповторим. Он существовал изначально. Он древнее, чем этот мир.
— Путаная организация этот ваш мрак, — покачав головой, сказала Дафна.
— И не говори, светлая. Просто жуть, какая путаная. С другой стороны, мне она понятнее, чем тот же Эдем, — согласилась Улита.
Арей за дверью гулко кашлянул и ударил кулаком по столу. Улита заспешила.
— Ну все, прием окончен! Шеф не в духе! Даф, Меф, забирайте вашу адскую кису — вон она от мраморного стола угол отгрызла! — и марш к Глумовичу в школу доводить бедолагу до инфаркта! Мефодий, завтра к полуночи ты будешь нужен. Намотай это себе на склероз! — заявила она.
Вы несёте Свет и боретесь с Тьмой. Возможно, какой-то частью души вы и понимаете единства Света и Тьмы, но не хотите этого признавать. Иногда вы слишком беспощадны и ваш Свет обжигает больше, чем ослепляет Тьма. При жизни вы были непримиримы потому, что не хотели, теперь вы примирится не можете.
