Продолжу знакомить вас со странными, а порой и откровенно безумными знаменитостями ушедших эпох. В прошлый раз речь шла о втором из представителей рода Виттельсбахов, «сказочном короле» Людвиге II Баварском (первой была Белая принцесса). Однако, список именитых пациентов из этой семьи был бы неполон без третьего, Отто Баварского.

Отто (или, если правильно, Отто Вильгельм Луитпольд Адальберт Вальдемар Баварский, такие вот незамысловатые имена у них там) родился тремя годами позже своего старшего брата, 27 апреля 1848 года. Роды ожидались аж в июле, ну самое раннее в июне, но мироздание решило, что процесс можно и поторопить. Родители, кронпринц Максимилиан II и Мария Фридерика Прусская, вздохнули с облегчением — мол, запасной наследник в наличии, можно расслабиться. Если бы они знали... впрочем, не будем забегать вперед.

Детство Отто проходило в компании старшего брата, Людвига, в замке Хоэншвангау: там традиции и скрепы, там воспитатели и няньки, а родителям положено блистать и далее по списку положенного принцу и принцессе. Сказки и легенды, игры и учёба — всего было вдосталь.

На своё пятнадцатилетие принц Отто традиционно становится младшим лейтенантом (ну не с рядового же начинать карьеру, натюрлих!) и через год, 1 марта 1864 года поступает в кадетский корпус: надо, Отто, надо. А девятью днями спустя умирает отец, и королём Баварии становится Людвиг II. Помимо учёбы в корпусе, Отто приходится участвовать во многих светских мероприятиях: старший венценосный брат ими откровенно тяготится, надо же помогать. Тот же Октоберфест — ну как пропустить такое мероприятие: народ не поймёт. И если Октоберфест 1865 года прошёл отвязно и в целом гладко, то на таких же гуляниях, но годом позже, у Отто происходит манифест душевной болезни. Какой — скромно умалчивается: дескать, стало принцу нехорошо, пришлось оторваться от кружки пива и созерцания прелестей красавиц в декольте их дирндлей.

Но приступ прошёл, и вот на свои 18 лет Отто получает, в числе прочих подарков, чин капитана (для тебя, братишка, ничего не жалко) — и отправляется в армию: тут у Австрии с Пруссией как раз заварушка приключилась, потом франко-прусская война грянула, потом прусского Вильгельма I императором провозглашали, а Людвигу не до того было: он всё с Вагнером общался да замки строил. Ну ничего, отслужил как положено, вернулся аж с двумя крестами — Рыцарским 1-го класса (это за Пражский мир повесили) и Железным (это за франко-прусскую войну).

А уже по возвращении с войны, 10 мая 1871 года, у Отто приключается следующий приступ душевной болезни, и к принцу командируют группу докторов — ну не дело же, старший вон тоже с прибабахом, а наследниками ни тот, ни другой не обзавёлся. Долго гадали о причинах болезни. Высказывалось предположение, что Отто от природы оказался чересчур страстным вьюношем, и эта страсть, пока она была направлена на науку во время его учёбы в Мюнхенском университете, была в правильном русле, но потом он увлёкся театром, а чуть позже перенаправил фокус страсти с театра в целом на актрисок в частности. И слабое здоровье принца не выдержало: довели его бабы и кутежи... ну хорошо, не до цугундера, а до замка Людвигсталь в «Баварском лесу», где и проходило поначалу лечение.

Это потом станут грешить на наследственность: дескать, шизовая была матушка Мария Фридерика Прусская — но к тому времени собирать анамнез будет уже затруднительно. В общем, поскрипев извилинами, германские доктора отчитались канцлеру-тёзке, Отто фон Бисмарку: дескать, картина ясная! Душевная болезнь! На что железный канцлер пообещал, что лично проведёт каждому незабываемый индивидуальный сеанс окулоафедронной экстензии, и велел искать, а главное — лечить лучше. То, что душевная болезнь — это он и так видит и понимает. Где подробности? Где план лечения? Где прогнозы? Так германская (и в частности, баварская) психиатрия получила хороший стимулирующий пендель, что ей в итоге пошло только на пользу.

А Отто в 1873 году переводят вначале в замок Нюмфенбург, но ни от перемены обстановки, ни от картинной галереи красавиц лучше ему не становится. 27 мая 1875 года у него очередной приступ болезни, и происходит он аккурат во время посещения Фрауэнкирхе. В августе брат упрашивает Отто ходить с ним на Марсово поле, где проходит Большой королевский парад, и Отто даже соглашается, но признаки душевной болезни уже столь наглядны, что парад оказывается последним официальным мероприятием, куда его приглашают. Через четыре с половиной года, в марте 1880, принц переезжает в Фюрстенрид (он на первом снимке) — бывший охотничий домик, который хорошо кушал и вырос в небольшой дворец, потом успел побывать военным госпиталем, а после небольшого ремонта оказался достоин принять именитого пациента и стать ему пристанищем до самой смерти.

Вначале болезнью Отто занимался профессор Бернхард фон Гудден. И, надо сказать, занимался усердно: практически все приёмы, известные психиатрии (за исключением самых уж экзотических) были опробованы на принце. Чуть позже к делу подключили спецгруппу Принценарцте, «врачей принца», а также доктора Франца Ниссля, который как раз в период наблюдения за болезнью пациента параллельно работал над методиками окрашивания нервной ткани, чтобы её удобнее было рассматривать под микроскопом. Потом фон Гудден погиб вместе с Людвигом II на Штарнбергском озере, а Принцеарцте продолжили наблюдение и лечение Отто.

После гибели Людвига II Отто был коронован, несмотря на душевную болезнь. Коронация состоялась 14 июня 1886 года. Ну, дяде Луитпольду было не привыкать к регентству и фактическому управлению страной, а Отто так особо и не осознал того, что он стал королём: побывал на мероприятии и был снова доставлен в Фюрстенрид. Народ выдохнул с облегчением: Луитпольд как правитель всех устраивал и был в народе любим.

Как же протекала болезнь принца, а впоследствии короля Баварии? Странностей в поведении хватало. Да что там в поведении — уже внешний облик человека, неизменно одевающегося во всё чёрное (этакий невольный контраст Белой принцессе), обросшего бородой (Отто не подпускал к себе никого с ножницами и бритвой — хотя, возможно, и не напрасно) наводил на размышления. Благо на втором этаже Фюрстенрида (на первом располагались апартаменты Отто) обитали слуги, которые уговаривали господина переодеться и не допускали совсем уж откровенной санитарной запущенности. Хотя, надо признать, ванны он любил и мог подолгу лежать в воде. Большую часть времени Отто проводил, сидя в кресле и устремив взгляд куда-то в пространство. Впрочем, на появление старой няни, Мари, что ещё в детстве носила его на руках, он реагировал тут же — но очень однообразно. «Пива!» — командовал король. Пиво приносили, но часто оказывалось, что Отто уже забыл, о чём просил. Он вскакивал, начинал ходить из стороны в сторону, вслух разговаривая, споря и ругаясь с незримым собеседником. Король терпеть не мог закрытых дверей, потому в замке гуляли сквозняки. Однажды досталось и закрытому окну, которое он расколошматил — и поле этого Фюрстенрид обзавёлся решётками на окнах.

Скончался Отто I 11 октября 1916 года в возрасте 68 лет от заворота кишок (не вручную, не подумайте чего). Впрочем, баварская монархия пережила его ненадолго, всего на два года.

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1098731.html

Продолжу знакомить вас с психиатрией. В частности — с её историей. В ещё большей частности — с историями жизни и болезни людей именитых, знаменитых, а порой и без ложной скромности великих.

О странностях Белой принцессы из дома Виттельсбахов, Александры Амалии Баварской, я вам в прошлый раз поведал (Тыц). Так исторически сложилось, что странности в этом доме не были редкостью. То ли близкородственные связи тому виной, то ли местный климат, то ли местные воды, то ли их далёкий предок с ведьмой поругался... впрочем, последние три фактора не воспринимайте всерьёз, а то с вас станется вскинуться в праведном гневе.

Как бы то ни было, а с племянником Александры тоже была связана одна психиатрическая история. Но давайте по порядку.

13 июня 1846 года короля Баварии, Людвига I, обрадовали: дескать, внук у вас родился, ваше величество. Наследник. Назвали его просто и незатейливо, как принято в этом семействе: Отто Фридрих Вильгельм Людвиг. Но дедушка нахмурил брови — и родня тут же встала на путь исправления и послушания: пусть мальчика будут звать Людвиг Отто Фридрих Вильгельм. Перестановочка пустяковая, а дедушке приятно: как-никак, на глазах Людвиг II будет подрастать.

Детство и юность Людвига проходили в фамильном замке, Хоэншвангау, что ещё с XII века охранял земли Швангау и «Высоким лебединым краем» стал именоваться лишь семь сотен лет после его постройки, тогда же замок-крепость звался Лебединым замком, или Шванштайн. И пусть род рыцарей Швангау пресёкся в XVI веке, память о них осталась — где в архивах, где в легендах. В том числе и о рыцаре и по совместительству миннезингере Гильдбольде фон Швангау. Видимо, действительно хорошо пел, стервец, раз удостоился быть упомянутым в Манесском кодексе, который ещё называют Большим гейдельбергским песенником.

Отец Людвига, Максимилиан II, кронпринц Баварский, приобрёл этот замок по случаю и со скидкой, поскольку за недвижимостью после смерти последнего из рода Швангау ухаживали плохо, на капремонт денег не выделяли, а тут ещё и армия Наполеона Бонапарта взад-назад ходила, из пушек постреливала. В общем, как уверяли риэлторы, нужно лишь чуток оштукатурить, но на деле оказалось, что чуть ли не по снос строеньице. В общем, сторговались за недорого. И вскоре закипела работа. От старого замка-крепости кое-что осталось, но это кое-что вписали в ансамбль нового замка, в стиле тех же самых средних веков, но с ноткой романтизма и удобными туалетами.

Это предисловие к тому, что маленького Людвига с детства окружали легенды и сказки. Последние, кстати, ему и его младшему (три года разницы) брату, Отто Вильгельму Луитпольду Адальберту Вальдемару, рассказывала их няня. Матушке, кронпринцессе Марии Фридерике Франциске Гедвиге Прусской, было не до того: сыновья сыновьями, но надо же блистать и очаровывать! Да и отец считал, что отпрысков с детства нужно растить в строгости, орднунге и дисциплине. А няня — она мальчиков просто любила. От неё-то и услышали братья и истории земли Швангау, и легенды старого замка, и сказки — ну вы в курсе этих европейских средневековых сказок, мрачновато-жутких и в то же время столь завлекательных. Добрые и злые феи, коварные кобольды, ведьмы и цверги, корабль дураков, благородные рыцари и прекрасные дамы... Словом, романтизма и мистики хватало. Я не к тому, что обстановка и сказки послужили причиной, но подложку, антураж для последующих событий они всё же создали.

В 16 лет (а было это в 1861 году), Людвиг побывал на опере Вагнера «Лоэнгрин». В общем-то это была не первая из опер, где он был зрителем: всё-таки noblesse oblige, и в, так сказать, ВИП-зоне он уже считался завсегдатаем, но «Лоэнгрин» его просто потряс. Вагнер сотворил поистине шедевр, а тут ещё отсылки к лебедям (к птицам, к птицам, ничего такого), которые парню были знакомы с самого детства — в общем, принц потом днями фантазировал, представляя себя в образе рыцаря-лебедя, переписывался с Вагнером и мечтал, мечтал...

В 1864 году, восемнадцати лет от роду, Людвиг становится Людвигом II Баварским. Увы, как ни старались отец и дед, вырастить из мальчика жёсткого и сильного правителя у них не получилось — сбежал он от них в страну грёз, и даже после коронации не собирался оттуда возвращаться.

Утончённый, мечтательный, добрый и щедрый (одни подарки всем обитателям замка на Рождество чего стоили) — его полюбили в народе, но самой стране не стало легче. Ну не должен был правитель даже такой сравнительно небольшой страны позволять себе быть столь мягким и возвышенным. А Людвиг позволил. Признаки надвигающейся беды чувствовали многие. Вагнер писал:

“Он так хорош и умен, так душевен и прекрасен, что, боюсь, жизнь его в обыденных условиях мира промелькнет, как мгновенный божественный сон! (...) Если бы только он жил, — он слишком хорош для этого мира!”

Молодому же королю было не до предчувствий. Он мило общается с принцессой Сисси (Елизаветой Австрийской), сходится с её младшей сестрой Софией Шарлоттой Августой, и дело идёт к помолвке.

Собственно, никто и не сомневается, что всё сладится у этой красивой пары; к тому же, Людвига буквально прессуют намёками на необходимость срочно делать себе наследника, и то, что избранница приходится королю двоюродной тётушкой, мало кого смущает. Раз уж папа Пий IX сдался и дал добро на близкородственный брак, раз уже карета за миллион гульденов построена — куда они денутся. Ан нет, 7 октября 1867 года Людвиг разрывает помолвку. И вновь слухи, слухи... Кто-то считает произошедшее полной неожиданностью и придурью короля. Кто-то шепчет о том, что король-де предпочитает мужчин в своей постели. Весьма, кстати, спорные слухи, несмотря на упоминания о дневниках короля и его переписке, поскольку что-то из этого утеряно и сохранилось в якобы копиях, а что-то признано откровенной фальсификацией — в политических, естественно, целях. А кто-то говорит, что это всё София Шарлотта виновата, ибо нефиг миловаться с сыном владельца фотоателье.

Кажется, Людвиг вздохнул с облегчением, едва удалось отвертеться от женитьбы — дескать, как хорошо без женщин и без фраз — и забил как на матримониальные планы, так и на управление государством в целом. Мол, не надо трогать то, что и без него как-то работает. А сам с головой ушёл в свои фантазии и мечты, в искусство и в строительство. Да, именно строительство: в 1869 году Людвиг закладывает два замка: королевскую усадьбу на горе Шахен, небольшой горный замок, стилизованный под шале,

и жемчужину Баварии, замок Нойшванштайн, или Новый лебединый замок — аккурат напротив Шванштайна, на скале, на месте двух бывших крепостей Швангау. В этом замке всё пронизано мотивами вагнеровского «Лоэнгрина» — всё, как мечталось Людвигу с детства.

К слову, всего Людвиг заложил четыре замка: третий, Линдерхоф, был построен в долине Грасвангталь, в 20 километрах от Нойшванштайна, на месте избушки образца 1790 года, из которой Максимилиан II в своё время сделал охотничий домик.

Четвертый же, Херренкимзе, был построен на острове Херрен, что в озере Кимзе, и стал самым дорогим из замков Людвига, вытянув на себя из бюджета страны 16 с гаком миллионов марок (Нойшванштайн и Линдерхоф в сумме обошлись даже дешевле, всего-то в 15 без малого миллионов).

Пока простой люд восторгался их сказочным королём, в правительстве страны и среди родни зрело мнение, что король-де наш того. Слишком увлёкся своими грёзами. Ни о бюджете, ни о геополитике совсем не думает. Надо с этим что-то делать, а то на свои замки да на устройство концертов тратятся совершенно неприличные суммы. А за каждой подписью на любом документе надо долго бегать: Людвиг избегает служащих, скрывается от них то в горах, то на озере, то по всему Нойшванштайну его приходится разыскивать. В общем, договорились до того, что король сошёл с ума — хотя Императрица Сисси возражала: мол, просто эксцентричный человек, отстаньте все от него! Я-то с ним переписываюсь и иногда встречаюсь, мне лучше знать!

Не послушали. Эксцентричность эксцентричностью, но страной рулить надо. Собрали заочную судебно-психиатрическую экспертизу... простите, комиссию врачей, и 8 июня 1886 года постановили: наш сказочный король неизлечимо, хоть и душевно, болен. А 9 июня правительство на основании этого заключения лишило Людвига II дееспособности. На следующий день Людвиг попытался опровергнуть и диагноз, и постановление — он писал открытые письма-воззвания к народу в газеты, он послал телеграмму Бисмарку. Но письма перехватили, а тираж газеты, которая всё же получила одно из них и напечатала его, изъяли. Не удалось Людвигу воспользоваться советом Бисмарка и выступить перед народом в Мюнхене с заявлением об измене правительства.

В полночь состоялась недобровольная госпитализация короля. Поначалу охрана не пускала спецбригаду... простите, комиссию врачей с поддержкой санитаров, но лакея подкупили, и Людвига удалось схватить. Ему припомнили и растрату огромных средств на строительство замков, и отказ от участия в жизни государства, и даже гомосексуальную ориентацию приплели. Утром пациента доставили в замок Берг, что на берегу Штарнбергского озера. А регентом и опекуном душевнобольного короля был назначен дядя Луитпольд (который, кстати, оказался впоследствии не самым плохим правителем для Баварии).

Далее всё произошло быстро. На следующий день, 13 июня 1886 года, Людвиг отправился погулять по берегу озера в сопровождении лечащего врача, профессора Бернхарда Алоиза фон Гуддена (между прочим, учителя знаменитого впоследствии Эмиля Крепелина) и пары санитаров. Было это в 18:30. Чуть позже санитары вернулись в замок, сказав, что профессор отослал их обратно. Когда профессор и венценосный пациент не вернулись к 20:00, начались их поиски. В 23:00 тела фон Гуддена и Людвига II нашли в озере, на мелководье, неподалёку от берега.

По официальной версии, король решил утопиться в озере, профессор пытался его спасти, но пучина сия поглотила обоих. Да кто же верит официальным версиям! Многие склонялись к версии политического убийства: дескать, народ-то любил сказочного короля и мог устроить беспорядки и безобразия, вернуть Людвига на трон. И тогда уже Луитпольду пришлось бы прятаться, а Людвиг бы искал его по всей Европе, повторяя: «Луитпольд, выходи! Выходи, подлый трус!» В общем, неофициальная версия как-то больше прижилась.

Что же до диагноза, то тут тоже не всё прозрачно. Было ли тут, как сейчас считают многие из коллег, пограничное расстройство личности? Было ли расстройство личности истерического круга? Была ли психопатология вообще? Не будем гадать. Так вышло, что сказочный король оставил Баварии в наследство замки, которые стали её визитной карточкой и хорошим таким источником дохода.

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1097552.html

Пока издательство готовит к выпуску мою книгу об истории психиатрии, я продолжу знакомить вас с отдельной ветвью этой истории — с биографиями тех, кто имел психические расстройства и при этом был достаточно именит, чтобы оставить своё имя в истории человечества.

26 августа 1826 года в замке Йоханнисбург, что в баварском Ашаффенбурге, было суетно и празднично. Ещё бы: супруга Людвига I, короля Баварии, Тереза Шарлотта Луиза Фридерика Амалия Саксен-Хильдбургхаузенская родила девочку! Правда, кто-то из лакеев по скудоумию обронил: «Was? Опять?», но на него шикнули: ну нравится людям это дело, да и разве же это много — всего-то восьмой ребёнок. Людвигу нашему Баварскому ещё связи между королевскими домами крепить, так что три сына и пять дочерей — это не роскошь, а суровая геополитическая необходимость.

Назвали её просто и довольно коротко: Александра Амалия. Девочка росла настоящей принцессой: ликом красива, умна, образована, манерами безупречна. Куколка, да и только. Портрет, что заказал отец у придворного художника Йозефа Карла Штилера для Галереи красавиц во дворце Нимфенбург, не даст соврать.

