Два диктатора больные одной идеей. Константин Симонов: глазами человека моего поколения

КОНСТАНТИН СИМОНОВ. «ГЛАЗАМИ ЧЕЛОВЕКА МОЕГО ПОКОЛЕНИЯ» МОСКВА , ИЗДАТЕЛЬСТВО ПРАВДА ,1990 Г
Стр.230
«Моя следующая запись о Сталине датирована 16 марта 1953 года ,о есть через какое-то количество дней после его смерти. Через какое именно, если быть честным, сказать затрудняюсь. Возможно на этом лежит печать государственной тайны, допускаю, что Сталин умер сразу, а не боролся еще несколько дней за жизнь, находясь без сознания. Бюллетни с первого же дня рисовали картину, с медицинской точки зрения безнадежную. Могу допустить, что было призано необходимым растянуть на несколько дней в сознании большинства людей потрясающую новость, что Сталин нет. Допускаю, что нас приучали несколько дней к тому, что его вот-вот не будет. Может быть я не прав, и все было именно так, как писалось в бюллетнях, но мысль о том, что могло быть и так как я сейчас думаю, из головы не выходит. Не до конца уверен и в том, как именно умер Сталин. Действительно ли хватил его удар в том одиночестве, на которое он себя обрек, и лишь через несколько часов обнаружили его лежащем на полу без сознания? Или его конец своими руками ускорил Берия?
Это можно допустить по нескольким причинам сразу.
Последнее полугодие своей жизни в частности в связи с так называемым мингрельским делом, Сталин заметно отодвинул от себя Берию, хотя и сделал это , видимо, непоследовательно, не до конца, может быть преувеличивая в тот момент свои возможности, часть из которых была уже блокирована Берией. В этой ситуации Берия конечно был заинтересован в скорейшем конце Сталина.
Второе основани для таких размышлений связано с тем, что на протяжении ряда лет все-таки именно Берия , больше чем кто-либо другой, способен был проникнуть к Сталину не только по его воле, но и, очевидно, помимо ее
Третье основание. ВСЕ ТО, что мы узнали о Берии, выяснившаяся в июне 1953 года его попытка захватить власть в свои руки, подсказывают и такую возможность, что первым шагом к этому могло быть и устранение Сталина – или прямое устранение или под видом прихода ему на помощь.
Все эти допущения – результат многолетних размышлений, не столько над самими этими тайнами, в гораздо большей степени вообще над тем коротким отрезком нашей истории.
А тогда, в марте 53 года, как свидетельтсвую мои записи все это еще не приходило мне в голову:
« Последний день заседания 19 съезда партии. Уже объявлены результаты выборов в ЦК и в ревизионную комиссию (!!!), и после этого Ворошилов снова представляет слово одному за другим нескольким иностранным делегатам, приветствующим съезд. После нескольких дней отсутствия Сталин в этот, последний день, с самого начала заседания сидит в президиуме. Все в зале напряженно ждут того, о чем уже говорили между собой и вчера и сегодня перед началом заседаний – будет ли выступать Сталин? Если будет выступать, то как и по какому вопросу? Может быть он закроет съезд?
Между тем заседание иднт своим ходом и оттого, что оно продолжается и продолжается, возникают сомнения, а вдруг Сталин все-таки так и не выступит? Ворошилов предоставляет слово Копленигу; потом, когда тот под аплодисменты сойдя с трибуны, садится на свое местоВорошилов выдерживает небольшую паузу и говорит: «Приветствия делегаций коммунистических братских партий закончены» И уже без паузы объявляет «Слово предоставляется товарищу Сталину».
