Духовный перелом и мучительный вопрос «Ну и что ж?»

К концу 1870-х годов граф Лев Николаевич Толстой, признанный глава русской литературы, участник обороны Севастополя, счастливый семьянин и богатый помещик, обнаружил, что его жизнь не имеет абсолютно никакого смысла. Он достиг всего, о чем только можно было мечтать, и именно этот факт привел его на край пропасти.

В своей «Исповеди» он позже опишет этот экзистенциальный тупик с обезоруживающей честностью. Он спрашивал себя: «Ну, хорошо, у тебя будет 6000 десятин в Самарской губернии — 300 голов лошадей, а потом?». Он думал о славе: «Ну, хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, — ну и что ж!».

Этот вопрос «ну и что ж?» преследовал его, превращая все достижения в пыль. Он почувствовал, что то, на чём он стоял, подломилось. Жизнь остановилась. Естественным итогом этого паралича воли стала неотступная мысль о самоубийстве. «Я, счастливый человек, — писал он, — прятал от себя шнурок, опасаясь самого страшного, ... и перестал ходить с ружьём на охоту, чтобы не соблазниться слишком лёгким способом избавления себя от жизни». Он боялся жизни, но чего-то от нее еще надеялся.

В поисках ответа он бросился в религию. Но и здесь его ждало разочарование. Он начал с догматического богословия, написал «Исследование догматического богословия», где препарировал труды митрополита Макария (Булгакова). Он вел беседы с монахами, трижды (в 1877, 1881 и 1890 годах) ездил в Оптину пустынь, беседовал со знаменитым старцем Амвросием.

Чтобы добраться до первоисточников, он выучил древнегреческий и древнееврейский языки, в последнем ему помогал московский раввин Шломо Минор. Он присматривался к старообрядцам, беседовал с молоканами и штундистами, сблизился с крестьянским проповедником Василием Сютаевым.

Но чем глубже он копал, тем больше расходился с официальной церковью. Поворотным стал 1879 год. Он пришел к выводу, что церковное учение, обещающее блаженство в будущей жизни, обесценивает жизнь земную. Ему претила идея, что «жизнь, какая есть здесь, на земле, со всеми её радостями, красотами... есть жизнь не истинная, а жизнь павшая, безнадежно испорченная». Он не мог принять, что человек от рождения порочен и грешен, считая, что это «под корень подсекает все, что есть лучшего в природе человека».