Женихи, естественно, тут как тут. На смотрины собирались, мылись, брились, похмелялись. Аж цельный племянник самого Наполеона Бонапарта, Луи Люсьен, ненавязчиво интересовался — дескать, а как бы мне вашу дочку того... в невесты? На что Людвиг I дал ему вежливый от ворот поворот: дескать, много вас тут, ходють и ходють, вы вон, мон принц, не успели развестись, а уже на новый пирожок заглядываетесь, а доча ещё маленькая, да к тому же здоровьем слаба.

И ведь почти не соврал, венценосный. Нет, телом-то принцесса Александра была вполне себе крепка и даже не слишком воздушна. А вот глуздом... с глуздом нарисовались проблемы. Поначалу-то все даже радовались, что девочка росла чистюлей и аккуратисткой. Чуть где пятнышко увидит, или обнаружит, что в занавески кто высморкался — сразу трагедия. Берегли её, паркеты в замке блестели, посуда сверкала, в личных покоях так вообще чисто операционная была — ни пылинки, ни соринки. Сама же Александра Амалия всё больше в белое наряжалась: иначе как те самые пятнышки, буде появятся, вовремя углядеть? Так и прозвали её: Белая принцесса.

Но понемногу до родителей и замковой челяди стало доходить, что прицессина чистоплотность — это не просто взять и поделить принцессину чисто массу на принцессин чисто объём. И что эти вот истерики по поводу пылинок-соринок-пятнышек — это как-то слишком. А тут она ещё и по замку стала странно ходить: всё бочком да мелкими шажочками. То ли не на все паркетины старалась наступать, то ли ещё по какой причине, но странно всё это было. В некоторые комнаты принцесса так и вовсе старалась не заглядывать — причём вплоть до тех же самых истерик. Появилась у неё и ещё одна идефикс. Уж откуда — бог весть; то ли от дуры-няньки, что рассказала на ночь страшилку, пытаясь уложить непоседу в кровать, то ли кто из ровесниц брякнул, не подумав — сейчас уже особо и не допытаешься. А только вбила принцесса Александра в свою прелестную головку, будто в животе у неё — хрустальный рояль. Ещё с детства. То ли проглотила, то ли ветром надуло — главное, что он там, в животе. И с тех пор несла себя бережно, чтобы не расколошматить — осколки хрусталя, они, сами понимаете, в нутре могут больших бед наделать. Да и жалко: вещь-то, поди, красивая. Принцесса даже от верховой прогулки стала отказываться всё чаще: лошадям-то про рояль не объяснишь. Девушку три года лечили в знаменитой своими светилами германской психиатрии лечебнице Илленау — но без особого толку.

В общем, понемногу перевелись женихи. Видимо, что-то такое прослышали. Правда, Александра и без них нашла себе занятие: стала книги писать. В 1852 году вышла первая из них — «Рождественская роза». В 1856 — «Полевые цветы». В 1858 году — «Фантазия и жизнь» — сборник переводов с английского и французского. В 1862 году она делает перевод романов французской писательницы Эжени Фоа. Потом будут ещё переводы, обустройство детского театра, строительство приюта и столовой для бездомных — этим занятиям её зацикленность на чистоте и так и не рассосавшийся рояль в животе не особо мешали.

Прожила принцесса Александра Амалия 49 лет, и после смерти была похоронена в родовом склепе Виттельсбахов в Мюнхене. Кстати, приходилась она тётушкой «сказочному королю», Людвигу II Баварскому, которого тоже считали (и даже вполне официально) малость того... но о том будет другой рассказ.

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1096431.html

Ну и в заключение. Вот на этих трёх открытиях — нейролептиков (Тыц), антидепрессантов (Тыц) и транквилизаторов (Тыц) — и стоит, на мой взгляд, завершить рассказ о старом этапе в истории психиатрии. С этого момента, с середины ХХ века, и стартовал тот новый, что длится по настоящее время. Безусловно, за это время много чего искали и много чего находили.

Успела прокатиться и схлынуть волна деинституционализации (обогнув по большей части СССР), когда закрывались сумасшедшие дома и психколонии. Успело родиться и набрать себе верных на всю голову сторонников антипсихиатрическое движение. Выросли, как на дрожжах, психотерапевтические и психологические тренды.

И только в большой психиатрии подход к лечению пациентов по-прежнему опирается на трёх китов — да-да, на те самые нейролептики, антидепрессанты и транквилизаторы. Во многом именно из-за них нейробиология, нейрофизиология и биохимия сделали хороший такой шаг вперёд в деле изучения нейромедиаторов, веществ, участвующих в передаче нервного сигнала. А ещё пристально, через электронный микроскоп, присмотрелись к синапсам и тому, как в них эти нейромедиаторы работают.

А если отвлечься от столь мелких (по размеру, а не по значимости) деталей, то эта самая троица кардинально изменила сам облик психиатрии. Причём как в условиях содержания пациентов в сумасшедших домах, так и в клинической картине многих видов психических болезней. И я постараюсь пояснить, почему.

Что касается условий содержания душевнобольных пациентов — тут изменения, пожалуй, стали самыми заметными. Дело в том, что открытие трех этих групп лекарств позволило добиваться ремиссии психического заболевания в массовом масштабе. Кто-то возразит: мол, излечения от приёма таких препаратов не происходит, симптомы болезни всего лишь глушатся или на время отступают. Соглашусь — в том, что действительно, хронический болезненный процесс, как при той же шизофрении, биполярном аффективном расстройстве или поражениях мозга с психотическими синдромами от этих лекарств не излечивается чудесным образом, и можно говорить о наступлении более или менее устойчивой и длительной медикаментозной ремиссии. И что если не поддерживать пациента амбулаторными дозами препаратов, то новое обострение наступит скорее раньше, чем позже. Но во-первых, на то оно и хроническое, это заболевание, чтобы не излечиваться, подобно насморку, за недельку-другую. Для сравнения: гипертоническую болезнь сколько лечат? А хронический гастрит? А сахарный диабет? Да всю жизнь. Ну а чем шизофрения хуже или лучше?

Во-вторых, чем раньше и быстрее начато лечение очередного обострения при той же шизофрении или БАР (да и при многих прочих видах психических болезней), тем меньше успеет это самое обострение повредить нервной ткани (а оно её повреждает), истощить ресурс нервной системы в целом и нанести вред личности как таковой — особенно этот вред заметен при шизофрении, когда он выражен в виде нарастающих негативных синдромов. Для БАР или шизоаффективного расстройства такие, с позволения сказать, шрамы души не столь заметны — но и тут, если вовремя начать лечить, можно либо спасти от суицида или потерь от тяжёлой депрессии, либо не дать натворить чудес в маниакальном состоянии, за которые потом было бы мучительно больно.

В-третьих, появилась (если не считать инсулинотерапии, электросудорожной и прочих видов шоковой терапии) сама возможность хоть чем-то эти самые симптомы душевных болезней унять — особенно это касается бреда и галлюцинаций, депрессий и маний. Унять, а не сидеть и просто наблюдать, как же человек сходит с ума, имея в арсенале лишь наркотики да средства иммобилизации плюс крепкие руки и кулаки младшего медперсонала. И как раз с открытием тех трёх китов психофармакологии появилась, наконец, возможность для нормальной полноценной работы амбулаторной службы психиатрии, когда пациент может не лежать годами (а зачастую — пожизненно) в психбольнице, а приходить (или доставляться родными и близкими бод белы руки) на приём, получать назначения — и снова отправляться домой. Когда-то, на заре XIX века, Филипп Пинель сделал первый шаг, сняв цепи с пациентов и пациенток Бисетра и Сальпетриера. Через полтора века был сделан второй, не менее значимый шаг, который приоткрыл двери многих и многих сумасшедших домов и выпустил часть пациентов на волю — причём во вполне приличном состоянии.

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1082494.html

И, наконец, о транквилизаторах, которые — вот ведь удивительное совпадение — тоже появились в середине ХХ века. Эта ниша в психофармакологии столь же давно и сильно напрашивалась на то, чтобы её заполнили. Не то чтобы свято место пустовало: был хлоралгидрат и паральдегид, был целый ряд барбитуратов, навроде веронала, люминала, мединала и амитал-натрия; были морфин и опий, каннабис и бромиды всех мастей.

Да только вот ведь незадача: ни одно из вышеперечисленных снадобий не было в достаточной степени прицельным и безопасным. Нет чтобы просто расслабить, снять тревогу, напряжение и страх — у каждого были свои «но». Опием, морфием и каннабисом быстро научились злоупотреблять и впадать в серьёзную зависимость — во всяком случае, от первых двух; каннабис далеко не всегда успокаивал: случалось, что и наоборот, да и с адекватностью возникали проблемы.

Хлоралгидрат и паральдегид имели узкий диапазон в дозировках: немного превысил — и клиент уже просто отключился, а то и забыл, как дышать. Бромиды имели неприятную склонность накапливаться и выдавать токсические реакции, да и мужчины на них жаловались: дескать, не то не то они успокаивают и расслабляют.

Барбитураты включали чуть ли не весь список побочных: ими злоупотребляли и становились от них зависимыми, ими было легко отравиться при передозировке, что стало модным, если человек решил легко и безболезненно свести счёты с жизнью или задумал кого другого свести в могилу. А ещё от барбитуратов человек постепенно становился тупеньким — это, кстати, далеко не сразу заметили. Словом, напрашивалось что-то, что могло бы изменить ситуацию и на этом фронте.

И это что-то сыскалось в 1951 году. Как и в случае с аминазином, основными заказчиками поиска стали хирурги. Им понадобился миорелаксант. Нет, так-то у них уже были производные кураре, но искали что-нибудь этакое. Что не так быстро выключает дыхательную мускулатуру, а то утомительно одновременно оперировать и дышать за пациента. Сначала нахимичили мианезин — но тот действовал недолго и был токсичен, поэтому стали искать дальше — и синтезировали мепробамат.

Мепробамат, как выяснилось при клинических испытаниях, собственно хирургам оказался не очень интересен: мышцы он расслаблял, но не так уверенно и быстро. Зато оказался не таким токсичным, и его можно было не колоть, а давать внутрь, порошком или таблетками. А ещё обнаружился замечательный эффект: пациент расслаблялся не столько физически, сколько душевно. Уходили напряжение и тревога, куда-то девался страх — милое дело перед операцией! А к 1955 году, узнав о таком чудесном свойстве, мепробаматом заинтересовались и психиатры.

Так в волшебном чемоданчике появился третий основной психофармакологический класс того времени — транквилизаторы (tranquillo — по-латыни «успокаивать»). А вскоре подоспели и более знакомые многим из нас производные бензодиазепина: в 1959 году получили хлордиазепоксид (вам он больше известен, как элениум или либриум), а в 1963 году — транквилизатор на миллионы людей и долларов, диазепам (он же реланиум, валиум, седуксен, сибазон).

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1082171.html

Ну а теперь я расскажу вам о трёх открытиях, которые в корне изменили психиатрию — от правил и распорядка содержания душевнобольных пациентов в сумасшедших домах до клинической картины самих душевных болезней. Что интересно, все три открытия произошли в середине ХХ века (плюс-минус несколько лет, но не будем привередничать).

А началось всё с синьки. Вернее, с красителя «метиленовый синий», которым на рубеже XIX и XX веков заинтересовался Пауль Эрлих, «доктор Фантаст», заядлый курильщик, ниспровергатель авторитетов — и одновременно очень талантливый доктор. Его интерес к химии и микробиологии сделал своё дело, и Пауль стал знаменит разработкой «препарата 606», или сальварсана, которым и стали пользовать пациентов-сифилитиков.

На этом фоне открытие антимикробного свойства красителя «метиленовый синий» который Эрлих использовал для подкрашивания микробов на предметном стекле (иначе поди-ка разгляди их в микроскоп), было не столь ярким: сифилис в Европе был по тем временам более актуален. Однако, пригодилась и синька: её стали использовать в составе антисептических растворов, она же применялась и при лечении малярии.

А через несколько лет был открыт предшественник (я бы даже сказал — прекурсор) метиленового синего — фенотиазин. Думали, что он против малярии будет эффективнее, а заодно и красить в депрессивные цвета пациентов перестанет. Но не срослось. Плазмодий на фенотиазин чихать хотел. Зато этим самым фенотиазином оказалось хорошо морить клопов и прочую инсектофауну. А ещё от глистов он неплохо зашёл.

И оставался бы фенотиазин в своей узкой нише, но химики продолжали химичить, и в декабре 1950 года в лаборатории «Specia» был синтезирован хлорпромазин.

По ряду свойств он интересовал хирургов и анестезиологов, поскольку должен был по ряду причин (и прежде всего как антигистаминное вещество, как и задумывалось) не давать развиться послеоперационному шоку. В ходе первых операций с его применением оказалось, что спектр хлорпромазина ещё шире: он и действие наркоза продлевал, и температуру снижал, и мощно успокаивал, и противорвотное действие обнаруживал, и даже противосудорожное. В итоге в 1952 году появился препарат с торговой маркой «Ларгактил».

Успокаивающим действием хлорпромазина заинтересовались психиатры сразу по обе стороны Атлантики.

В США пионером эры нейролептиков (а ларгактил, он же аминазин, как раз и стал первым в их линейке) оказался доктор Фрэнк Айд. Его 24-летний буйнопомешанный пациент, которого ранее пользовали опиоидами, барбитуратами и сеансами электросудорожной терапии, после трёх недель приёма ларгактила стал спокойным и вполне себе адекватным, что позволило выписать человека домой — очень редкий случай! Воодушевившись, Фрэнк взял на лечение ларгактилом ещё ряд пациентов — и спустя некоторое время уже осаждал FDA, выбивая разрешение на широкое применение препарата в психиатрии. И ведь выбил: только за 1955 год в Америке фирма SKF, что производила хлорпромазин под фирменным названием «Торазин», сделала на нём выручку в 75 миллионов долларов.

Во Франции аминазином заинтересовались чуть раньше, сразу после его открытия, но поначалу не психиатры, а хирурги. И первым среди французов оказался Анри Лабори, в то время ещё работавший военным врачом-анестезиологом в ВМФ.

Именно он в подробностях изучил и описал, как действует хлорпромазин в сочетании с наркозом. А чуть позже обратил внимание на его специфический успокаивающий эффект. Тут-то Лабори и предположил, что препарат может заинтересовать психиатров. И посоветовал его коллегам из военного госпиталя.

Наиболее тесно хлорпромазином занялись Жан Деле и Пьер Деникер. Работали они в клинике Сент Анн, о которой я вам уже рассказывал. Результаты своих наблюдений они опубликовали в 1952 году, почти одновременно с Фрэнком Айдом. Кстати, термин «нейролептик» предложил именно Жан Деле, а вот в США предпочли называть и аминазин, и открытые позже препараты этого ряда «антипсихотиками».

Аминазин стал эталоном оценки антипсихотического действия нейролептиков, и по так называемой хлорпромазиновой шкале активность любого другого нейролептика сравнивают с таковой у 100 миллиграммов хлорпромазина.

И ещё один интересный факт (чуть позже я обобщу значение открытия нейролептиков, антидепрессантов и транквилизаторов): на 1955 год, к моменту отмашки FDA на применение аминазина в психиатрии, в американских сумасшедших домах суммарно пребывало 559 000 психиатрических больных. А к 1975 году их количество сократилось до 200 000. Есть с чем сравнить?

Кто-то возразит, что как раз в эти годы по всему миру прокатилась деинституционализация психиатрии, и койко-места вместе с дурдомами сокращались повсеместно (ну почти повсеместно), открывались дневные стационары, общежития для душевнобольных и «дома на полпути». Но при этом сами-то пациенты никуда не делись, и если бы не прорыв в психофармакологии, такой отток пациентов из стационаров в другие учреждения просто не удалось бы осуществить: всё снова бы вернулось к помещению их обратно в недавно закрытые сумасшедшие дома.

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1081009.html

Продолжу рассказ об истории психиатрии. О коллегах, которые оставили свой след в истории отечественной психиатрии первой половины ХХ века, можно было бы написать отдельную книгу — именно в этот период сделан огромный рывок прежде всего в становлении российской психиатрической школы и становление двух её основных ветвей, ленинградской и московской. Однако, не стану пытаться впихнуть невпихуемое в одну книгу, иначе получится трёхтомник. Перечислю лишь некоторые из имен, чтобы вы имели представление.

Это Пётр Борисович Ганнушкин (1875 — 1933), ученик Корсакова и Сербского, которого считают основателем московской ветви российской школы психиатрии. Ему принадлежит концепция «малой психиатрии» - той, что занимается неврозами, расстройствами личности и прочими психопатологиями, не достигающими психотического уровня, или «большой психиатрии». В России именно Ганнушкин первым наиболее подробно и последовательно занимался изучением психопатий. И в своей книге «Клиника психопатий: их статика, динамика и систематика» он предложил их классификацию. В эту классификацию вошла основная группа психопатий — циклоиды, астеники, неустойчивые психопаты, антисоциальные психопаты и конституционально-глупые (в Европе для таких был термин «салонный дурак» или «салонная дура») - и подгруппы: депрессивные, возбудимые, эмоционально лабильные, неврастеники, психастеники, мечтатели, фанатики и патологические лгуны. С рядом изменений и доработок, сделанных Андреем Евгеньевичем Личко, классификация дожила до 1997 года, когда Россия приняла Международную классификацию болезней. Петру Борисовичу принадлежит авторство триады признаков, характерных для психопатии. В дополненном позже Олегом Борисовичем Кербиковым варианте эта триада (её называют триадой Ганнушкина-Кербикова) выглядит так: 1)Выраженность патологических свойств личности до степени нарушения социальной адаптации; 2)Их относительная стабильность, малая обратимость; 3)Тотальность патологических черт личности, определяющих весь психический облик.

Это Виктор Петрович Осипов (1871 — 1947), который сменил в 1915 году Бехтерева на кафедре психиатрии в Военно-медицинской академии и стал продолжателем его идей. Виктор Петрович написал подробную монографию о кататонии и несколько работ о маниакально-депрессивном и травматическом психозах; он же написал первое уже советское руководство по общей психопатологии и частной психиатрии, а также руководство по психиатрической военно-врачебной экспертизе.

Это Василий Петрович Гиляровский (1875 — 1959), который подробно описал патологическую анатомию при отдельных психических заболеваниях, детально описал расстройства восприятия в книге «Учение о галлюцинациях», разработал электросон, много работ посвятил помощи и основам лечения при заикании.

Это Юрий Владимирович Каннабих (1872 — 1939), организатор первых в СССР нервно-психиатрических санаториев и автор первого в стране подробного труда по истории мировой психиатрии.

Это Марк Яковлевич Серейский (1885 — 1957), ученик Ганнушкина, автор учебника по психиатрии, доктор, который продвигал терапию сном, а также не стеснялся использовать инсулинокоматозную и электросудорожную терапию при тяжёлом течении шизофрении. Это он придумал смесь, которую назвали смесью Серейского (фенобарбитал, бромизовал, кофеин-бензоат натрия, папаверина гидрохлорид, глюконат кальция) и которая оказалась по тем временам довольно действенна при эпилептических припадках.

Это Самуил Григорьевич Жислин (1898 — 1968), который плотно занимался клиникой алкоголизма и абстинентного синдрома, описал железнодорожный параноид (это описание стало классикой), происходящий с людьми в поездках по железной дороге и во время нахождения на железнодорожных вокзалах, много занимался изучением психозов позднего возраста.