Зал поднимается и рукоплещет….Сталин встает из-за стола президиума, обходит этот стол и бодрой, чуть-чуть переваливающейся походкой не сходит, а почти сбегает к кафедре. Кладет перед собой листки, которые как мне кажется, он держал в руке, когда он шел к трибуне, и начинает говорить –спокойно и неторопливо. Так же спокойно и неторопливо он пережидает аплодисменты, которыми зал встречает каждый абзац его речи, В одном месте зал прерывает его речь так, что если продолжить ее с того слова, с которого она была прервана аплодисментами, то форма одного из строго построенных абзацев речи будет нарушена. Сталин останавливается, дожидается конца аплодисментов и начинает снова не с того места, с какого его прервали аплодисменты, а выше, с первого слова той фразы, которая кончается словами о знамени «Больше некому его поднять.» (Володин однажды сказанул «БЕЗ ПУТИНА У НАС РОССИИ НЕТ)

В САМОМ КОНЦЕ СВОЕЙ РЕЧИ Сталин впервые чуть-чуть повышает голос, говоря: «Да Здравствуют наши братские партии! Пусть живут и здравствуют руководители братских партий! Да здравствует мир между народами». После этого он делает долгую паузу и произносит последнюю фразу «Долой поджигателей войны!». Он произносит ее не так, как как произнесли бы наверное другие ораторы – повысив голос на этой последней фразе. Наоборот на этой фразе он понижает голос и произносит ее тихо и презрительно, сделав при этом левой рукой такой жест спокойного презрения, как будто отгребает, смахивает куда-то в сторону этих поджигателей войны, о которых он вспомнил, потом поворачивается и, медленно поднявшись по ступенькам, возвращается на свое место…..
На 19 съезде партии я был в числе гостей с билетом на все заседания, за исключением, разумеется того закрытого, на котором избирался новый состав ЦК. Вечером этого дня мне позвонил домой писатель Бабаевский и абсолютно неожиданно для меня поздравил с тем, что я выбран кандидатом в члены ЦК.. Бабаев был делегатом съезда, человеком, с которым мы были весьма далеки, и у меня не было оснований не поверить ему. Я поблагодарил его за поздравление, позвонил одному из знакомых делегатов съезда и проверил еще и у него так ли это в действительности и, убедившись, что так, подумал, что очевидно оказался в числе кандидатов в члены ЦК как главный редактор «Литературной газеты». Так оно впоследствии и оказалось. Одновременно со мной, тоже впервые в жизни были выбраны в ревизионную комиссию ЦЦК Твардовский в то время гл.редактор «Нового мира» и Сурков, в то время редактор «Огонька».
Мне кажется почему-то что во всех трех случаях это была инициатива Сталина, хотя, может быть, я и ошибаюсь.
На обеде, который давал ЦК в честь делегаций коммпартий и который проходил чуть ли не в тот же вечер, когда закрывался съезд, я оказался сидящим рядом с Георгием Константиновичем Жуковым, выбранным как и я, в кандидаты в члены ЦК. Тут уж не приходилось сомневаться, что это произошло по инициативе Сталина-никаких других причин в то время быть не могло. Многих эта перемена в судьбе Жукова обрадовала и в то же время удивила. Меня удивила, наверное, меньше, чем других потому, что я помнил то, что говорил еще два года тому назад Сталин о Жукове в связи с обсуждением романа Казакевича «Весна на Одере». Теперь, во время этого ужина, сидя рядом с Жуковым, я не только вспомнил тот разговор о нем, который происходил на Политбюро, но и счел себя вправе рассказать о нем Жукову. Я чувствовал сквозь не изменявшую ему сдержанность, что он в тот вечер был в очень хорошем настроении. Думаю, что избрание в ЦК было для него неожиданностью. Тем сильнее, наверное, было впечатление, которое оно произвело на него. Однако чувство собственного достоинства не позволило ему ни разу, ни словом коснуться этой несомненно больше вс его волновавшей его темы за те несколько часов, что мы просидели с ним рядом
Пленум ЦК-первый, на котором я присутствовал в своей жизни, и единственный, на котором я видел Сталина-состоялся днем позже, 16 октября. В мартовской 1953 года записи о пленуме этом я по многим причинам не распространялся, но все же сначала приведу-такой, какая она ессть – тогдашнюю краткую запись, а потом по памяти расшифрую некоторые моменты ее, которые теперь, спустя 27 лет, расшифровать пожалуй будет меньшим грехом, чем вовсе предать забвению.
Вот эта запись в первозданном виде:
«Естественно я не вправе записывать все то, что происходило на Пленуме ЦК, но не касаясь вопросов, которые там стояли, я все-таки хочу записать некоторые подробности.
