"Две черствые липы, оглохшие от старости, подымали на дворе коричневые вилы. Страшные какой-то казенной толщиной обхвата, они ничего не слышали и не понимали. Время окормило их молниями и опоило ливнями - что гром, что бром - им было безразлично.

    Однажды собрание совершеннолетних мужчин, населяющих дом, постановило свалить старейшую липу и нарубить из неё дров.

     Дерево окопали глубокой траншеей. Топор застучал по равнодушным корням. Работа лесорубов требует сноровки. Добровольцев было слишком много. Они суетились, как неумелые исполнители гнусного приговора.

     Я подозвал жену:

- Смотри, сейчас упадёт.

     Между тем дерево сопротивлялось с мыслящей силой, - казалось, к нему вернулось полное сознание. Оно презирало своих оскорбителей и щучьи зубы пилы.

     Наконец, ему накинули на сухую развилину, на то самое место, откуда шла его эпоха, его летаргия и зелёная божба, петлю из тонкой прачешной верёвки и начали тихонько раскачивать. Оно шаталось, как зуб в десне, все ещё продолжая княжить в своей ложнице.

     Ещё мгновение - и к поверженному истукану подбежали дети".

                                                       (Осип Мандельштам. Четвертая проза.)