Это Евгений Алексеевич Попов (1899 — 1961), посвятивший немало времени изучению делирия и разработавший смесь (ту самую смесь Попова, 100 — 150 мл 40% этилового спирта и 0,4 грамма фенобарбитала), которой этот делирий можно прервать.

Это Олег Васильевич Кербиков (1907 — 1965), ученик Ганнушкина, который продолжил заниматься темой патологии характера и расстройств личности.

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1079573.html

Продолжу рассказ об истории психиатрии. В 1893 году в Санкт-Петербурге уходит в отставку Иван Павлович Мержеевский. И в столице аккуратно интересуются: а не мог бы Владимир Михайлович взять на себя руководство кафедрой нервных и душевных болезней при Медико-хирургической академии? Понимая, что открывается совершенно иной горизонт возможностей, Бехтерев соглашается, и с 23 сентября 1893 года принимает кафедру. При этом лекции и занятия Владимир Михайлович ведёт не только в Академии: он и в Женском институте успевает преподавать, и в других учреждениях лекции прочесть.

И это — не прекращая научной работы. После написания монографии «Проводящие пути спинного и головного мозга» (работа над этим двухтомником была закончена аккурат к переезду из Казани в Санкт-Петербург) он продолжает писать начатый ещё в Казани труд «Основы учения о функциях мозга», который будет закончен к 1905 году и займет без малого 7 томов.

Следующий шаг и смещение акцента внимания — это интерес Бехтерева к психологии. Напомню, что к этому моменту он успел неплохо продвинуться в изучении и внедрении в практику метода гипнотерапии, познакомился с психоанализом — хотя и раскритиковал его принципы — и вообще, как положено, был в курсе новых на тот момент методов, теорий и подходов. Кстати, несмотря на критику психоанализа, он немало способствовал тем, кто под его руководством брался изучать этот метод. И последовательно придерживался собственного взгляда на психологию как науку. Какого?

Всё просто и в то же время системно. Есть мозг, в результате работы которого возникает психическая деятельность. Для того, чтобы исследовать эту психическую деятельность, следует опираться не столько на озарения и эмпирические выкладки и догадки, а на уже имеющиеся познания в его физиологии, и в первую очередь те, что касаются учения об условных рефлексах. Исследовать и пополнять копилку фактов и знаний. Для того же, чтобы объективно фиксировать психические процессы, следует помнить, что все они сопровождаются рефлекторными же двигательными и вегетативными реакциями (движениями глаз, сокращениями определённых групп мышц, изменениями ширины зрачка, потливостью или сухостью кожи, её покраснением или побледнением, изменением частоты пульса и проч.), которые как раз доступны регистрации.

В итоге таких вот исследований в период с 1907 по 1910 годы Бехтерев пишет три тома «Объективной психологии». И этот трёхтомник — пусть и основополагающий, но не единственный труд, написанный уже по результатам работы его любимого детища — Психоневрологического института, основанного им в Санкт-Петербурге в 1907 году. Среди питерских алкоголиков ходили страшилки: мол, ездят по улицам города бехтеревские студенты на институтских повозках, отлавливают нашего брата и везут к себе на опыты. Ну что же... действительно ездили, и на самом деле отлавливали. А там уже Владимир Михайлович самолично решал: кому гипноз, кому иные процедуры. Материал-то шикарный!

Он вообще во многих отношениях личностью был неординарной. И влияние на собеседников оказывал буквально гипнотическое, как Каа на бандерлогов. Вот, к примеру, история переезда его Психоневрологического института в Мраморный дворец. Представьте себе революционный Петроград. Комиссары лютуют, гегемон революции беспредельничает, интеллигенция дрожит и гадает, когда же за кем придут. И тут к заместителю товарища Луначарского по вопросам просвещения, комиссару Захарию Григорьевичу Гринбергу, приходит Бехтерев. В генеральской шинели (правда, без золотых погон), бородат и взор имея пронзительный и тяжёлый. И с места огорошивает:

«У вас теперь много освободилось хороших зданий от прежних хозяев, так дайте и нам. Наш университет заслужил это право. Что бы вы могли нам предложить? »

Захарий Григорьевич, даже и не помыслив сопротивляться, вспоминает про Мраморный дворец и неуверенно так молвит, что можно было бы подумать насчёт его Восточного корпуса, но Владимир Михайлович его решительно останавливает: дескать, мало! Дайте оба! И ведь отдали.

Строго говоря, Психоневрологический институт был не единственным учреждением, к организации которого Бехтерев был причастен лично — но именно этому институту он отдал больше всего внимания и сил.

Я не буду повторять те легенды и слухи, коими окружены обстоятельства смерти Владимира Михайловича. Может быть, когда-нибудь правда и всплывёт. Скажу лишь, что умер он 24 декабря 1927 года. Остался институт — уж Бехтеревку знают многие — осталась крепкая школа с сотнями учеников и многими десятками взращенных профессоров. Остались многочисленные труды: их столько, что работа по библиографии продолжается по сей день, а полного собрания сочинений пока так и не удалось скомпоновать. Шутка ли: к настоящему моменту установлено 1350 работ на русском языке, что когда-либо публиковались в разных журналах и отдельных изданиях. И еще порядка 500 работ на других языках (в основном на немецком). Как сказал один из иностранных коллег, «Я бы поверил, что Владимир Бехтерев один сделал так много в науке и написал такое количество научных работ, если бы был уверен, что их можно прочитать за одну жизнь»

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1078631.html

Ну а теперь несколько слов о третьей ключевой фигуре в фундаменте российской психиатрической школы. Скажи кто в далёком 1857-м году становому приставу из села Сарали Елабужского уезда, Михаилу Павловичу, да супруге его Марии Михайловне, что сын их новорожденный, Вовочка, станет цельным академиком — наверное, ни в жизнь бы не поверили. Хотя как знать: был вятский род Бехтеревых древен и наверняка некогда славен. Во всяком случае, первый импульс для интереса к естествознанию Володе дал именно отец: это он отвёл мальчику в доме целую комнату под настоящий живой уголок.

Рос парень любознательным и смышлёным, и в свой срок отдан был на учёбу в Вятскую гимназию. Тут бы и сказать, что окончил он её с отличием, да ведь совру. Ничего подобного. Были и «уды», причём в немалом количестве, в свидетельстве об окончании той гимназии — но это обстоятельство не помешало Владимиру Михайловичу 16 с половиною лет от роду стать слушателем Санкт-Петербургской медико-хирургической академии. Уж к чему, а к естественным наукам интерес юноши был почище жажды путника в пустыне.

Там же, на первом курсе, происходит (во всяком случае, о том поговаривали) случайность, которая подправила его жизненный и профессиональный курс. Всё-таки академия — это вам не гимназия, уровень нагрузок совершенно иной. Особенно если нужно где-то добрать недостающее и быть на хорошем счету. Вот и переутомился Владимир Михайлович. Да так, что попал с нервным срывом в их же психиатрическое отделение при академии. И уже там познакомился и подружился с палатным врачом, Иваном Алексеевичем Сикорским (в будущем — профессором психиатрии и отцом того самого Игоря Ивановича Сикорского, а пока — просто палатным врачом-психиатром). А прочувствовав проблематику душевных болезней, так сказать, изнутри — проникся. Понял, насколько интересна и таинственна дисциплина сия есть.

Успев поучаствовать в Русско-Турецкой войне и окончив в 1878 году курс учебы в академии, Владимир Михайлович устроился в клинику профессора Мержеевского, чтобы изучать душевные болезни и далее. Через год двадцатидвухлетний доктор становится действительным членом Петербургского общества психиатров. А спустя пять лет, уже будучи приват-доцентом, он командирован в Европу, где учится у Дюбуа-Реймона и Вундта в Берлине, у Флексига в Лейпциге, у Мейнерта в Вене и, наконец, у всё того же Шарко в Париже.

Там, в заграницах, настигло его письмецо из Казанского университета: дескать, осиротели мы тут, покинул нас Александр Устинович Фрезе, некому кафедру возглавить. Может, вы возьметесь, доктор? Памятуя о состоянии дел на кафедре (успели соратники поделиться), Владимир Михайлович отвечал не вдруг. Мол, оно бы хорошо бы, да как же у вас студентов там учить, когда ни клиники психиатрической при университете нету, ни лаборатории хорошей при этой клинике. На пальцах, господа хорошие, как-то несподручно молодёжи серьёзные вещи объяснять, на пальцах разве что уродского ёжика да прочие неприличности моно показывать.

Те, было, прикинулись сиротами казанскими, да суров оказался Владимир Михайлович: нет, говорит, ручек... простите, клиники с лабораторией — не будет у вас и ноги приват-доцента. И продолжил свой вояж, втайне надеясь, что отстанут. А те возьми да согласись. Нет, потом были битвы и за бюджет, и за оборудование, но это уже другая история.

Так и стал в 1885 году 27-летний Владимир Михайлович профессором кафедры нервных и душевных болезней Казанского университета. А заодно и клинику в заведование получил. И лабораторию, естественно. Так что одними лекциями преподавание его не ограничивалось. Хотя — что это были за лекции! Роскошь! Уж если далёкий от медицины Максим Горький хоть раз в неделю, а находил время на них побывать (он студентам булки продавал, а потом тихой сапой просачивался на лекции) — это о чём-то да говорит. Умел, умел рассказывать Владимир Михайлович.

И в лаборатории, и в клинике тоже кипела работа. Бехтерев разрабатывает метод получения тончайших срезов замороженного мозга человека — и анатомия этого органа пополняется целым массивом уточнённых данных, а немецкий профессор Фридрих Копш изрекает: «Анатомию мозга прекрасно знают только двое: Бог и Бехтерев».

Помимо работы в клинике, лаборатории и университете, ведёт Владимир Михайлович и частный приём. Он же, оттачивая полученные в Париже навыки, проводит сеансы группового гипноза местным алкоголикам — и, по свидетельствам современников, успешные. Занимается с невротическими и психотическими больными, работает с эпилептиками. Гипноз, кстати, именно Бехтерев в России продвигает. И багаж его знаний о роли внушения с каждым годом становится всё солиднее. И, к слову, в этой книге я использовал материалы из его лекций, когда мы с вами заводили речь о случаях психических эпидемий в Европе в средние века. А ведь были ещё и эпидемии кликушества в России, и ещё много чего интересного, что нашло отражение в лекциях Владимира Михайловича.

Почти десять лет проработал Владимир Михайлович в Казани. А потом... впрочем, об этом в следующий раз.

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1077631.html

Теперь давайте поглядим, как развивалась психиатрия в России и в СССР в первой половине ХХ века. Если позволительно будет сравнить психиатрию российскую с школами других стран, где эта дисциплина к началу ХХ века успела в той или иной мере обрасти собственными традициями и именами своих мэтров, то я бы отметил, что ближе всего нашим коллегам оказалась немецкая школа. Не в последнюю очередь из-за того, что именно туда многие из отечественных докторов ездили на учёбу и стажировку, а многие из германских коллег издавна работали и преподавали в России. И обе школы, российская и немецкая, отличались среди прочих основательностью, въедливостью и фундаментальностью подхода к поискам причин сумасшествия и описанию клиники различных его видов.

Отличие, пожалуй, в том, что российские коллеги как-то легко проскочили тот метафизический (с налётом мистицизма даже, я бы сказал) период, на котором в своё время успели потоптаться немцы. А потом стало уже и неудобно как-то: марксизм-ленинизм не допускал трактовок, выходящих за рамки диалектического материализма. Правда, нельзя сказать, чтобы наша психиатрия от этого сильно проиграла. В прочем же она, эта самая отечественная психиатрия тех лет, в чём-то напоминает мне классику российской литературы: столь же многогранная и философичная, по-толстовски многословная, по-достоевски въедливо-эпилептоидная и в то же время по-пушкински прекрасная в изложении.

Если говорить о теоретической базе, то можно смело упомянуть две ключевые фигуры, которые в конце XIX - начале XX века дали российской психиатрии прочный научный фундамент. Это Иван Михайлович Сеченов и Иван Петрович Павлов. Оба успели сделать столь многое и сами по себе были настолько интересными людьми, что описание жизни и работы каждого из них заняло бы по отдельной книге. Я же лишь вкратце перечислю открытия и ряд трудов, которые будут в дальнейшем востребованы отечественной и мировой психиатрией.

Итак, Иван Михайлович Сеченов, помимо того, что по сути создал российскую школу физиологии (а начиналось всё невинно, с пропускания тока через лягушачьи реолапки да со спаивания лабораторных животных), в этой самой физиологии много времени и внимания посвятил нервной системе. Да, с учением о рефлексах он был знаком, вот только показалось оно ему куцым и в большей степени умозрительным. И занялся этим направлением всерьёз. В итоге им описаны в подробностях (насколько эти подробности вообще были возможны при имеющемся уровне развития науки и имевшемся оборудовании) процессы возбуждения и торможения в нервной системе, описав их в работе «Физиология нервных центров», изданной в 1891 году, а ещё подсказал нужный вектор для исследований в области психологии: мол, нечего увлекаться интроспекциями и зарываться в метафизику, психология вполне себе подчиняется основным принципам научного познания — то есть детерминизму и экспериментальным методам. Естественно, с поправкой на то, что тут всё заметно сложнее, нежели в случае с обычными рефлексами.

Кстати, о тех самых рефлексах. Результаты собственных наблюдений, экспериментов и последовавших оргвыводов Иван Михайлович объединил в одну книгу, которую изначально назвал «Попытки свести способ происхождения психических явлений на физиологическую основу» - и планировал издать в «Современнике». Цензоры схватились за голову: низзя! Этак вы, дорогой Иван Михайлович, всё божье слово на... хм... рефлексы сведёте! А у нас тут как раз Синод лютует, атеистов с материалистами шибко ругает и грозит анафеме предать. Вы бы того. Поберегли их нежные религиозные чувства. Сеченов подумал, да и поменял название книги на «Рефлексы головного мозга», которую издал в гораздо менее известном малотиражном «Медицинском вестнике» в 1864 году в виде ряда статей. Кому надо — нашли, прочли и возбудились: написанное действительно многое преподносило в новом свете. И многое из психической деятельности объясняло иначе, нежели промысел божий или происки его извечного врага. И когда двумя годами позже книгу удалось издать отдельно, тиражом в 3000 экземпляров, весь первый тираж попал к цензорам и был арестован. А самого Ивана Михайловича чуть было не привлекли по статье 1001 Уложения о наказаниях, как автора одного из сочинений, «которые имеют целью развращение нравов и явно противны нравственности и благопристойности». Правда, князь Сергей Николаевич Урусов, тогдашний министр юстиции, сумел поступить мудро, убедив графа Петра Александровича Валуева, тогдашнего же министра внутренних дел, не затевать громкого уголовного процесса. Поскольку пришлось бы пояснить общественности, за что привлекают известного учёного. И тем самым сделать его книге рекламу. Сравните с тем, как веком позже вышло с Солженицыным и почувствуйте разницу. В итоге второе издание книги Сеченова вышло в Санкт-Петербурге в 1871 году уже без ареста, хотя и с запретом хранить оную в библиотеках.

И так получилось, что эту самую книгу прочёл на последнем курсе Рязанской духовной семинарии один из её учеников. А звали его Иван Петрович Павлов. Было бы слишком смелым утверждать, будто «Рефлексы головного мозга» взяли да на раз вытеснили всё его православие, но начало было положено: юноша заинтересовался и стал искать. И, поступив в 1870 году на юрфак Санкт-Петербургского университета (а выбор после семинарии был невелик), уже спустя 17 дней перевелся на его же физмат, на отделение естественных наук.

Спроси кого из наших с вами современников про Павлова — всяк вспомнит, что у него была собака. Или несколько. И что обращался он с ними возмутительным с точки зрения общества защиты животных образом. Да, строчку из песни Высоцкого припомнят те, кто постарше: «Собак ножами режете, а это бандитизм!». Но если перечислить все его открытия и разработки, сделанные академиком за 86 лет жизни, то не поверится, что даже за такой не самый короткий век можно было столько успеть.

То самое пристальное и, что важно, экспериментально подтвержденное (причем такое, что можно повторить, буде на то желание) изучение рефлексов пошло на пользу не только физиологии — эта дисциплина, к слову, в итоге получила классику в виде подробного описания процессов пищеварения и кровообращения. Иван Петрович развил мысль, зароненную Сеченовым: никакой метафизики, кроме той, что вам чудится, в работе психики нет. Чистая физиология. Не столь упрощённая и схематичная, каковой её мнили те, кто первыми заговорили о рефлексах. Нет, тут можно говорить о системе — даже двух:

«Всю совокупность высшей нервной деятельности я представляю себе так. У высших животных, до человека включительно, первая инстанция для сложных соотношений организма с окружающей средой есть ближайшая к полушариям подкорка с её сложнейшими безусловными рефлексами (наша терминология), инстинктами, влечениями, аффектами, эмоциями (разнообразная, обычная терминология). Вызываются эти рефлексы относительно немногими безусловными внешними агентами. Отсюда — ограниченная ориентировка в окружающей среде и вместе с тем слабое приспособление.

Вторая инстанция — большие полушария… Тут возникает при помощи условной связи (ассоциации) новый принцип деятельности: сигнализация немногих, безусловных внешних агентов бесчисленной массой других агентов, постоянно вместе с тем анализируемых и синтезируемых, дающих возможность очень большой ориентировки в той же среде и тем же гораздо большего приспособления. Это составляет единственную сигнализационную систему в животном организме и первую в человеке.

В человеке прибавляется… другая система сигнализации, сигнализация первой системы — речью, её базисом или базальным компонентом — кинестетическими раздражениями речевых органов. Этим вводится новый принцип нервной деятельности — отвлечение и вместе обобщение бесчисленных сигналов предшествующей системы, в свою очередь опять же с анализированием и синтезированием этих первых обобщенных сигналов — принцип, обусловливающий безграничную ориентировку в окружающем мире и создающий высшее приспособление человека — науку, как в виде общечеловеческого эмпиризма, так и в её специализированной форме.»

Вот так видел Павлов работу первой и второй сигнальных систем.

Он же подводит к пониманию механизма психосоматики и принципам работы условно-рефлекторной терапии; довольно непротиворечиво описывает, как именно с точки зрения физиологии работают внушение и гипноз. Ему же принадлежит и концепция возникновения неврозов — между прочим, не умозрительная, а экспериментально доказанная. Не останавливаясь на неврозах, Иван Петрович описывает, как при ряде психических заболеваний проявляют себя такие процессы, как охранительное торможение и патологическое растормаживание. Это он вводит и доказывает право на существование таких терминов, как «рефлекс цели», «рефлекс свободы» и «рефлекс дисциплины».

Бессеребренник и идеалист в том, что касалось повседневной жизни, коллекционер марок и бабочек, заядлый дачник и человек, не боящийся отругать новые власти за то, какие игры в своей песочнице они затеяли — таков был Иван Петрович.

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1076573.html

Продолжу свой рассказ об истории психиатрии. Итак, почему же изобретенная португальцем лейкотомия так пришлась ко двору в США? Всё дело в том, что янки никогда не забывали посчитать, во что обходится лечение и содержание больных В том числе душевнобольных. Особенно душевнобольных, я бы сказал — помните про то, как они же в начале ХХ века сочли, что психопрофилактика обойдётся дешевле, чем многочисленные психбольницы? Радужные планы сильно подкосила Великая депрессия, но привычка считать деньги никуда не делась, скорее, стала навязчивой. А тут — такой дешёвый и простой (ну относительно простой) в исполнении метод!