Когда ровно в назначенную минуту начался пленум, все уже сидели на своих местах, и Сталин вместе с остальными членами Политбюро, выйдя из задней двери, стал подходить к столу президиума, собравшиеся в Свердловском зале захлопали ему.. Сталин вышел с очень деловыс, серьезным, сосредоточенным лицом и быстро взглянув в зал сделал очень короткий, но властный жест рукой от груди в нашу сторону. И было в этом жесте выражено и то, что он понимает наши чувства к себе и то, что мы должны понять, что это сейчас не надо, что это Пленум ЦК где следует заняться делами. Выступая сам, Сталин, говоря о необходимости твердости и бесстрашия, заговорил о Ленине, о том, какое бесстрашие проявил Ленин в 1918 году, какая неимоверно тяжелая обстановка тогда была.
Не хочу брать грех на душу и пытаться восстанавливать те подробности происходившего на пленуме, которые я помнил, но тогда не записал. Скажу только о том, что действительно врезалось в память и осталось в ней как воспоминание тяжелое и даже трагическое.
Весь Пленум продолжился, как мне показалось, 2-2 с небольшим часа, из которых примерно 1,5 часа заняла речь Сталина, а остальное время – речи Молотова и Микояна и завершившие пленум выборы исполнительных органов ЦК. Сколько помнится, пока говорил Сталин, пленум вел Маленков, остальное время – сам Сталин. Почти сразу же после начала Маленков предоставил слово Сталину, и тот, обойдя сзади стол президиума, спустился к стоявшей на несколько ступенек ниже стола президиума, по центру его, кафедре. Говорил он от начала и до конца все время сурово, без юмора, никаких листков или бумажек перед ним не лежало и во время своей речи он внимательно , цепко и как-то тяжело вглядывался в зал, так, словно пытался проникнуть в то, что думают эти люди, сидящие перед ним и сзади. И тон его речи и то, как он говорил, ВЦЕПИВШИСЬ ГЛАЗАМИ в зал – ВСЕ ЭТО ПРИВЕЛО всех сидящих в какое-то оцепенение, частицу которого я испытал на себе. Главное в его речи сводилось к тому, что (если не текстуально, то по ходу мысли) что он стар, приближается время когда другим придется продолжать делать делать, что делал он, что обстановка в мире сложная и что самое опасное в этой борьбе дрогнуть, испугаться, отступить, капитулировать. Это и было самым главным , что он хотел не просто сказать, а внедрить в присутствующих, что в свою очередь было связано с темой собственной старости и возможного ухода из жизни.
Говорилось это жестко, а местами более чем жестко, почти свирепо. Может быть в каких-то моментах его речи и были как составные части элементы ИГРЫ И РАСЧЕТА, но за всем этим чувствовалась тревога истиная и не лишенная трагической подоплеки. Именно в связи с опасностью уступок, испуга, капитуляции Сталин и апелировал к Ленину. Сейчас в сущности речь шла о нем самом, о Сталине, который может уйти и о тех кто может после него остаться. Главное особенностью речи Сталина было то, что он не счел нужным говорить о мужестве или капитулянстве. Все что он говорил об этом, он привязал конкретно к двум членам Политбюро, сидевшим здаесь же в этом зале, за его спиною в двух метрах от него, к людям, о которых я например меньше всего ожидал услышать то, что говорил о них Сталин.
Сначала со всем этим синодиком обвинений в нестойкости, подозрений в трусости он обрушился на Молотова. Это было настолько неожиданно, что я сначала не поверил своим ушам, подумал что ослышался или не понял. Из речи Сталина следовало, что человеком, наиболее подозреваемом им в способности к КАПИТУЛЯНСТВУ перед ЗАПАДОМ, человеком самым опасным был для него в этот вечер, на этом пленуме был МОЛОТОВ!!! Он говорил о Молотове долго и беспощадно, приводил какие-то незапомнившиеся мне примеры неправильных действий Молотова, связанных ГЛАВНЫМ ОБРАЗОМ С ТЕМИ ПЕРИОДАМИ, КОГДА СТАЛИН БЫВАЛ В ОТПУСКАХ, А МОЛОТОВ ОСТАВАЛСЯ ЗА НЕГО И НЕПРАВИЛЬНО РЕШАЛ КАКИЕ_ТО ВОПРОСЫ, КОТОРЫЕ НУЖНО БЫЛО РЕШАТЬ ПО ДРУГОМУ.