Вторая мировая добавила забот: в госпиталях появились ветераны с психическими нарушениями самого разного вида. Ветераны частенько давали прикурить и соседям по палате, и медперсоналу, выдавая хорошее такое психомоторное возбуждение. А значит, госпиталям срочно требовалось больше персонала и больше успокоительных. Плюс вопрос с тем, что делать с буйными пациентами в обычных психиатрических больницах, никто не снимал с повестки. Сульфозин, инсулиновые комы, электросудорожная терапия и прочие шоковые методы были приняты на вооружение быстро, но и они не стали панацеей в психиатрии. Более того, их надо было делать раз за разом, а потом ещё и отслеживать состояние пациента. В общем, сплошные убытки.

И тут — такое революционное открытие! И пациент, по отзывам, после операции становится тихим и ласковым. А то, что слегка тупеньким — так это даже хорошо! Главное, что процедура делается всего один раз. Это же какие деньги можно сэкономить! Не меньше миллиона долларов. В день, если пересчитать на всю страну. Естественно, лейкотомией заинтересовались. При госпиталях ветеранов в срочном порядке открылись курсы, где хирургов стали обучать этой операции. Операция стала применяться в сумасшедших домах и госпиталях ветеранов Америки всё чаще. Правда, процесс тормозила трудоёмкость процедуры: это же надо было рассечь мягкие ткани, затем просверлить лобную кость черепа чуть выше и кпереди от места её смыкания с височной и теменной, и только затем через проводник ввести кюрету, а затем ею слегка пошуровать. Но тут на медицинскую арену Америки выходит — та-дам! - Уолтер Джексон Фримен II (для простоты — Уолтер Фримен).

Фримен прошёл обучение под руководством Мониша, но, поскольку сам был невропатологом, операции проводил на пару с нейрохирургом Джеймсом Уоттсом. Уолтер, посоветовавшись с учителем-португальцем, решил усовершенствовать процедуру: мол, зачем долго и нудно извлекать сердцевину из лобных долей пациента, когда достаточно рассечь связи этих долей с таламусом? Первую такую операцию (естественно, назвал он её иначе — префронтальной лоботомией; в конце концов, надо и себе имя делать!) Фримен поручил сделать Уоттсу 14 сентября 1936 года. Пациентом оказалась домохозяйка Элис Худ Хаммат из Топики, штат Канзас. Подождав пару месяцев и убедившись, что операция домохозяйку не убила, Фримен и Уоттс взяли себе ещё 20 пациентов. А к 1942 году за ними числилось уже две сотни лоботомий. По предоставленному докторами отчёту, у 63% прооперированных состояние улучшилось, 23% не показали существенных изменений в статусе, и у 14% наблюдалось ухудшение.

Это однозначно прорыв! - решили в верхних медицинских административных кругах. Только вот всё равно как-то... словом, нет той простоты и массовости, как на конвейере у Форда. Фримен разводил руками — дескать, всё, чем можем, джентльмены — но тут (а был тогда на дворе 1945 год) ему попался доклад доктора из Италии, синьора Амарро Фьямберти. Оказывается, итальянец ещё в 1937 году разработал и опробовал более простой способ лейкотомии: к белому веществу что соединяет лобную долю с другими отделами мозга, он подобрался через глазницу. Всего-то дел — взять направляющую иглу (толстую, со стилетообразным стержнем в её центральном канале), ввести её между нижним краем надбровной дуги и глазным яблоком, сильно наклонив острие вверх, затем нажать посильнее, чтобы проколоть стилетом тонкую костную стенку глазницы — и вот игла уже в мозге. Оставалось заменить стилет на более тонкую и длинную иглу, и уже ею рассечь белое вещество мозга.

Вот она, простота и массовость! - подумал Фримен. И взялся за дело. Операция в его исполнении получила название трансорбитальной лоботомии. С инструментами для её проведения Уолтер решил особо не миндальничать. Какая такая особая игла со стилетообразной сердцевиной? Проще надо быть, господа! Есть такая замечательная и нужная в хозяйстве вещь, как нож для колки льда. Кто-то даже уверяет, будто Фримен и Уоттс именно такой нож и использовали; возможно, первые операции действительно им проводились, впоследствии же инструмент действительно напоминал по форме эту пику с удобной ручкой, но изготавливали её по заказу.

Процедура выполнялась крайне просто: вместо наркоза пациента оглушали до судорог электрошоком, затем под надбровную дугу, между нею и глазным яблоком, вводили пику, били по ней молотком, пикой делали движение «вперёд-назад», чтобы рассечь волокна белого вещества лобной доли (скажем так — в основном их: процедура-то вслепую выполнялась), извлекали и повторяли всё то же самое на другой глазнице.

В излишне оптимистичной оценке итогов лоботомии, скорее всего, сыграли роль два фактора. Первый — давно ждали чего-то такого действенного, чтобы раз — и сразу результат. Второе — очарование новизной, простотой, а главное — дешевизной процедуры (Фримен брал по 25 долларов за операцию; те, что выполнялись по изначальной методике Мониша, обходились дороже, но не сильно дороже). Ну кто будет ждать годы, чтобы писать отчёты об отдалённых последствиях! Справедливости ради стоит заметить, что тогда эти самые годы никто и не выжидал, и не только в случае с лоботомией. Да и сейчас, кстати, такое не сплошь и рядом случается.

А первое впечатление действительно складывалось в пользу операции. Беспокойные и агрессивные становились тихими и пассивными, буйные — покорными. Понятное дело, на процедуру тут же потащили психопатов, маньяков и всех прочих, кто в дурдомах дисциплину шатал и бардак бедокурил. А ещё — гомосексуалистов. Бич общества, как тогда считалось. Тут ведь какое дело: их тоже безуспешно пытались лечить. И кастрировали, и электрошок применяли, и сульфозин на них изводили — в итоге только кастрация решала проблему с механикой процесса, но лишь отчасти: психика-то при этом если и менялась, то лишь в сторону психопатизации. А тут такой подарок судьбы: два прокола в глазницах — и всё, пациент уже ни на кого с прежним интересом не смотрит! Ну, по большей части не смотрит. Поговаривают, что до 40% операций Фримана пришлись как раз на эту группу населения.

Неудивительно, что в США операцию поставили на поток: по разным данным, с 1936 до конца 1950-х годов было прооперировано от 40 до 50 тысяч американцев. Фримен тоже развернулся во всю ширь: он ездил по стране с показательными операциями, даже оборудовал «лоботомобиль» - этакую передвижную операционную. Во время некоторых из своих демонстраций он хвастался, что амбидекстер одинаково ловко держит в любой из рук не только пипидастр, но и орбитокласт — и показывал сеанс одновременной лоботомии двум пациентам. И всё это с элементами игры на публику — весь в козлиной бородке, в шляпе с узкими полями и с тростью в руке (если та рука не занята орбитокластом). Смертельные исходы (к примеру, однажды, фотографируясь в момент проведения операции, он отвлёкся и слишком глубоко вогнал инструмент в мозг пациента) его не сильно смущали. Зато коллега, Джеймс Уоттс, мрачнел всё более, и в 1950 году, видя, в какого монстра превращается душка Уолтер, заявил, что он устал и что он уходит. Фриман пожал плечами — и продолжил. Всего ему приписывают от 3500 до 4000 операций, проведённых собственноручно. В том числе — Розмари Кеннеди, сестре Джона Кеннеди: у Розмари с детства наблюдались проблемы с психикой и социальной адаптацией (не исключено, что сейчас её записали бы в аутистки), и к 23 годам, в 1941 году, устав от безуспешных попыток сделать хоть что-нибудь (а девушка становилась всё более деятельной и в своей деятельности порой разрушительной), родители пригласили Фримена и Уоттса, чтобы те провели операцию. Уоттс и ещё один очевидец операции писал впоследствии:

«Мы прошли через верхнюю часть головы, я думаю, что она не спала. Она приняла слабый транквилизатор. Я сделал хирургический разрез в мозг через череп. Рядом со лбом. С обеих сторон. Мы только что сделали небольшой разрез, не более дюйма». Инструмент, который доктор Уоттс использовал, выглядел как нож для масла. Он повернул его вверх и вниз, чтобы разрезать ткани головного мозга. «Мы вставляем инструмент внутрь», сказал он. После того, как доктор Уоттс сделал разрез, доктор Фримен начал задавать вопросы Розмари. Например, он попросил её процитировать молитву Господню или спеть «Боже, благослови Америку» или считать в обратном направлении. … «Мы делали оценку того, на сколько делать разрез на основе того, как она отвечала». … Когда она начала говорить бессвязно, они остановились

Увы, после лоботомии состояние Розмари стало только хуже: интеллектуально и по поведению её отбросило назад на уровень двухлетнего ребёнка. Прожила после операции она довольно долго, до 7 января 2005 года (умерла Розмари в возрасте 86 лет), но за всё это её удалось научить заново немногому: худо-бедно ходить, держать ложку в одной руке (вторая перестала работать). Говорить и обслуживать себя она так и не смогла.

В 50-х годах прошлого века очарование лоботомией стало сходить на нет. К этому времени как раз успели накопиться те самые многолетние наблюдения за ранее прооперированными пациентами. И эти наблюдения не радовали: помимо множества неврологических осложнений, вроде парезов, параличей, развития эпилептических припадков (едва ли не в трети случаев), отмечался и набор веса, и недержание мочи. А главное, лоботомия вела к заметным и необратимым изменениям психики пациента. То, что в большинстве случаев человек после операции становился тихим, пассивным и послушным — это только поверхностный слой изменений. Годы наблюдения показали, что такие пациенты заметно теряли в интеллекте, становились апатичными и безынициативными, у них снижалась критика к себе, они становились безучастными и неспособными к самостоятельной целенаправленной деятельности, за исключением примитивной; они переставали строить планы на будущее — то есть, по сути, переходили на растительный образ существования. Ну и самое главное: лоботомия не вылечивала ни от чего из списка, по которому она была показана. Но зато, как я уже писал выше, делала пациента пассивным, растениеобразным — словом, удобным для содержания и не особо мешающим персоналу.

Советская психиатрическая школа едва ли не первой отказалась от этой операции: 9 декабря 1950 года вышел приказ Минздрава СССР № 1003, который запретил применение префронтальной лоботомии. В США с операцией расставались менее охотно, и, несмотря на спад, её продолжали делать до 70-х годов прошлого века. Как знать — может быть, делали бы и дольше, развивая тонкости психохирургии, если бы не открытые в 50-е годы нейролептики, антидепрессанты и транквилизаторы — но о них речь ещё впереди.

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1076421.html

Продолжу рассказ об истории психиатрии в целом и лоботомии — в частности. Прежде чем поведать вам, как идея операции на мозге прижилась в США и почему, уточню, что, строго говоря, Эгаш Мониш не был первым, кто решил поковыряться в мозгах с лечебной (точнее — лечебной психиатрической) целью.

Если вы помните, повествование об истории психиатрии я начал с дырки в древнем черепе. Том самом, который сеньора Сентино презентовала генеральному консулу США в Перу Эфраиму Джорджу Скуайеру где-то в начале 1860-х, когда он побывал у неё на... назовём это вечеринкой. И том самом, который позже Поль Брока признал образчиком древней трепанации. Предположение смелое и аргументированное, пусть и небесспорное.

Но если про психохирургов каменного века мы можем лишь гадать, то есть и более ясное и чёткое свидетельство о попытке психохирургического вмешательства — правда, относится оно к гораздо более позднему периоду, к концу XIX века, но всё же почти на 50 лет раньше, чем это сделал португальский доктор. В 1888 году Иоганн Готлиб Буркхардт, доктор медицинских наук, психиатр, главврач (или директор, как тогда принято было говорить) небольшого дурдома в кантоне Невшатель, что на западе Швейцарии, прооперировал шестерых своих пациентов, которых считал либо неизлечимыми, либо трудноизлечимыми.

Это были две женщины и четверо мужчин в возрасте от 26 до 51 года. У одного из пациентов была деменция, у другого — затяжная мания, ещё у четверых - prim"are Verr"ucktheit, или «первичное помешательство» (то, что позже назовут шизофренией). В зависимости от того, что преобладало в симптоматике — слузовые галлюцинации, бред, склонность к насилию, агрессивное поведение или возбуждение — доктор удалил каждому пациенту участки лобной, височной или теменной долей. В результате, по записям самого Буркхардта, один из пациентов умер через пять дней от тяжёлого эпилептического статуса, одному стало получше, но через некоторое время он совершил суицид; на поведении ещё двоих операции никак не сказались, а двое стали определённо тише в поведении. Из осложнений — соответственно, два случая тяжёлой эпилепсии (у одного — с летальным исходом), один случай с парезами, один случай с сенсорной афазией, и два случая без явно заметных последствий.

Через год Буркхардт выступил на Берлинской медицинской конференции, где поведал о своих операциях — и попал со своим докладом, как тачкой смрадной органики на лопасти ветряной мельницы. На той конференции присутствовали такие монстры от медицины, как Эмиль Крепелин, Валентин Маньян, Виктор Хорсли — и прочие монстрики помельче. Как они возбудились! Крепелин возмущался дольше всех — мол, нельзя успокаивать пациента, соскребая кору головного мозга. Дескать, энцефалофагов с мелкими ложечками в жизни и так хватает, а тут ещё вы, коллега...

В общем, с тех пор профессора Буркхардта в приличном медицинском обществе стали считать фигурой одиозной и маргинальной. Сам же он огрызался, заявляя — дескать, «Врачи разные по своей природе. Одни придерживаются принципа primum noli nocere (в первую очередь не навреди); другие говорят - melius anceps remedium quam nullum (лучше хоть что-то сделать, чем не сделать ничего). Я, безусловно, отношусь ко второй категории».

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1075391.html

Продолжу свой рассказ об истории психиатрии. Ну а теперь снова пересечем океан, чтобы посмотреть, что творится в Старом Свете. Конкретно — в Португалии. А там, сделав неплохую политическую карьеру и став сначала членом парламента от собственноручно созданной Республиканской партии центристов (не путать с нашей РПЦ), побывав на посту посла Португалии в Мадриде, а затем и министра иностранных дел Португалии, решил вернуться в медицину доктор Антониу Каэтану де Абреу Фрейре Эгаш Мониш (или просто Антониу Эгаш Мониш, чтобы не запутаться).

Произошло возвращение блудного профессора в 1920 году. Ну как возвращение. Связи с медициной — как в теории, так и в практике — он всё же не терял, а теперь смог все высвободившееся время посвятить призванию. Естественно, с работами коллег и их открытиями в области строения головного мозга Антониу был хорошо знаком. Более того, он и сам в 1927 году предложил собственный метод исследования сосудов мозга — церебральную ангиографию. Метод оказался рабочим, он до сих пор в ходу.

Но свою Нобелевскую премию Эгаш Мониш получил не за него, хотя и номинировался с этой церебральной ангиографией на нобелевку дважды. Анализируя открытия и наблюдения коллег в области строения и работы головного мозга, Антониу предположил, что именно лобные доли в ответе за сумасшествие, если идут вразнос. А что если взять да и прервать сообщение лобной доли с остальными участками мозга? Технически это сделать несложно, поскольку анатомия хода волокон известна, да и в прошлом имеются примеры (почему я и упомянул случай Финеаса Гейджа), когда человек оставался жив и после более объемных поражений.

И вот в 1936 году под руководством Эгаша Мониша (сам он страдал от подагры, потому не рискнул на собственноручное вмешательство) его соотечественник, хирург Алмейда Лима, ввел по проводнику кюретку в мозг (если точнее, туда, где его волокна соединяли лобную долю с другими отделами мозга), несколько раз её провернул, извлёк — и на том первая в мире лейкотомия (или операция по рассечению белого вещества мозга) была завершена. Будучи воодушевлён тем, насколько легко пациент перенес операцию, Антониу поручает сделать ещё штук двадцать таких же. И в том же 1936 году по их результатам предоставляет следующий отчёт: 7 пациентов выздоровели, у 7 отмечаются улучшения и у 6 состояние особо не поменялось (надеюсь, вы понимаете, что такой отчёт и реальное положение дел, особенно в долгосрочной перспективе — это две большие разницы). Надо сказать, что отбирались пациенты, имевшие тяжёлые психические расстройства. По сути дела, безнадёжные — во всяком случае, с точки зрения психиатрии тех лет: им в любом случае предстояло провести всю жизнь в психиатрической больнице, и Эгаш Мониш, задумывая операцию, представлял её как метод для именно для таких вот пациентов.

Справедливости ради стоит сказать, что лейкотомию в психиатрических кругах восприняли неоднозначно, как только были опубликованы результаты ряда операций и наблюдений за пациентами. Её критиковали, и вполне справедливо: мол, как можно ожидать положительных результатов от частично разрушенного мозга? Да, очень избирательно и локально разрушенного, но, по сути, операция делает из человека деграданта — просто более спокойного и апатичного, чем он был до операции. А всякие осложнения — да хотя бы та же послеоперационная инфекция? А эпилепсия, когда на месте повреждённой ткани образуется, образно говоря, рубец, эту эпилепсию провоцирующий?

Но Мониша было уже не удержать: он распоряжался о назначении всё новых операций и писал, писал... десятки статей и книг, в которых отстаивалось право лоботомии на существование и применение. Через 13 лет награда нашла героя: в 1949 году Эгаш Мониш был удостоен Нобелевской премии в по физиологии и медицине с формулировкой: «За открытие терапевтического действия лейкотомии при некоторых психических заболеваниях».

Впрочем, ещё до присуждения премии метод был взят в качестве экспериментального на вооружение в ряде стран — причём довольно быстро, сразу после первых публикаций, ещё в тридцатые годы. Пионерами стали Румыния, Бразилия, Куба и США. Особенно США. Почему? А об этом — следующий пост.

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1075151.html

Продолжу рассказ об истории психиатрии. Вернёмся к началу XX века в американской психиатрии. Что касается методов лечения, их перечень мало отличался от такового в Европе и тоже переставал устраивать докторов: обидно же, когда коллеги делают открытие за открытием в области хирургии, терапии, стоматологии и прочих дисциплинах, а в твоём родном дурдоме царит замшелое средневековье! Вот и шёл напряженный поиск как теорий, которые бы могли внятно пояснить, почему человек сходит с ума, так и способов вылечить душевнобольного пациента. Ну или хотя бы сделать его менее... неудобным, что ли.

И тут интересен один пример, который показывает, как один и тот же человек с его концепциями оказывает совершенно разное влияние на тех, кого эти самые концепции тронули, что называется, до глубины души. Знакомьтесь: Адольф Мейер. Родился Адольф 13 сентября 1866 года в местечке Нидервенинген, что в цюрихском кантоне, в Швейцарии.

Будучи смышлёным молодым человеком с вполне здоровыми амбициями, отучился в Цюрихском университете, сделав акцент на психиатрию и невропатологию — и задумался о будущем. Тут, в университете, ему дали понять, что штат преподавателей, как и всё швейцарское, отличается компактностью, и надо сделать нечто из ряда вон, чтобы остаться тут работать. Таких идей, чтобы из ряда вон, у Мейера не нашлось, потому он решил, что лучше попытать счастья где-нибудь в менее душных местах. Например, в Америке. Защитив 16 декабря 1892 года диссертацию о переднем мозге рептилий и получив докторскую степень, Адольф подался за океан, в Чикагский университет.

Помимо преподавания, Мейер и сам немало практиковал. И попутно знакомил коллег с трудами и воззрениями Эмиля Крепелина, а также (пусть и с большей осторожностью) с психоанализом Фройда. А также продвигал и собственные взгляды на природу душевных болезней. Он считал, что нелогично рассматривать душевную болезнь, как результат какой-то одной причины (по камешку в огороды Крепелина и Фройда). Скорее, полагал Мейер, тут имеет место результат трёх факторов: биологического, социального и психологического. И поведение (читай, симптоматика болезни) пациента — это не что иное, как результирующая этих факторов и попытка пациента приспособиться и решить свои проблемы и жизненные вопросы. Ну а что такая корявая — так ведь каковы факторы и сама жизнь, такова и попытка. Он учил своих студентов: даже в самом нелепом поведении шизофреника заложен скрытый смысл, какая-то своя особая, болезненная рациональность. И если доктор не может этого смысла разглядеть, а видит лишь нелепости и дурь — то это не вина пациента, а беда доктора.

А теперь посмотрим на то, как слово Адольфа отозвалось в деятельности тех, кто не остался к нему равнодушен.

Один из них, Гарри Стек Салливан, решил, что с любым сумасшествием (ну хорошо, с большинством из них) можно справиться исключительно психотерапией. И создал собственную, интерперсональную теорию психиатрии. В ней довольно органично и без видимых противоречий спаялись и психоанализ, и бихевиористика. Личность, как понимал Салливан (в этом оппонируя ряду его современников) — это не что-то заранее заложенное природой — дескать, вот тебе, шапка, твой бекрень, катайся и гордись. И это не внутренний стержень, приобретший в своём каудальном отделе размеры и форму шампура, чтобы удобнее было нанизывать на него приключения. Нет, считал Салливан, личность — это нечто более пластично-динамичное. Словно фигура, которую всяк, даже не подозревая у себя талантов скульптора, лепит с рождения и до самой смерти. У кого-то получается на загляденье, у кого-то бесформенная кучка, у кого-то и вовсе детище Виктора Франкенштейна.

А вот доктору Генри Эндрюсу Коттону запало в душу иное из сказанного Мейером. Однажды Мейер обратил внимание Коттона на то, что бред и галлюцинации не столь уж редко развиваются у пациентов на высоте лихорадки, когда температура тела зашкаливает. Мол, вот вам, коллега, биологическая причина психического заболевания, которое, как вы сами видите, выражается в таком вот нелепом поведении. Боже мой, как всё просто! - воскликнул Генри. Надо просто найти очаг инфекции! Найти и удалить.

Получив под своё начало психиатрическую больницу в Трентоне, что в штате Нью-Джерси, доктор Коттон с нетерпением потёр шустрые руки — и принялся за дело. Надо сказать, в поисках и борьбе с очагами инфекции у пациентов он оказался пугающе методичен. Поначалу удалялись кариозные зубы. Потом дошёл черёд до миндалин — особенно в тех случаях, когда и после удаления зубов пациент продолжал вести себя неправильно. То, что и тонзиллэктомия не всегда оказывала своё благотворное действие, Генри Коттона не обескураживало: в конце концов, в организме пациента столько очагов инфекции! Как это нет? А если найду? Да сами посмотрите: желчный пузырь, желудок, селезёнка. Яички у этого джентльмена и яичники вон у той леди... Что значит — нужны? Важнее всего ясный разум, господа, не надо мелочиться! А уж в толстом кишечнике сколько инфекции таится! Резать к чертовой матери! И ведь резали. Не считаясь со смертями от послеоперационных осложнений (с асептикой и антисептикой дела обстояли по тем временам так себе, и смертность, по косвенным данным, могла достигать 45%), строча бодрые отчёты и публикуя радующую глаз статистику — в конце концов, это наша больница, и своих крокодилов... пардон, параметры психического здоровья своих пациентов мы уж сами как-нибудь измерим. Ну а то, что психбольница Трентона приобрела пугающую до мокрых штанов славу — так это же делу только на пользу.

На этом фоне та же самая маляриотерапия, инсулиновые и коразоловые шоки, а также электросудорожная терапия были восприняты американскими коллегами как вполне себе безобидные и с превеликим энтузиазмом — дескать, ну хоть какой-то эффект лечение да поимеет, а то возиться с этими операциями, как Генри Коттон, ещё не всякий сможет. А на подходе, в далёкой Португалии, зрел ещё один метод, который надолго станет символом и жупелом психиатрии — лоботомия. Но о ней — чуть позже и отдельно.

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1072793.html

На самом старте бурного своего роста американская психиатрия XX века по-прежнему остаётся тесно переплетена как с докторами Старого Света, так и с идеями, что те несут. Один визит Зигмунда Фройда с Карлом Густавом Юнгом чего стоят. Кроме того, много докторов эмигрируют из Европы за океан в поисках лучшей жизни, а то и просто спасения — как, например, целый ряд германских коллег в 30-е годы, после того, как рейхсканцлером стал Адольф Гитлер. Такое мощное вливание не проходит без следа — в хорошем смысле.

Однако и сами американцы без дела не сидят. Это их соотечественник, Уолтер Брэдфорд Кеннон, изучая физиологию в лаборатории Гарвардской медицинской школы, обнаруживает в 1915 году связь между аффектами и биохимией таламуса. В итоге рождается теория эмоций Кеннона — Барда (его ассистента): дескать, выражение эмоций не что иное, как результат стимуляции таламуса, и именно таламус главенствует в их формировании. Потом эта теория будет много раз пересматриваться, но на тот момент она была свежей и многое объясняла. Кстати, именно Кеннон введёт в обиход такие термины, как «стресс», «гомеостаз» и «реакция «бей или беги»».

Что же касается самих психиатрических клиник, то тут многое неоднозначно. Не зря, ох, не зря сотрудники Национального комитета психической гигиены США шастали по психиатрическим больницам. Им удавалось держать в тонусе администрацию — во всяком случае, пока деятельность Комитета оставалась на должной высоте и пока не грянула Великая депрессия.

Бывало, впрочем, и так, что со временем хорошая идея выдыхалась, и получалось в итоге нечто прямо противоположное. Так случилось, например, с психиатрической клиникой Летчворт-Виллидж.

Своё название клиника получила от отца-основателя, всего год не дожившего до её постройки. Уильям Прайор Летчворт (а родился он в 1823 году) был квакером и происходил из семьи квакеров (квейкеров, если произносить правильно). Начав трудиться в 15 лет клерком в компании Hayden & Holmes (лучшие шоры и скобяные товары, джентльмены!), трудолюбивый и сообразительный парнишка преуспел, и уже через 7 лет стал самостоятельным партнёром в компании Pratt & Letchworth (наше ковкое железо — самое ковкое!). Дела шли, деньги капали, но не было покоя мятущейся душе Уильяма. А было чувство, что упускает он в этой жизни что-то важное. Причём явно не деньги.

Он уж и поместье Глен-Айрис в тысячу акров себе отгрохал — чтобы за четыре года до смерти подарить его штату Нью-Йорк, ибо все эти акры и весь этот ландшафтный дизайн на тот свет за собой не утянешь. Он и благотворительностью занялся — да так активно, что в 1873 году попал в Благотворительный совет штата Нью-Йорк. Много позже, уже побывав президентом этого совета, Летчворт отправился в Европу: хотелось ему посмотреть, как в Старом Свете поставлен уход за душевнобольными. Помимо прочих заведений, не мог он пройти мимо детища братьев-квакеров в Туманном Альбионе. Да, того самого йоркского «Убежища» Уильяма Тьюка, о котором я вам рассказывал. А ещё посмотрел он на психколонии. И понял: вот чего-то такого не хватает его родному штату.

Вернувшись в Америку, Летчворт стал активно продвигать идею особенного, образцового заведения для сумасшедших: не просто больницы, а именно психколонии. Большой, в виде целого поселения, с просторными домами — и чтобы не выше двух этажей, дабы не создавать скученности. С запасом места для собственных полей, огородов, садов и всяких там коровников-овчарен-конюшен.

Место в итоге нашлось: аж 2362 акра в местече Тиллс. Отрылась психколония в 1911 году, через год после смерти Уильяма, и получила название Летчворт-Виллидж, «Деревня Летчворта», в память о том, кто всё это затеял. Больше 130 зданий вошло в этот комплекс. Пациенты обеспечивали себя сами: возделывали землю, растили скотинку на молоко и мясо, занимались шитьём и столярными работами, мастерили в небольшом цеху и продавали на Рождество игрушки — плохо ли! Доктор Чарльз Джон Литтл лично следил и за лечебным процессом, и за работой персонала, и даже в котельную и на электростанцию (были, были тут собственные, что само по себе достижение) заглядывал. Он же приглашал на обучение коллег из других больниц. До трёх тысяч пациентов могла разместить психколония.

Когда всё пошло не так? Сложно сказать точно, поскольку историки и очевидцы привычно врут наперегонки, а вторых со временем ещё и меньше становится. Говорят, что первый удар нанесла Великая депрессия, когда испортилось сразу многое и повсеместно. И отношение к душевнобольным, и так изначально неоднозначное, стало ещё хуже: мало того, что они есть, так они вдобавок не могут не есть! Летчворт-Виллидж в этом плане была в более выгодном положении: уж там-то было чем себя прокормить. А вот со снабжением промтоварами, в том числе одёжкой, поплохело. Но выжили, справились. Более того — приняли к себе ещё больных, заметно сверх положенного по изначальной задумке (впрочем, чему тут удивляться: в Европе это уже проходили). Количество пациентов достигло трёх тысяч ещё в 1935 году и продолжало расти. А персонала при этом не прибавилось, и платить ему сверх обычного не стали. Как думаете — повлияло это на качество как самой работы, так и набираемого персонала, что приходил на смену выбывшим?

Но худо-бедно справлялись. В 1950 году здесь, на базе Летчворт-Виллидж, испытал свою вакцину от полиомиелита доктор Хилари Копровски. К чести его сказать, сначала он испытал её на себе, прежде чем ввести 20 малолетним пациентам. Сейчас бы его минимум засудили, особенно антипрививочники, а тогда это было в порядке вещей. Детям, к слову, вакцина не повредила.

В 50-х годах лечебница уже не могла обеспечивать себя сама, а количество пациентов продолжало расти: 4000 в пятидесятых годах, 5000 в начале 60-х, дальше — больше. Хуже становились условия содержания, хуже становилось отношение персонала, да и сами пациенты далеко не все были милыми зайками. Хорошая задумка неуклонно превращалась в кошмар.

Потом по Штатам прокатился вал деинституционализации, когда психбольницы стали закрывать, упор делать на амбулаторию и соцслужбы, а пациентов выпускать — кого по домам, а кого и просто на улицу. С 1955 по 1998 годы количество психиатрических коек в пересчёте на 100 тысяч населения сократилось с 339 до 21. С 1950 по 2000 годы закрылось 118 из 322 психиатрических больниц. Закрыли и Летчворт-Виллидж — произошло это в 1996 году.

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1072457.html

Клиффорд Уиттингем Бирс

Продолжу рассказ об истории психиатрии. Несколько иначе обстояло дело с теми из душевнобольных, чьи расстройства не были столь глубоки, а также с теми, кто подавал надежду на улучшение состояния. Помните, я говорил, что янки заимствовали у французов идею диспансеризации и гигиенических мероприятий? А для того, чтобы заимствованная идея выстрелила, понадобился толчок.

И он произошёл, когда из сумасшедшего дома выписался Клиффорд Уиттингем Бирс — можно сказать, биполярник №1 для американцев (не путать с биполярником №1 для норвежцев Руалем Амундсеном). Попал Клиффорд с психбольницу вполне закономерно и заслуженно: на пике тяжёлого депрессивного эпизода он выбросился из окна четвёртого этажа в доме родителей, но не убился, а поломался, что не помешало последующей госпитализации. С 1900 по 1903 год пролежал Бирс в сумасшедшем доме. И на себе испытал все прелести дурдомашнего быта тех лет — а таковой если и отличался от старосветского, то не в лучшую сторону.

Но ремиссия (исключительно спонтанная, ибо если больной хочет жить — медицина бессильна) все же наступила, и Клиффорд покинул гостеприимные стены. А в 1908 году вышла его книга: «A mind that found itself», или «Ум, который вновь обрел себя». Посвящена она была переживаниям, пережитым как на пике болезни, так и во время пребывания в сумасшедшем доме.

Книга стала бестселлером. О Клиффорде заговорили. Бедственное положение душевнобольных стало предметом обсуждений в широких кругах, и уже в следующем году после публикации рождается Национальный комитет психической гигиены США, во главе которого (вернее, знаменем которого) становится Бирс. В немалой степени с его организацией и, что важнее, финансированием, помог Уильям Джеймс, которого многие называют отцом американской психологии. В 1916 году комитет обретает статус государственного учреждения.

Комитет ставил перед собой три задачи: 1)профилактику нервно-психических заболеваний у людей изначально психически нормальных; 2)для тех, кто имеет предрасположенность к душевным болезням — создание благоприятных и даже охранительных условий жизни и работы; 3)организация нормального лечения тех, кто уже заболел. В штате Комитета было несколько десятков тысяч сотрудников, которые ездили по сумасшедшим домам, исследуюя их быт и условия содержания душевнобольных (на средства Рокфеллеровского института, кстати), пробирались на фабрики и заводы, в больницы и школы, тюрьмы и частные дома — да повсюду, где только люди водятся — чтобы видеть, как поставлены работа и устроен быт, какие из условий вредны для психики.

Сам же Клиффорд Бирс в 1943 году, прожив на свете 67 лет, умер в частной психиатрической клинике в Провиденсе — как и в разные годы четверо его братьев и сестёр: душевное заболевание в их семье носило наследственный характер.

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1071614.html

Продолжу рассказ об истории психиатрии. Заглянем же теперь за горизонт, в Новый Свет образца начала XX века. Даже чуть пораньше, чтобы были понятны кое-какие моменты в будущем американской и мировой психиатрии.

Наверное, большинству молодых держав свойственны радикальность, максимализм и некая гротескность с нарочитостью — примерно как у девочки, что дорвалась до маминой косметики. И так во многих сферах деятельности, пока не отыщется дао, не выработается собственный стиль. Соединённые Штаты не стали исключением. В том числе и в области психиатрии. И когда идеи Дарвина и Мореля, вернее, воспоследовавшие за ними социал-дарвинизм и евгеника, разлетелись по миру, именно американцы стали первыми, кто решился взяться за душевное здоровье нации круче прочих.

На законодательном уровне первой ласточкой стал штат Коннектикут: именно там в 1895 году был принят евгенический по сути своей закон, который регулировал, кому можно вступать в брак, а кому категорически запрещено. Так вот, запрещено было «эпилептикам, имбецилам и слабоумным». Правда, когда женщина из стоп-листа входила в возраст «леди ягодка опять» - закон терял силу в её отношении: по тем временам считалось, что после сорока пяти забеременеть и родить практически нереально, так что опасности для нации такая ягодка не представляет.

К 1917 году схожие по сути законы приняли в 20 штатах. С некоторыми вариациями: к примеру, в Индиане и Огайо под запрет на брак попадали также «заядлые пьяницы», в Дэлавере — малоимущие, а в Вирджинии белым запрещали сочетаться браком с другими расами (как вы понимаете, прежде всего с индейцами и неграми, но также с китайцами и японцами, индусами, малайцами и пр.).

Следом за запретом на брак пришла и принудительная стерилизация. Впервые на законодательном уровне такое решение было принято в 1907 году в штате Индиана, и касалось оно идиотов, имбецилов, насильников и преступников-рецидивистов. В 1927 году штат изменил формулировку: принудительной стерилизации теперь подлежали только тяжелые сумасшедшие (сейчас бы сказали - психотики), слабоумные и эпилептики. Закон просуществовал до 1974 года, и за это время в штате стерилизовали и кастрировали около двух с половиной тысяч человек.

К 1929 году евгенические законы (в том числи и о принудительной стерилизации) приняли в 24 штатах, а всего за период с 1907 по 1939 годы было стерилизовано порядка 30 тысяч человек. Вот, собственно, откуда национал-социалисты Германии срисовали идею для собственных программ.

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1071109.html

Продолжу рассказ об истории психиатрии. Обратим же теперь внимание на бель Франс тех лет. Здесь, если брать до начала Второй Мировой, стоит обратить внимание (помимо тех знаменитостей, которые уже были упомянуты) ещё на одну фамилию.

В то время, когда Европа и Америка переваривают впечатления от грандиозной мины, подложенной им учеником Шарко Зигмундом Фройдом, другой ученик Жана-Мартена, Пьер Мари Феликс Жане, к тому моменту уже защитивший свою диссертацию «Ментальное состояние истериков» и, помимо преподавания в Сорбонне и Коллеж де Франс, возглавляет психологическую лабораторию в Сальпетриере — в этой лаборатории он проработает полвека. Набрав солидную базу собственных клинических наблюдений, Пьер предлагает свой взгляд на психологическую концепцию неврозов.

В отличие от Фройда, бессознательному Жане отводит скромную роль: вот тебе простенькие психические автоматизмы, рули ими, как хочешь и на большее не замахивайся. Основой же самих неврозов Пьер полагает даже не конфликт (чему там конфликтовать-то?), а скорее нарушение равновесия между высшими (теми, что относятся к творчеству, синтезу и обобщению с поисками сути) и низшими (теми самыми, что отвечают за наши автоматизмы) психическими функциями. Давайте поменьше фантазировать и мистифицировать в том, что касается неврозов и бессознательного, - призывал он коллег. Психология должна быть, по его словам, «объективной в том смысле, что её предметом должно быть непосредственно наблюдаемое». А то, мол, вы тут сейчас напридумываете.

Именно Жане ввел в обиход термин «психастения» (её ещё называют болезнью Жане) и подробно описал её симптомы и динамику. И именно Жане взрастил ученика, Жана Деле, который станет у истоков новой эры в психиатрии — но рассказ о нём ещё впереди.

А ещё во Франции к 20-м годам XX века набирает обороты психиатрическая диспансеризация и психогигиеническое движение. С ними, к слову, получилась занятная история, целый бильярд — от двух бортов да в лузу. Началось всё с того, что французы всерьёз озаботились проблемой туберкулёза. Леон Шарль Албер Кальметт, который вместе с Жаном-Мари Камилем Гереном разработал БЦЖ (бацилла Кальмета-Герена (Жерена), вакцина от туберкулёза), предложил свой хитрый план диспансеризации. Дескать, больного нужно лечить от туберкулёза не только в клинике. И не только в амбулатории, куда он будет захаживать после выписки. Этого мало: ведь сами условия, в которых живёт пациент, могут мешать выздоровлению. Сырость, плохая освещённость и вентиляция, дурное питание, окружение из таких же больных туберкулёзом, как он сам, в результате которого инфекция просто ходит по кругу, не давая из него вырваться — да мало ли ещё факторов. Идея в том, чтобы сотрудница диспансера, сестра-обследовательница, могла прийти на дом к пациенту и ознакомиться с обстановкой. А доктор, получив информацию, мог бы дать рекомендации — что нужно изменить, чтобы остановить инфекцию и не дать ей расползаться дальше. Опять же, выявить круг контактных лиц.