Какие? Не помню, это не запомнилось, наверное отчасти потому, что Сталин говорил для аудитории, которая была гораздо более осведомлена в политических тонкостях связанных с этими вопросами, чем я.
И во-вторых наверно, потому, что обвинения , котороые он выдвигал, были какими-то неопре-деленными, неясными и недоговоренными, во всяком случае в моем восприятии это было так.
Ятак и не понял в чем был виноват Молотов, понял только то, что Сталин обвиняет его за ряд действий в послевоенный период. …В СУЩНОСТИ ГЛАВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ СВОЕЙ РЕЧИ ВСЮ СИСТЕМУ ОБВИНЕНИЙ В ТРУСОСТИ И КАПИТУЛЯНСТВЕ СТАЛИН КОНКРЕТНО ПРИЛЕПИЛ К ФИГУРЕ МОЛОТОВА: ОН ОБВИНЯЛСЯ ВО ВСЕХ ТЕХ ГРЕХАХ, КОТОРЫЕ НЕ ДОЛЖНЫ ИМЕТЬ МЕСТА В ПАРТИИ, ЕСЛИ ВРЕМЯ ВОЗЬМЕТ СВОЕ И ВО ГЛАВЕ ПАРТИИ ПЕРЕСТАНЕТ СТОЯТЬ СТАЛИН.!!!
Такая же конструкция речи была и у произнесенной им речи по отношению к Микояну, но по каким-то своим оттенкам она была еще более злой и неуважительной
В зале стояла страшная тишина. На соседей я не оглядывался, но на четырех членов Политбюро, сидевших сзади за трибуной с которой он говорил, я видел: у них у всех окаменевшие, напряженные, каменные лица, Они так же как и все мы не знали где, на чем и когда остановится Сталин, не шагнет ли он после этих двух еще на кого-то. Они не знали что еще предстоит услышать о других, а может быть и о себеЛица Молотова и Микояна были белыми и мертвыми. Такими же эти лица остались когда Сталин кончил речь, опустился и сел за стол, они, сначала Молотов , а потом Микоян спустились на трибуну и там Молотов дольше, а Микоян короче стали объяснять Сталину свои прошлые действия…
Не знаю почему Сталин выбрал в своей последней речи на пленуме ЦК как главные объекты недоверия именно Молотова и Микояна. То что он явно хотел скомпрометировать их обоих, лишить ореола одних из первых после него самого исторических фигур, было несомненно. Особенно он хотел принизить Молотова, ведь многими и многими людьми-и чем шире круг брать тем их будет все больше и больше – имя Молотова называлось или принималось непосредственно вслед за именем Сталина.
Сталин, хотя этого не было в новом Уставе партии, предложил выделить из состава Президиума Бюро Президиума то есть в сущности Политбюро под новым наименованием. И вот в это Бюро из числа старых членов Политбюро в новый состав Президиума не вошли ни Молотов, ни Микоян.