Американцы, жадные до новшеств, обратили внимание на этот план. Доктор Ричард Кларк Кэбот высказался так: «Мы должны быть благодарны доктору Кальметт за то, что он указал нам на обследовательницу-гигиенистку, как на связующее звено между диспансером и жилищем больного. Эту идею мы положили в основу не только борьбы с туберкулёзом, но и со многими другими болезнями». Да, и с психическими тоже. Янки проявили здоровый прагматизм, посчитав, какие деньги теряются, если работники заболевают психическими расстройствами — даже такими относительно лёгкими, как неврозы. Ужаснулись. Потом сравнили, во что обойдутся затраты на сеть профилактических и психо-гигиенических мер, с этими убытками и стоимостью содержания больных в сумасшедших домах. И решили: профилактика — это выгодно! И стали действовать, причем с размахом. Впрочем, об этом речь зайдёт чуть позже, когда я буду рассказывать об американской психиатрии начала XX века. Что же касается французов, то американцы, можно сказать, сначала позаимствовали у Кальметта, а затем реэкспортировали идею диспансеризации и профилактики — только в области психиатрии, да и Франция, что называется, созрела.

В 1912 году доктор Ферсон высказался — мол, пора бы нам реорганизовать рабкрин. Тьфу ты, Сальпетриер, то есть. Ну и всю психиатрическую систему заодно. И предложил план реформы: открыть психиатрические клиники при каждом университете; учредить приёмные покои во всех крупных городах; основать психколонии не только для психотиков, которым нужен постоянный врачебный присмотр, но и для невротиков, за которыми можно присматривать вполглаза; обустроить подобие колоний у ворот больниц — с тем, чтобы туда можно было переводить выздоравливающих, болеющих время от времени, а также других, кого можно перевести на более свободный режим; ну и, наконец, организовать патронаж, который бы не зависел от больницы. Также планировалось открыть специальные пункты, в которых нервные люди могли бы проконсультироваться.

Все эти задумки — в той или иной мере — получили своё воплощение в 1918 году. Организаторами и локомотивами психогигиенического движения, Комитета по психической гигиене при Французской лиге психической гигиены, становятся Жениль-Перрен и Эдуард Тулуз; последний работает в Сент-Анн (об истории её создания я вам уже рассказывал; с 1926 года её переименуют в больницу Анри-Русселя, но потом вернутся к старому названию).

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1070194.html

Продолжу рассказ об истории психиатрии. В тридцатые годы XX века психиатрия Германии и Австро-Венгрии, как видите, была на пике своего развития, и слава о немецкой психиатрической школе гремела на весь мир. Так было и некоторое время после того, как в 1933 году рейхсканцлером Германии стал Адольф Гитлер. В том же году преподавательскому составу было предложено подписать «Обет верности профессоров немецких университетов и средних школ Адольфу Гитлеру и национал-социалистическому государству».

А 15 сентября 1935 года на съезде Национал-социалистической партии в Нюрнберге были единогласно приняты два закона: «Закон о гражданстве Рейха» и «Закон об охране немецкой крови и немецкой чести». Те, что вычеркнули из списка граждан Германии евреев и цыган. Те из еврейских учёных и докторов, кто внял тревожным звоночкам, потянулись из страны. Тех, кто не внял и на что-то надеялся (либо просто некуда и не на что было бежать) ждала сначала Хрустальная ночь 1938 года, а потом и концентрационные лагеря.

Психиатры, которые уезжать и не собирались, не остались без внимания тогдашнего правительства Германии. Кто-то из них добровольно и с песней, а кто-то вынужденно и опасаясь репрессий — словом, все так или иначе были включены в систему. А система обратила внимание не только на евреев и цыган. Душевнобольных тоже не забыли. Тут нужно сделать отступление и небольшой экскурс в прошлое, чтобы понять, откуда выросли ножки да рожки у откровенно жуткой программы «Операция Тиргартенштрассе, 4», или просто «Т-4».

Тут уместно было бы вспомнить Игоря Губермана:

Возглавляя партии и классы,

Лидеры никак не брали в толк,

Что идея, брошенная в массы -

Это девка, брошенная в полк.

Такова, собственно, судьба любой мало-мальски хорошей идеи. И написанные практически в одни и те же годы труды Чарльза Дарвина и «Трактат о дегенерациях» Бенедикта Огюстена Мореля — тому свидетельство. Да и Ломброзо плеснул бензинчика в костёр. Ведь как заманчиво: сделать так, чтобы человечество скоропостижно оздоровилось и, задрав штаны и платья, рвануло к процветанию и благоденствию. Основной вопрос — куда девать груз накопившихся в поколениях признаков вырождения? Ну как тут не поддаться соблазну лёгких решений! И ведь поддавались.

Тот же Эмиль Крепелин, к примеру, прочно стоял на позициях социал-дарвинизма. И открыто высказывался не только о необходимости евгеники и её спасительной роли, но и о расовой гигиене.

Эйген Блейлер (да, тот самый, который чётко обрисовал, что же такое шизофрения) был ещё более категоричен: «Те, кто поражены тяжёлой болезнью, не должны иметь потомства. Если мы позволим физически и психически неполноценным иметь детей, а здоровые будут ограничены в этом, поскольку необходимо многое делать ради помощи другим, если подавлять естественный отбор, то наша раса быстро выродится»

Ученик покинувшего Германию Фройда, Карл Густав Юнг, тоже ратовал за избавление от душевнобольных — причём именно путём их физического устранения.

Альфред Гохе (вы помните, автор термина «салонное безумие») вообще написал в 1920 году на эту тему целую книгу, «Разрешение на уничтожение жизни, недостойной жизни». Одна цитата из неё чего стоит: «идиоты не имеют права на существование, их убийство — это праведный и полезный акт».

Германский психиатр швейцарского происхождения Эрнст Рюдин в 1926 году пошёл ещё дальше, представив соотечественникам «психиатрическую евгенику» - мол, это же целая наука, коллеги, и её главный постулат в том, что человечество в трудные для него годы выживало лишь там, где переставало нянчиться с психически неполноценным балластом и избавлялось от него. За что, собственно, и был обласкан Гитлером и национал-социалистами. Задам, кстати, один провокационный вопрос: вы заметили, сколько среди сторонников евгеники и идей расовой гигиены набирается выходцев из Швейцарии? Юнг, Блейлер, Рюдин...

В 1923 году в Мюнхенском университете появляется кафедра расовой гигиены. А в 1927 году в Берлине учреждается институт антропологии, генетики человека и евгеники имени кайзера Вильгельма (Йозеф Менгеле, кстати, учился там).

Не валите все шишки на немцев: они в своём стремлении очистить нацию от дегенератов были, во-первых, не одиноки, а во-вторых — не они первые начали переходить от теории к практике. Когда зайдёт рассказ об американской психиатрии начала XX века, я коснусь этой темы подробнее, а пока просто поверьте, что янки уже были впереди планеты всей. А на подтанцовке, помимо Германии, оказались Франция, Канада, Япония, Швеция, Исландия, Норвегия, Дания, Финляндия. Но немцы, во-первых, оказались наиболее последовательны и методичны. А во-вторых, после Второй Мировой побеждённой стране припомнили все грехи. И как-то не сильно распространялись о собственных.

Обосновывая программу, руководство страны давило на общественное мнение по всем фронтам. Тут и чистота расы, тут и здоровое потомство — в перспективе. Для настоящего же момента использовался немаловажный на тот промежуток времени (плохо было в стране и с деньгами, и с продуктами) принцип экономической целесообразности. Мол, смотрите, сколько дармоедов нам приходится кормить! А вот если сбросить с плеч этот груз...

Начали со стерилизации, в соответствии с принятым в 1933 году «Законом о предотвращении рождения потомства с наследственными заболеваниями». Комиссия из одного судьи и двух психиатров принимала решение — и вперёд, на вазэктомию или перевязку маточных труб. В период с 1934 по 1945 (но в основном до 1937) годы успели стерилизовать, по разным данным, от 300 000 до полумиллиона человек: на операцию отправляли слабоумных, шизофреников, биполярников, тяжёлых алкоголиков, эпилептиков, людей с наследственной глухотой и слепотой, болезнью Гентингтона, а также с тяжёлыми уродствами. В Австрии через эту процедуру прошли 60 тысяч человек.

С 1939 года в эту программу включают умерщвление детей с идиотией, синдромом Дауна, микроцефалией, гидроцефалией, параличами и спастическими расстройствами, а также физическими уродствами всех видов: им либо делали инъекцию барбитурата, либо просто переставали кормить. Всего было убито порядка 5000 детей.

В апреле 1940 года руководство программы переезжает из особняка Колумбус-хаус на Потсдамер-плац в другое место — на Тиргартенштрассе, 4. Собственно, от этого адреса программа и получает своё кодовое название «Т-4». С этого же года по этой программе от стерилизации переходят к умерщвлению и психически больных людей, и тяжелых инвалидов. В стране, по сути, не было ни одного психиатра, который не был бы так или иначе в ней задействован.

Помните, я рассказывал вам про знаменитую клинику в замке Зонненштайн, что под Пирной? Только в этой клинике уничтожено более 13 тысяч человек. А были и другие — в Бранденбурге, Графенеке, Бернбурге, Хадамаре, в австрийских Хартхайме и Халле. К августу 1941 года, когда уже было уничтожено более 70 тысяч человек, программу пришлось официально закрыть — уж очень много негатива среди населения она вызывала. Но лишь официально. То есть, перестали делать открыто инъекции барбитуратов, устраивать воздушную эмболию инъекциями воздуха, удушать в камерах угарным газом, препаратом Циклон Б и боевыми отравляющими веществами. Неофициально же умерщвление продолжилось — начался так называемый период «дикой эвтаназии», когда за лежачими пациентами психиатрических больниц просто переставали ухаживать, а остальных переставали кормить. Либо снижали питательную ценность рациона постепенно, доводя до истощения и смерти — иногда добавляя барбитураты и морфин-скополаминовую смесь, чтобы поскорее всё закончилось. Около миллиона погибших душевнобольных — таков итог за период с 1942 по 1945 год только по Германии. Куда там братьям-инквизиторам — тут масштабы жертв за единицу времени оказались совершенно иные. А ведь эта же программа предусматривала уничтожение психически больных и на оккупированных территориях. И запланированное выполнялось. После войны долгое время эта тема была табуирована, и в Германии о ней заговорят — пока осторожно — лишь в 1960 году, а открыто признают вину лишь в начале XXI века. Отвечая на незаданный вопрос, скажу так: да, в течение нескольких десятилетий в статистике по психическим заболеваниям в Германии было заметное проседание — но какой ценой?

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1069913.html

Продолжу рассказ об истории психиатрии. В 1927 году в одной из частных психиатрических клиник Берлина понаехавший доктор Манфред Закель занимался лечением морфинной и героиновой абстиненции. А в эти годы как раз только-только стали применять в лечении диабета свежеоткрытый инсулин.

И заметили, какой зверский аппетит вызывают его инъекции, особенно если взять дозу побольше. Закель заинтересовался: а что, если такими уколами заставить наркоманов хоть что-нибудь да съесть? А то ведь аппетит у них во время ломки ну просто никакой. А поест — глядишь, и сил на поправку появится. Стал колоть — и несколько раз передозировал. Вплоть до гипогликемической комы. Удивительное дело, но из этой комы пациенты выходили (кто не помер) не вот прямо как свежие огурчики, но как маринованные — и это уже был прорыв. Воодушевившись, Закель решил кольнуть инсулином несколько шизофреников — мол, всё равно хуже не будет. И тоже получил воодушевляющие результаты: ну лучше же стало! И человек бодрее, и галлюцинаций с бредом меньше, и даже кататоников удаётся из состояния восковой статуи вытянуть к жизни. В 1933 году он этот метод официально представил вниманию коллег.

Примерно в это же время в Будапеште доктор Ласло Медуна, наблюдая за своими душевнобольными пациентами, замечает любопытную, на его взгляд, закономерность: шизофреники крайне редко страдают эпилепсией. А эпилептики — шизофренией. Дальнейший ход мыслей нетрудно представить: есть шизофрения — нет припадков. Есть припадки — нет шизофрении. А если сделать так, чтобы шизофреника тряханул припадок? Может, и шизофрения пройдёт? А чем этот припадок вызвать? Доктор попробовал инъекции камфары. Потом стрихнина. Не понравилось. Прежде всего тем, что хорошее такое отравление с осложнениями наступало быстрее и надёжнее, чем собственно эпиприпадок. Перебрав ещё несколько вариантов, он остановился на пентилентетразоле (или коразоле, как его называли в обиходе).

Коразол был известен всё из-за той же морфинной и героиновой наркомании и из-за злоупотреблени барбитуратами: при их передозировке угнетались дыхательный и сосудодвигательный центры продолговатого мозга, которые коразол как раз и стимулировал. А при введении в высоких дозах как раз-таки вызывал клонические судороги, как при эпилепсии. То, что надо, - обрадовался Медуна, и пошёл процесс набора данных. Что касается симптомов шизофрении, то, по заключению Медуны, в этом отношении пациентам действительно становилось легче. А вот самого метода больные стали бояться до ужаса: во-первых, сам промежуток от момента укола до момента припадка переносился мучительно, а во-вторых, во время припадка сила мышечных сокращений была такова, что у многих ломались кости. Можно было ввести перед коразолом кураре — но как рассчитать, чтобы не отключилась дыхательная мускулатура? Подскажу: рассчитать сложно. И тут на огонёк будапештского дурдома заглянули итальянские гости.

Два доктора из Италии, Уго Черлетти и Лючио Бино, решили прокатиться по Австро-Венгерской империи в компании с их немецким коллегой Лотаром Калиновски. Цель поездки, кроме непременных туристических чекпоинтов — вроде отведать штруделя и повальсировать под Штраусса — была вполне конкретная: подсмотреть, чем же австрияки пользуют своих сумасшедших. Поскольку в Италии перечень уважаемых людей от психиатрии на тот момент венчал уже покойный Чезаре Ломброзо, да и тот больше по части теории проходил, причём теории эпатажной. А чем прикажете лечить? Стандартный европейский набор средств и методов, как вы уже знаете, приводил в уныние. А вот в Вене появилось что-то новенькое.

В австро-венгерской столице они встретились с Юлиусом Вагнером Риттером фон Яуреггом и поглядели, как тот применяет маляриотерапию. Впечатлились. Потом напросились в гости к Манфреду Закелю, и тот показал им сеансы инсулинокоматозной терапии. Итальянцы впечатлились ещё больше. Особенно им запал тот факт, что оба вида терапии оказывали на душевнобольных наибольшее воздействие, когда на фоне либо высокой температуры, либо падения сахара в крови развивались судороги. В приватной беседе Закель прошёлся по Ласло Медуне — дескать, венгерский коллега нагло позаимствовал у него идею насчёт введения в коматозное состояние, и теперь шарашит всех своим коразолом направо и (преимущественно) налево. Как-как, вы говорите, зовут негодяя? - спросили итальянцы. - Где-где, говорите, он практикует? Смазав пятки венским шпиком, они рванули в Будапешт.

Медуна встретил гостей с приязнью: как же, его методом интересуются! И не слушайте этого Закеля, всё придумано этим вот умищем! Да, да, - согласились Уго и Лючио, - магнификант-белиссимо-фантастико-брависсимо! Хоть и жесть, если откровенно. Вот если бы эти же судороги, да чем-нибудь попроще... О! А если током шандарахнуть? Первыми подопытными Бино и Черлетти стали лабораторные животные (ну или те, кого отловили, притащили в лабораторию и окрестили лабораторными).

Тут надо сказать, что итальянцы оказались не первыми электриками от медицины. Древние греки пользовались электрическими скатами, чтобы выключить пациента в момент тяжёлых родов или хирургического (на античном уровне, но тем не менее) вмешательства. Не повсеместная практика, но упоминания о ней сохранились. Их преемники, древние римляне, тоже использовали тех же рыбёшек, расширив область применения и шарахая ими бесноватых. От них даже сохранилось латинское название электрического ската — torpedo (не в смысле та большая, что предназначена большому кораблю, а от глагола torpere — приводить в оцепенение). И да, чтобы не было путаницы: и древние греки, и древние римляне применяли к пациентам именно электрических скатов, а не электрических угрей, как указано кое-где в литературе. Большая ошибка: электрические угри водятся в Новом Свете, а глобализация тогда была ну просто никакой.

После большого перерыва, когда электричеством стали интересоваться всерьёз и, соответственно, совать провода куда надо и не надо, Бенджамин Франклин упоминает, что «электростатическая машина была задействована для того, чтобы излечить женщину от припадков истерии». Было это в 1753 году. Сложно сказать, произошло ли излечение на самом деле, или же пациентка попросту сбежала, теряя тапки, чтобы больше никогда не встречаться на пути этих маньяков с добрыми глазами. Но идея не забылась, и тот же Джордж Бирд (про его описание неврастении я вам рассказывал) охотно пользовал током неврастеников.

Но вернёмся к нашим итальянцам. Уго и Лючио вскоре убедились, что если приложить к голове животного (можно и не к голове, но так быстрее, надёжнее, и не нужен сильный разряд) электроды и пустить ток, то практически во всех случаях развивается припадок, подобный эпилептическому. Они даже удивились, как это Ласло Медуна сам до такого не догадался. Впрочем, они и не в обиде: вот она, никем не занятая пальма первенства. Медуна похвалил итальянских коллег и подтвердил, что да, за методом большое будущее.

Так, по сути, и вышло: по сравнению с коразоловой, электросудорожная терапия оказалась заметно безопаснее. Кроме того, если удавалось добиться судорог с первого же разряда, пациент просто не помнил момент выключения сознания (что естественно) и не испытывал такого яркого негатива к процедуре, как в случае с применением коразола. Если, конечно, во время припадка не возникали переломы или не был прикушен язык. А уж когда параллельно стали применять миорелаксанты в подобранных дозах и анестезию — практика электросудорожной терапии встала на поток, на долгие годы, с упадком через некоторое время после открытия нейролептиков и новым витком интереса в конце XX века, когда очарование нейролептиками (ну никуда не деться от диалектических законов) стало проходить. Отмечу отдельно: да, не самый безопасный и имеющий свои последствия метод, с собственным тягостным влиянием на психику, но на фоне бессилия психофармакологии того времени это был прорыв.

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1068996.html

Продолжу рассказ об истории психиатрии. В 1909 году получает Нобелевскую премию по физиологии и медицине швейцарец Эмиль Теодор Кохер (это его зажимом хирурги пользуются по сей день). Получает за «работы в области физиологии, патологии и хирургии щитовидной железы».

И если ранее во всех случаях, которые касались зоба, хирурги обычно принимали решение «резать к чёртовой матери!», то Кохер призвал поумерить кровожадный пыл: не такая уж ненужная, заявил он, эта железа.

Параллельно с его работами другим немецким учёным-химиком, отцом поливинилхлорида Ойгеном Бауманом, был открыт способ лечения микседемы и кретинизма сырым экстрактом щитовидной железы. Фактически, с этого момента (можно придраться и выбрать иные точки отсчёта, но давайте не будем капризничать) в психиатрии появляется вполне осмысленное и целенаправленное эндокринологическое направление.

Другую Нобелевскую премию по физиологии и медицине в 1927 году получает австрийский психиатр Юлиус Вагнер Риттер фон Яурегг. За что? За лечение нейросифилиса (помните о прогрессивном параличе?) малярией. Но как? - спросите вы. Тут надо отвлечься на чуть более подробный рассказ.

Вообще о том, что лихорадка облегчает страдания меланхолика, упоминал ещё Гиппократ. А позже — Парацельс. А в XVI веке испанский врач Руис де Исла описал, как лихорадка подействовала благотворно на болезнь, в описании которой явственно прослеживаются симптомы прогрессивного паралича. Скорее всего, были в отчётах врачей и другие похожие упоминания, но единичные, и никто на них внимание толком не обратил. Почти никто. В 1876 году украинский коллега Александр Розенблюм, воодушевленный как раз этими разрозненными упоминаниями (и, пожалуй, от отчаяния, поскольку имеющийся на тот момент арсенал медикаментов и приёмов мало чем помогал постояльцам сумасшедшего дома) попытался привить возвратный тиф душевнобольным. И у него получилось. И эффект оказался обнадёживающим — лихорадка ослабила симптомы душевной болезни. Розенблюм написал об этом статью, и её даже издали — но журнал был заштатным, язык статьи — русским... в общем, когда фон Яурегг прогремел на весь мир, нам оставалось, как в том анекдоте, лишь заявить о первенстве в области открытия рентгена и минета на основании отповеди Петра I своим боярам.

Юлиуса тоже заинтересовала взаимосвязь сильной лихорадки и ослабления симптомов как душевной болезни, так и неврологических проявлений прогрессивного паралича: словно организм, сопротивляясь новой инфекции, попутно создаёт невыносимые условия и для тех болячек, что уже давно присутствуют. И доктор начинает свои опыты. Вначале со стрептококком, чтобы вызвать рожистое воспаление, позже — с внутримышечными инъекциями туберкулина. Но не то: лекарство раз за разом оказывалось хуже болезни, а ожидаемый эффект был так себе. И тут он вспомнил, какую лихорадку даёт малярия. Для лечения нейросифилиса он выбрал штамм трёхдневной малярии в сочетании с введением сальварсана (в переводе - «спасительный мышьяк», арсфенамин, который в 1907 году Пауль Эрлих получил и опробовал для лечения сифилиса).

После 7-12 приступов лихорадки малярию излечивали хинином и метиленовым синим. И оценивали состояние пациента. Эффект действительно оказался впечатляющим (на фоне неэффективности других способов, в том числе и сальварсана без малярии, поскольку при обычной температуре тела он ну никак не желал проходить гематоэнцефалический барьер и, соответственно, на бледную трепонему, успевшую осесть в нервной ткани, не действовал). Кроме того, в своей клинике фон Яурегг опробовал маляриотерапию (уже без сальварсана) на пациентах с шизофренией — и тоже добился неплохих результатов (во всяком случае, по тем временам).

Премию-то ему дали. Но докторам не давал покоя этический аспект: ведь заражаем-то пациента не насморком каким-нибудь. Малярия — штука серьёзная, иногда — летально серьёзная (при этом о мышьяке в составе сальварсана старались не думать, хотя и думалось). Были попытки вводить внутримышечно керосин (кстати, метод в армиях стран Европы в дальнейшем прижился), чужеродный белок в виде лошадиной сыворотки и стерилизованного молока; пациентов разогревали в горячих ваннах или под мощными обогревателями. А в июне 1927 года датский врач Кнуд Шредер выступил перед коллегами в Копенгагене с докладом об эффекте, который дают внутримышечные инъекции 1% взвеси серы в растительном масле.

Да, та же самая температура за 40, что и при маляриотерапии, то же самое облегчение в состоянии, когда курс завершён — но при этом нет опасности, как при заражении малярией. Так на вооружении психиатров появилось лекарство, позже ставшее в буквальном смысле жупелом психиатрии — сульфозин. Справедливости ради стоит сказать, что стало оно таковым из-за эксцесса исполнителя, но тут уж что есть, то есть. Сам-то метод неплохой, особенно в период, когда ни нейролептики, ни антидепрессанты были ещё не открыты, да и в их эпоху он сохранялся, когда надо было преодолеть лекарственную резистентность... но не будем забегать вперёд.

Любопытно то, что именно в эти годы, помимо прививок малярии и инъекций сульфозина, появляются ещё несколько методов лечения душевных болезней, которые позже объединят в группу шоковых — это инсулинокоматозная терапия, коразоловая судорожная терапия и, наконец, электросудорожная терапия. Любопытно, но вполне закономерно и даже где-то ожидаемо. Почему? А тут достаточно сравнить, с какой скоростью развиваются другие отрасли медицины — и будет видно, что в той же хирургии, в терапии, в акушерстве и гинекологии прорыв за прорывом — как в диагностике, так и в растущем наборе методов лечения и собственно лекарств. В 1929 году Флемингом открыт пенициллин, сделавший (хоть и не сразу) революцию в лечении инфекционных болезней. На их фоне психиатрия, хоть и сделала хороший такой шаг в теоретической части вперёд благодаря Крепелину и его сторонникам за компанию с оппонентами, жидко ходит и мелко плавает там, где нужно лечить. Морфий и кокаин преданы анафеме, бром наконец-то признан токсичным, хлоралгидрат и паральдегид решают только узкие задачи, да и то не всегда, гипноз не всесилен, психоаналитические методы пусть и набирают обороты, но вы можете до посинения психоанализировать шизофреника или депрессивного пациента в обострении, а выхлоп будет оскорбительно мал. Ну разве что пациент заметит — мол, что-то сегодня с утра малость зазигмундофрейдило. Из новинок — разве что открытые в прошлом, XIX веке Адольфом фон Байером барбитураты, которые только с 1903 года стали появляться в аптеках — например, тот же веронал. Но и с ними не всё гладко: понемногу выясняется, что, пускай они хорошо успокаивают и усыпляют, а эпилептикам так просто чудесно заходят, но они же и память отбивают, и тупеньким делают, если слишком увлекаться — а увлекаться начинают многие, но признать, что существует барбитуратная зависимость, медицина не спешит. А ещё барбитуратами стали самоубиваться, благо происходит это быстро и безболезненно.

Душевнобольные же в массе своей жили в сумасшедших домах годами, причём большинство — не выходя оттуда ни на день. И кем должен чувствовать себя психиатр? Тюремщиком. Или воспитателем вечного детского сада, в котором дети не взрослеют никогда — правда, сравнение не совсем верное, поскольку детские сады появятся позже.

Поэтому шоковые методы лечения — это скорее шаг отчаянья, нежели коварная злонамеренность. Встряхнуть хорошенько — может, в разум всё-таки войдёт?

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1068657.html

Продолжу рассказ об истории психиатрии. Во второй части рассказа о Зигмунде Фройде (Тыц) я остановился на том, что тот обратился за советом к Йозефу Брейеру. С 1880 года Йозеф вёл одну пациентку из хорошо знакомой ему семьи, Берту Паппенгейм. Случай представлялся крайне сложным: у молодой женщины временами пропадала речь. А временами пропадали избирательно немецкий и идиш, зато на английском или французском, а изредка даже на итальянском она могла пообщаться. При том, что принятый в Вене немецкий понимала всегда, даже во время атаки афазии.

А ещё у неё были сильные боли в области мышц и кожи лица, настолько мучительные, что приходилось прибегать к морфину и хлоралгидрату. В итоге боли так и не проходили, зато появилась зависимость от обоих снадобий. А ещё время от времени отнимались руки и ноги, чаще с правой стороны — ей даже пришлось научиться писать левой рукой. А ещё случались провалы памяти на события, когда ей становилось особенно нехорошо. И это не считая приступов косоглазия, нарушения восприятия размеров объектов, чередования периодов тревоги, депрессии и апатии, эпизодов отказа от пищи или питья.

Отринув версии о механическом повреждении головного мозга, о спинной сухотке и об апоплектическом ударе, Брейер остановился на варианте истерии, поскольку так, как она ему жалуется, люди просто не живут. И решил, что от гипноза уж всяко хуже не станет, ибо хуже уже куда же? И действительно, на какое-то время гипноз сотворил чудо: несмотря на то, что прямым инструкциям вроде «виждь и внемли, встань и иди, и иди, и иди...» Берта не поддавалась, зато охотно рассказывала в состоянии гипнотического транса всякие истории, после чего, пробуждаясь, отмечала, что чувствует колоссальное облегчение — правда, больше психически, нежели физически. Потом они с Брейером некоторое время не виделись — Берте поплохело, а после смерти отца в 1881 году так в особенности, вплоть до галлюцинаций, «оцепенения» и полного отказа от еды, и её силком поместили в санаторий Инзердорф — но в ноябре 1881 года, вернувшись в семью, она возобновила сеансы у Йозефа. Во время гипнотических сеансов они кропотливо разбирали, «распутывали» каждый из эпизодов болезни, пока не добрались до тех самых галлюцинаций. Берта словно бы снова их прожила и прочувствовала (Берта ещё смеялась, называя сеансы «прочисткой дымохода»), а по выходе из транса отметила, что всё как рукой сняло. «С тех пор она совершенно здорова» - так закончит Брейер свой дневник в её истории болезни. Самонадеянно, надо признать: у Берты ещё будут возвраты прежнего состояния, но главное — нащупан нужный метод. И этот метод Брейер назвал катартическим, ибо что, если не катарсис, испытывает пациент, вспоминая и заново проживая душевную травму, жизненную катастрофу, после которой и началась болезнь?

Фройд проникся свежестью, а паче того — действенностью метода. Но и недостатки тоже видел. Были, к примеру, такие пациенты, кого попросту не удавалось ввести в гипнотический транс. Были те, кому катарсис особого облегчения не приносил, а то и вовсе не случался: ну вспомнил пациент психотравму, но как-то без ожидаемого надрыва и очищения. Были те, кто входил туда легко, но лучше бы он этого не делал. Та же Берта однажды взяла да и заявила Брейеру на голубом глазу, что от их сеансов у неё приключилась беременность, и вот прямо сейчас она родит ему не то сына, не то дочь — и даже постаралась что-нибудь родить; к великому облегчению Йозефа, ожидаемо безрезультатно, хотя потуги тянули минимум на ёжика против шерсти. Фройду тоже довелось побывать объектом такого явления — и ему не понравилось, поскольку с 1886 года он был глубоко женат на Марте и имел довеском настоящую еврейскую тёщу. И он стал сильно и много думать за такой метод, чтобы эффект был лучше, чем от катарсиса в гипнозе, но без гипноза.

Основную идею, как ему мнилось, он ухватил верно: надо, чтобы пациент вспомнил вытесненные куда поглубже воспоминания и переживания о том плохом событии, с которого всё началось, но которое было настолько неприятным и тягостным, что психика постаралась те воспоминания основательно замуровать в подземельях памяти, а каменщика послать куда подальше. Но как сделать это, не прибегая к собственно гипнозу? Что-то такое было, кажется, у Месмера и Пюисегюра, и Фройд какое-то время хитрил: надавливая на лоб, он говорил, что вот сейчас-то пациент вспомнит всё. Иногда даже срабатывало, но не то, не то... И тут вспомнились заключительные строки эссе одного из любимых Зигмундом авторов, Карла Людвига Бёрне, «Искусство стать в три дня оригинальным писателем»: «Пишите всё, что вы думаете о самих себе, о ваших успехах, о турецкой войне, о Гёте, об уголовном процессе и его судьях, о ваших начальниках, — и через три дня вы изумитесь, как много кроется в вас совершенно новых, неведомых вам идей» Вот же оно! - осенило Фройда. Если, подобно золотоискателю на ручье, хорошенько покопаться в логорее, что выдаст пациент, рано или поздно найдутся те крупицы переживаний, которые психика хотела утаить. Главное — чтобы говорил не переставая. Помните диалог доктора, которого в «Формуле любви» сыграл Броневой, с Алексеем Федяшевым?

— Ипохондрия есть жестокое любострастие, которое содержит дух в непрерывном печальном положении. Тут медицина знает разные средства, лучшее из которых и самое безвредное — беседа. Слово лечит, разговор мысль отгоняет. Хотите беседовать, сударь?

— О чём?

— О чём прикажете. О войне с турками, о превратностях климата или, к примеру, о графе Калиостро.

Вот и Фройд полностью переключился на беседы. Вернее, на монологи пациентов. Уложит, бывало, болящую на кушетку, сядет в сторонке (поговаривали, что не любил Зигмунд смотреть в глаза) — и настаивает: вы, мол, говорите, гворите, не останавливайтесь, обо всём, что только на ум придёт. Я только в самом начале тему подскажу, а дальше вы уж сами. И вот не надо пытаться сосредоточиться, пусть мысли и слова плывут свободно.

Идея метода свободных ассоциаций была такова: если пациент не будет себя постоянно одёргивать, стараться держать под контролем всё, о чем он говорит, то мысли volens-nolens будут сдвигаться к теме об у кого чего болит. Ибо, считал Фройд, ни одна мысль просто так в голову не приходит; каждая из них — результирующая какого-то из процессов, что происходят там, в глубинах мозга. И таки да, оговорочки тоже случайными не бывают. Тут главное не зевать, вылавливая нужные конструкции — и слово за слово можно такое накопать!

И Фройд отказывается от гипноза, оттачивая метод свободных ассоциаций. Брейер же остаётся предан своему детищу, катартической методе. Впрочем, это не мешает им писать совместный труд - «Исследования истерии». В этой книге центральной фигурой, основным клиническим случаем, на котором соавторы строят своё видение картины и причин истерии, стал случай Анны О, или Анны Оливандер — такой псевдоним получила у них Берта Паппенгейм. Фройд резюмирует совместные наблюдения: «Наши истеричные больные страдают воспоминаниями. Их симптомы являются остатками и символами воспоминаний об известных (травматических) переживаниях». Правда, после этого дорожки Фройда и Брейера разошлись — то ли обоюдная профессиональная ревность тому причиной, то ли несогласие Йозефа с тем, что Зигмунд считал основой истерии сексуальные аспекты — но более они вместе не работали и не общались.

Впрочем, не только Брейера покоробил вывод (причём донесённый в печатном виде до ширнармасс) Фройда о том, что корень истерии — именно подавленные воспоминания и мысли, идеи и устремления сексуального характера, которые таким вот затейливым образом подкипают внутри и стремятся сорвать крышку котла. Едва ли не вся научная общественность возопила — дескать, Шломо, ты не прав! Мы не такие! Вернее, они не такие! Тьфу ты, запутал, мерзавец. Негодовал Крафт-Эбинг, возмущённо фыркал и грозил ученику пальцем Мейнерт, строчил контраргументы Ясперс — 1895-й стремительно терял свою томность. Теоретические выкладки Фройда, вероятно, раздражали многих ещё и тем, что если покопаться, то можно многое найти и у себя самого. Вспомните, какова в своё время была реакция на труды Ломброзо — и вы увидите много схожих моментов и причин. Вероятно, из опыта этих лет родится фраза Зигмунда: «Прежде чем диагностировать у себя депрессию и заниженную самооценку, убедитесь, что вы не окружены идиотами». И вторая, от которой будет корёжить многих, успевших забронзоветь: «Чем безупречнее человек снаружи, тем больше демонов у него внутри».

В то время он переживал не самый лёгкий период в своей жизни, и не только из-за всеобщего академического «фи». В ноябре 1896 года умирает отец, Якоб Фройд, и Зигмунд на своём опыте понимает, что такое невроз. Надо отдать ему дань уважения: доктор применяет метод свободных ассоциаций на себе самом. И на собственной шкуре ощущает, как это неприятно — взять да извлечь на свет детские воспоминания — те, которые память надёжно прятала. А заодно, шаг за шагом, вырисовывается и кристаллизуется концепция психоанализа. Не буду пересказывать в этой книге ни саму концепцию, ни краткое содержание его трудов тех лет - «Толкование сновидений», «Психопатология обыденной жизни», «Три очерка по теории сексуальности» и других. Однако именно скандальность концепции, скорее всего, и привлекла к ней внимание: ну кому бы в иной ситуации был интересен какой-то заштатный доктор, который даже своей кафедры не имеет, а занимается явным шаманством в своей частной клинике! Эпатажность сыграла роль: доктора заметили. Сначала сильно ругали, но поскольку неловко осуждать, не читая — стали читать. И писать рецензии. Причём не только разгромные. А там и до разрешения выступить с лекциями дело дошло. А в 1902 году Фройд защитил кандидатскую и устроился на кафедру невропатологии при Венском университете — как раз по психологической части. А в свободное время принимает дома тех, кого идея психоанализа зацепила не по-детски: врачей-единомышленников, писателей, художников. И о пациентах, конечно же, не забывает. Один из таких пациентов (по совместительству коллега-психиатр и композитор-любитель), Вильгельм Штекель, которому сеансы психоанализа здорово помогли справиться с неврозом, предложил Фройду собраться как-нибудь в неформальной обстановке и обсудить перспективы психоанализа, ибо чует он силу за этим методом. Так родился клуб «Психологическое общество по средам» (ну не по субботам же, в самом деле). Из тех его членов, что обретут позже известность, можно назвать Адольфа Адлера и Пауля Федерна, Отто Ранка и Исидора Задгера, Людвига Бисвангера и Макса Эйтингона, Карла Абрахама и Абрахама Брила, Шандора Ференци и Эрнеста Джонса.

С этого момента (и не в последнюю очередь стараниями членов клуба) популярность Фройда пошла в гору. Сбывается и его мечта об аншлаге в частной клинике: вся рабочая неделя расписана, пациенты едут со всей Европы. Что примечательно (вот уж воистину нет пророка в своём отечестве!) - и пациенты большей частью не из Вены, и сама концепция Фройда вкупе с его методом популярнее за пределами Австрии, нежели в её границах. Особенно это заметно в Швейцарии, где Эйген Блейлер и Карл Густав Юнг активно применяют психоаналитический метод к своим пациентам — причём не только к невротикам, но и к шизофреникам (да, Блейлер уже называет их так).

А в 1909 году Грэнвилл Стэнли Холл, первый президент Американской психологической ассоциации и первый же президент Университета Кларка, что в Вустере, штат Массачусетс, пригласил Зигмунда сотоварищи погостить и почитать лекции в Америке. Три тысячи марок — по тем временам не тот гонорар, от которого Фройду легко было бы отмахнуться, даже если самих американцев и в особенности их психиатрию он воспринимал с традиционным снобизмом выходца из Старого Света. «Они и не подозревают, что я привез им чуму!» - молвил он Карлу Густаву Юнгу (тот тоже получил приглашение от университета), сойдя с палубы «Джорджа Вашингтона» в нью-йоркском порту.

Впрочем, оттаял, когда все пять лекций (на немецком, между прочим, языке) были прочитаны, и университет присвоил ему и Юнгу степени почётных докторов. Вот это было на самом деле волнительно и приятно — на контрасте с чопорно-ханжеским поджиманием губ коллег в Европе. Однако, чуму психоанализа он в Америку всё-таки привёз, не обманул: на многие годы вперёд и психиатрия, и психология в Новом Свете будут пронизаны его идеями.