И еще одно. Не помню, в этой же речи, еще до того как дать выступить Молотову и Микояну Сталин, стоя на трибуне и глядя в зал заговорил о своей старости и о том, что он не в состоянии исполнять все те обязанности, которые ему поручаются, поэтому он просит освободить его от исполнения обязанности ведения заседаний секретариата ЦК. НО ДЕЛО НЕ В САМИХ СЛОВАХ. Сталин говоря их глядел на зал, а сзади него сидело ПОЛИТБЮРО и стоял за столом Маленков, который вел собрание пока Сталин говорил речь . И на лице Маленкова я увидел ужасное выражение – не то, чтобы испуга, нет не испуга –выражения, который яснее ясного, а может просто лучше многих других осознал, что на эту просьбу соглашаться НЕЛЬЗЯ. Лицо Малнекова, его жесты, его выразительно воздетые гОре руки были прямой мольбой ко всем присутствовашим немедленно и решительно отказать Сталину в его просьбе . И тогда в зале раздались крики «Нет, просим остаться!!!», «Просим взять свою просьбу обратно!». Лицо Маленкова я хорошо помню, это было лицо человека , которого только что миновала прямая реальная смертельная опасность

К новому году мы вернулись из Лондона в Москву, а 13 января в газетах было напечатано сообщение ТАСС о врачах-убийцах, сообщение напоминающее худшие времена 37г-38 гг и такого же рода обвинения Плетнева и дркугих в убийстве Орджоникидзе, Горького и Куйбышева. Теперь в роли жертв были Жданов и Щербаков, врачи-убийцы были из того же «Джойнта», у всех были еврейские фамилии, правда к ним потом присоединили нескольких врачей с русскими (и, о, горе, украинскими!!!) фамилиями. Когда неделю спустя появилось сообщение о награждении врача Лидии Тимощук орденом Ленина Которой правительство выражало благодарность в разоблачении банды врачей-убийц вся эта история стала выглядеть еще страшней и подозрительней. Накатывалась волна антисемитизма во многих случаях не чуждая прямому сведению всякого рода личных счетов. В голове у меня была полная сумятица, с одной стороны я хорошо помнил как совсем недавно в моем присутствии Сталин выступал против антисемитизма, я слышал это своим ушами – и вдруг эти врачи-убийцы, эти обличения в связи с «Джойнтом»Все, начиная от самой формулировки. Было рассчитано на огромный резонанс, на то, что люди хоть немного поддавшиеся на это станут людьми со сдвинутыми мозгами, бояшимися за собственное здоровье, за жизнь и образование своих собственных детей, последствия всего этого могли оказаться поистине невообразимыми.Что Сталин??? Он сознательно обманывал нас когда говорил совершенно обратное тому что делалось по его прямому указанию и разрешению теперь или он был искренен и тогда и теперь??

И верны те страшные робко просачивающиеся слухи о каких-то смещениях в его психике? Да и мысль о нарушениях в психике не сочеталась с теми впечатлениями, которые остались у меня от личных встреч, все это не укладывалось в голове!»
( А ведь подобный же сдвиг в психике наблюдается и у нас в стране через 70 лет после Сталина – судите сами: внезапный пересмотр действующей конституции с включением в нее огромного количества новых и дополнительных совершенно ненужных законов и положений, прием конституции на коленке буквально в лесу на поляне, без детального обсуждения, уединение действующего президента на много месяцев в герметичный закрытый бункер и общение с народом, правительством, дипломатами почти только визуальным способом, исключающим эффективное управление государством, внезапное нападение на соседнюю страну без объявления войны, захват ее территории и уничтожение ее инфраструктуры и промышленной основы под надуманными предлогами, угрозы применения ядерной войны и войны с применением несуществующего принципиально абсолютно нового оружия – да ведь у них со Сталиным к старости стали появляться общие симптомы тяжелейшего повреждения психики.

Снова возвращаясь записи 1953 года: « 5 марта, вечер. В свердловском зале должно начаться совместное заседание ЦК, Совета Министров и Верховного Совета. Я пришел минут за 40 до назначенного времени, спустя десять минут в зале собрались все приглашенные
И вот несколько сот человек из которых почти все друг друга знали в лицо сорок минут и даже больше сидели совершенно молча касаясь друг друа плечами, видели друг друга, но никто никому не говорил ни слова!!! И никто ни у кого ничего не спрашивал. До самого начала заседания в зале стояла такая тишина, что я бы никогда не мог себе ее представить.
Никогда по гроб жизни не забуду этого молчания

Вступительную речь, если мне не изменяет память произнес Маленков. Она-не текстуально, а по сути – сводилась к тому, что товарищ Сталин продолжает бороться со смертью, но состояние его настолько тяжелое, что даже если он возобладает над смертью, то не сможет работать очень долгое время. Но нам нельзя оставлять страну в таком положении, этого нельзя делать и из-за международного положения. Поэтому необходимо немедленно, теперь же и не откладывая сформировать новое правительство и произвести необходимые назначения,связанные с этим.
Потом Маленков передал слово Берии, и тот спустившись к трибуне коротко предложил назначить председателем Совета Министров Маленкова. На этом заседание окончило свою работу и новое правительство СССР приступило к исполнению своих обязанностей фактически при еще живом прежнем руководителе страны.