Пожалуй, на этих годах и стоит завершить подробный рассказ об основателе психоанализа. Вскоре произойдёт раскол в психоаналитическом сообществе, когда, перессорившись с остальными и лелея собственное детище, «Индивидуальную психологию», отвалится Адольф Адлер, а следом, искренне сожалея о разрыве, но упорно отстаивая постулаты своей «Аналитической психологии», уйдёт Карл Густав Юнг и уведёт с собой вереницу сильных учёных. Потом будут Первая мировая и денежные трудности, обнаружение опухоли нёба и тяжелые операции, смерти родных и друзей, премия Гёте в 1930-м — и назначение Адольфа Гитлера рейхсканцлером в 1933-м, помощь ученицы и пациентки, принцессы Мари Бонапарт, с выездом в Лондон в 1938-м и смертельный укол морфия, сделанный Фройду по его же просьбе доктором Максом Шуром 23 сентября 1939 года.

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1067528.html

Продолжу свой рассказ об истории психиатрии в целом и о Зигмунде Фройде в частности (первая часть рассказа здесь). Брюдер штудентен, - ворчал Зигмунд, возвращаясь домой с занятий. - Ваш брат вон в Жеводане Красную шапочку доедает! Или это в тирольских Альпах было? Или же и вовсе в Тамбове? А, неважно.

Не то чтобы ему было завидно, что в силу всё того же национального вопроса его никто не приглашал сделаться буршем. В конце концов, эти их мензуры, эти их шмиссен на всю морду лица — оно ему надо? Но всё равно в глубине души обидно. Да ещё и задирают. Вот и приходилось юному Фройду прокачивать навыки душевной и физической стойкости. А заодно интересоваться зоологией всерьёз: надо же понять, к какому классу относятся обидчики, каковы их повадки, чем прикармливать, чем травить... забудьте, это так, вырвалось. Но зоологию Зигмунд в самом деле штудировал углубленно, параллельно занимаясь анатомией и химией, а в лаборатории Эрнста фон Брюкке, физиолога и психолога, отводил душу, анатомируя всё то, что не успело увернуться. Работа, посвященная гендерным различиям у речных угрей (ну не цитировать же Плиния Старшего, который однажды брякнул, что те размножаются, трением о камни, оставляя на них кусочки кожи, из которых и вырастает молодняк), опубликовала Академия наук. Это и самолюбию хороший такой массаж, и два года стипендии (в 1875 и 1876 годах) от Института зоологических исследований Триеста приятно греют не сильно полный кошелёк.

Правда, через некоторое время Зигмунд забросил должность стипендиата-исследователя и попросился снова в лабораторию фон Брюкке: уж очень интересными оказались лекции профессора, и Фройд планировал остаться под его крылом. Заниматься врачеванием он уже пробовал — пришлось в 1879-1880 годах отслужить лекарем в армии — и ему не понравилось. В 1881 году Зигмунд защитил диссертацию и получил докторскую степень. Он бы и дальше просиживал дни напролёт за микроскопом в Венском физиологическом институте, если бы не мэтр. Тот прекрасно видел терзания молодого человека: с одной стороны, амбиции ого-го, а с другой — финансовые возможности как самого Шломо, так и семьи Фройдов выглядели в лучшем случае иго-го. А если откровенно — то буга-га. И он честно писал Зигмунду: «Молодой человек, вы выбрали путь, ведущий в никуда. На кафедре психологии в ближайшие 20 лет вакансий не предвидится, а у вас недостаточно средств к существованию. Я не вижу иного решения: уходите из института и начинайте практиковать медицину»

Сложно сказать, внял бы молодой Фройд дружескому совету учителя идти в люди, если бы не один несчастный случай. Ну как несчастный: поспешал Зигмунд в типографию и едва не угодил под колеса проезжавшей кареты. Или под копыта её двигателя — вот уж не в курсе тонкостей ДТП тех лет. Пока он собирал в уме нужную синтаксическую конструкцию, чтобы выразить степень своей обескураженности и фраппированности, из кареты вышла дама и, рассыпавшись в извинениях, спросила: сумеет ли она загладить вину приглашением на бал. «Я и бал», - фыркнул про себя Фройд, но потом прокрутил эту мысль ещё раз, и она заиграла новыми гранями. В конце концов, не всякий день такие приглашения сыплются. Да что там — вообще никакой.

А на балу он встретил Марту Бернайс — и пропал. Он-то, наивный, думал, что такая глупость, как любовь, настоящего учёного (а он мнил себя настоящим учёным) никогда не поразит, но один амурчик, что притулился на лепнине зала, подирижировав сам себе под Штрауса извлечённой из колчана стрелой, наложил её на тетиву... Словом, вскоре Зигисмунд уже толкал девушке что-то вроде «Фройляйн Марта, я молодой учёный и не знаю слов любви...» Или: «Вы привлекательны, я чертовски привлекателен...» Так что насчёт устроить нам лехаим?

Оно бы всё хорошо, но фрау Эммелина, мама девушки (настоящая ди идише мамеле, между прочим!) заявила, что нашу Марту тоже не на распродаже купили и не в капусте нашли: дедушка был раввином в Гамбурге, отец — секретарём аж у Лоренца фон Штайна, профессора Венского университета, автора идеи социального государства и советника японского правительства; дядья — преподаватели в университетах Мюнхена и Бонна. И пусть вопрос о том, почему Шломо такой бедный, если он такой умный, напрямую не поднимался, но для разглядеть его можно было даже очки не надевать. Гештальт намекал на гешефт. Причем желательно на постоянной основе. То есть, на частную практику. А как её иметь без должного опыта?

И Фройд устраивается в Венскую городскую больницу. Поначалу хирургом, но через два месяца решает завязать с поножовщиной и заняться невропатологией. А чуть позже, в 1883 году, уже имея за плечами и некоторый опыт, и несколько статей, посвященных параличам и нарушениям речи, а также авторство термина «детский церебральный паралич», он приходит работать в психиатрическое отделение и знакомится с Теодором Мейнертом (о котором я вам уже рассказывал). Наконец-то Зигмунд нашёл для себя направление в медицине, которое действительно его заинтересовало и захватило — и вместе с тем дало почувствовать собственную беспомощность: да, можно долго и подробно расспрашивать пациентов о том, как они чувствуют себя сейчас и как чувствовали, когда впервые заболели, можно вести подробный дневник изменений в их состоянии, можно ужесточать или смягчать режим наблюдения, бороться с возбуждением или пытаться спасти от депрессии с суицидальными попытками, можно, наконец, сделать посмертное вскрытие и рассматривать под микроскопом изменения в ткани мозга — но не более. А Фройду как раз большего-то и хотелось. Чтобы целью был не процесс лечения, а его результат, причём положительный, в идеале — излечение и restitutio ad integrum. И чтобы, конечно же, слава великого учёного, и чтобы... нет, конный памятник во весь рост не обязателен, лучше деньгами.

И тут подвернулся шанс, из тех, что выпадают только раз: в 1885 году среди молодых коллег проводился конкурс, и победителя грозили послать аж в Париж, аж к самому Шарко. Тот как раз был в зените славы и купался в её лучах, деньгах, зависти коллег и обожании истеричек. Фройд твёрдо решил, что он таки должен поехать. И проявил политическую дальновидность, заручившись поддержкой тяжеловесов — в том числе Мейнерта, фон Брюкке и даже профессора кафедры психиатрии Венского университета, Максимилиана Лейдесдорфа (вот где пригодились те месяцы, когда Зигмунд подменял одного из докторов в профессорской частной клинике). Тринадцатью голосами против восьми конкурс был выигран. Ликуя, Фройд писал Марте, ещё не жене, но уже невесте: «Маленькая Принцесса, моя маленькая Принцесса. О, как это будет прекрасно! Я приеду с деньгами… Потом я отправлюсь в Париж, стану великим учёным и вернусь в Вену с большим, просто огромным ореолом над головой, мы тотчас же поженимся, и я вылечу всех неизлечимых нервнобольных»

Вам не показалось, что в этих строчках проступает некоторая маниакальность? Вам не показалось. Дело в том, что с 1884 года Фройд начинает увлекаться кокаином. Ничего криминального по тем временам: обычный интерес исследователя с готовностью ввести новшество в свою практику — с соблазном опробовать чудо-лекарство на себе. Зигмунд прочёл отчет одного немецкого военврача и его весьма положительные (несложно представить!) отзывы о кокаине. Дескать, выносливость идёт в гору, утомляемость идёт лесом, на выходе получаются очень бодрые юберзольдатен. А уж опробовать препарат на себе — тогда это практиковалось весьма часто. Попробовал. Впечатлился. Втянулся. Стал активно толкать кокаин среди клиентуры. Осмелел в письмах к невесте: «Берегитесь, моя дорогая принцесса, когда я приду. Я буду целовать вас до красноты и кормить, пока вы не распухнете. А станете сопротивляться — увидите, кто сильнее: хрупкая маленькая девушка, которая мало ест, или большой дикий мужчина с кокаином в крови». Написал в том же году восторженную статью «О коке». Активно применял и пропагандировал кокаин вплоть до 1887 года — к тому моменту он написал ещё три статьи: «К вопросу об изучении действия кокаина», «Об общем воздействии кокаина» и «Кокаиномания и кокаинофобия». Ещё три года после того, как кокаин в Европе был предан анафеме и поставлен в один ряд с опиумом и алкоголем, Зигмунд отвыкал от его приёма, и довольно тяжело отвыкал. Впрочем, давайте вернёмся к его поездке в Париж.

Прибыв в Сальпетриер, Фройд с огромным удовольствием слушает лекции Шарко, которые, если сравнить их с таковыми у немецких и австрийских коллег, более походят на хорошо срежиссированное театрализованное представление - и пациентки-истерички с удовольствием в них участвуют, демонстрируя под гипнозом истерическую дугу, параличи конечностей и прочие симптомы, вызываемые и тут же купируемые гипнотизёром. Молодой доктор испрашивает у Жана Мартена разрешения перевести его лекции на немецкий язык — и получает его. Кроме посещения лекций и их перевода, Фройд работает в отделениях Сальпетриера, внимательно изучая различия между параличами от физических травм, апоплексии, спинной сухотки (нейросифилиса, как сейчас эту болезнь называют) и истерии. Видя такой интерес ученика, Шарко с удовольствием делится с ним собственными соображениями о феноменологии и природе истерических параличей. Обратите внимание, юный коллега, - говорит он Фройду, - на то, какое тут разнообразие форм! Какая причудливось, я бы добавил. Это вам не просто «рука просит, нога косит»: это и выключение чувствительности по типу перчаток, по типу носков, это... да устанешь перечислять. А история наступления истерического паралича — это же целый роман! А ещё, если вы внимательно покопаетесь, то непременно найдёте ниточку, что тянется от паралича к сексуальным проблемам пациента — причём второе будет отнюдь не следствием, а как бы и не корнем его бед.

Гипноз как метод лечения изрядно впечатлил Фройда, и он уже представлял, как будет вводить его в практику в собственной частной клинике (между прочим, ему разрешили её открыть незадолго до поездки в Париж). А частная клиника и университетская — это, на минуточку, две большие разницы. Это профессору или там ассистенту можно витать в облаках и поплёвывать вниз на результативность лечения: им наука главнее, и им платят из университетского бюджета. В частной же клинике плевать дружески не рекомендуется: кто тебе деньги принесёт, весь оплёванный? Ладно кокаин, рассуждал Зигмунд — об него не надо сомневаться, его надо нюхать или колоть, он действует безотказно, как полевая артиллерия. А вот с гипнозом нюансов есть, и надо изучить их подробнее.

Как бы ни превозносил гипноз Жан Мартен Шарко, панацеей метод все же не оказался. Симптомы у истеричек проходили, но не у всех подряд, а что самое прискорбное — не навсегда даже у тех, кому сеанс помогал; и вскоре пациентке требовался новый сеанс. Оно, конечно, приятно грело кошелёк, но могло обернуться репутационными потерями. И Фройд обратился к человеку, которого, наряду с Мейнертом и Шарко, будет впоследствии называть своим учителем. Более того — другом. Звали его Йозеф Брейер. И у Брейера были кое-какие соображения насчёт гипноза и истерии. Но об этом и о рождении психоанализа — в следующем посте.

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1067371.html

https://dpmmax.livejournal.com/1064861.html

Продолжу рассказ об истории психиатрии в целом и Эмиле Крепелине в частности (первая часть тут — Тыц). В итоге собственная классификация психических болезней, которую Крепелин несколько раз редактирует, к концу его жизни выглядит так:

I.Психические заболевания, вызванные черепно-мозговыми травмами (Irresein bei Hirnverletzungen ) - сотрясение мозга, травматический бред, травматическая эпилепсия, состояния травматической слабости.

II.Психические заболевания, вызванные заболеваниями мозга - органические заболевания мозга, разлитые заболевания мозга, множественный склероз, семейные мозговые заболевания (хорея Хантингтона, амавротическая идиотия, aplasia axialis extracorticalis congenita)

III.Отравления (Vergiftungen ):

1)Острые отравления — продуктами обмена веществ (уремия, эклампсия, острая желтая атрофия печени); вводимыми ядами (эфир, сантонин, гашиш, закись азота, атропин, гиосцин, окись углерода)

2)Хронические отравления:

А.Алкоголизм: хронический алкоголизм, бред ревности пьяниц, белая горячка, корсаковский психоз, галлюцинаторное помешательство пьяниц, алкогольный паралич (псевдопаралич)

Б.Морфинизм

В.Кокаинизм

IV.Психические расстройства во время инфекционных заболеваний (Infekti"oses Geistesst"orungen )

А.Лихорадочный бред

Б.Инфекционный бред

В.Острая спутанность (аменция)

Г.Инфекционные состояния психической слабости

V.Сифилитические психозы — сифилитическая неврастения, гуммозные опухоли, сифилитический псевдопаралич, апоплексический сифилис мозга, сифилитическая эпилепсия, параноидные формы, табетические (сухоточные) психозы, наследственный сифилис, задержка развития.

VI.Паралитическое слабоумие (Dementia paralytica ) - дементный паралич, депрессивный паралич, экспансивный паралич, ажитированный паралич.

VII.Психические заболевания на фоне атеросклероза, предстарческого и старческого возраста (Arteriosklerotisches, pr"aseniles und seniles Irresein )

А.Предстарческие психозы

Б.Артериосклеротическое помешательство

В.Старческое слабоумие

VIII.Тиреогенное душевное расстройство

А.Душевное расстройство при Базедовой болезни

Б.Миксэдематозное душевное расстройство

В.Кретинизм

IX.Эндогенные душевные расстройства (Endogene Verbl"odungen )

А.Раннее слабоумие (dementia praecox): простая, или обыконвенная форма; гебефрения; депрессивная форма; депрессивная форма с бредовыми идеями; круговая (циркулярная) форма; возбужденная форма; периодическая форма; кататония; параноидные формы; речевая спутанность.

Б.Парафрения

X.Эпилептическое помешательство: психическая эпилепсия; эпилептическое помешательство

XI.Маниакально-депрессивный психоз (Manisch-depressives Irresein ): маниакальные состояния; депрессивные состояния; смешанные состояния; предрасположения

XII.Психогенные расстройства (Psychogene Erkrankungen ):

1.Неврозы деятельности: А.Нервное истощение; Б.Невроз ожидания

2.Обращенные психозы (Verkehrpsychosen): А.Индуцированное помешательство; Б.Бред преследования тугоухих

3.Случайные психозы: А.Неврозы от несчастных случаев; Б.Психогенные душевные расстройства у заключенных; В.Сутяжный бред.

XIII.Истерия (Hysterie )

XIV.Паранойя (Paranoia ): бред преследования; бред ревности; бред изобретений; бред происхождения; бред религиозный; бред эротический.

XV.Прирожденные болезненные состояния

А.Нервность.

Б.Невроз навязчивых состояний: навязчивые представления; фобии; боязнь ответственности; боязнь, обращенная к собственной личности; расстройства чувства; расстройства воли и влечений.

В.Импульсивное помешательство.

Г.Половые психопатии.

XVI.Психопатические личности:

Gesellschaft feinde, враги общества, они же «антисоциальные»;

Triebmenenschen, импульсивные, он же «люди влечений»;

Erregbaren, или возбудимые;

Haltlosen, безудержные или «неустойчивые»;

Verschrobenenen, или чудаки;

Streits"uchtigen, или патологические спорщики;

L"ugner und Schwindler, лжецы и обманщики, или же «псевдологи».

XVII.Общая задержка психического развития:

Идиотизм, тупоумие, отсталость; из причин: микроцефалия; туберозный склероз; другие формы задержки развития; инфантилизм; задержка развития желёз внутренней секреции; монголизм; менингит; кровоизлияния; головная водянка; неправильное формирование черепа; энцефалит; заболевания сосудов; запустение мозговой коры; дегенеративная атрофия; опухоли; семейные заболевания.

Классификация, которая стала по тем временам (да и на многие годы вперёд) наиболее полной, чёткой, логичной и непротиворечивой.

Но это будет ещё в 1926 году. А тогда, после Гейдельберга, Эмиль Крепелин пользуется возможностью и в 1903 году переезжает в Мюнхен, где возглавляет кафедру психиатрии. Он уже признанный мэтр; следом за ним в Мюнхен перебираются Ниссль и Альцгеймер. И Мюнхенская клиника становится таким же центром притяжения, местом, не побоюсь этого слова, паломничества врачей-психиатров с целью научиться чему-то стоящему и привести знания в стройную систему, каковым был некогда (и, справедливости ради, скажем — оставался к тому времени) парижский Сальпетриер.

Здесь Алоис Альцгеймер показывает, каким изменениям подвергается ткань мозга при её поражениях опухолями, сосудистыми катастрофами, процессом прогрессивного паралича и в ходе развития разных видов деменции; здесь Эрнст Рюдин делится своими соображениями (и солидным фактическим материалом) по генетике и евгенике; здесь Корбиниан Бродман показывает, что Галль с его френологией был не то чтобы совсем неправ... но посмотрите, коллеги, на вот эти полсотни участков поверхности мозга, каждый из которых имеет свою особую цитоархитектонику (то бишь, послойное клеточное строение) и каждый несёт свою отдельную функцию. В этой клинике Хуго Липман рассказывает о спутницах инсульта — афазии, агнозии и апраксии (их изучению он посвятил два с лишним десятка лет работы). Курс для докторов длился шесть недель, а в конце им обычно показывали образцово устроенные психколонии в Габерзее и Эгльфинге.

Сам Крепелин не ограничивается лекциями и ведением пациентов — этот период жизни у него ну очень насыщенный и продуктивный. В местечке Суна, что рядом с итальянской коммуной Вербания, над озером Лаго-Марджоре, он строит свою виллу, где будет часто отдыхать со своей семьёй. Он немало путешествует: Ява, Цейлон, Индия, Египет и Стамбул, Скандинавия, Испания, Франция, Канары и Туманный Альбион; Петербург, Мексика и США. Причём после поездки на Яву, познакомившись поближе со случаями сумасшествия аборигенов, он пишет в 1904 году работу «Psychiatrisches aus Java» - первый труд в области этнопсихиатрии. Занимается Эмиль и частной практикой — вполне прибыльной, учитывая контингент: одним из его пациентов, к примеру, был Сайрус Холл Маккормик, американский мультимиллионер, изобретатель (жатка Маккормика — его детище) и глава солидно компании.

В 1915 году он публикует последнее, 8-е издание своего учебника по психиатрии — всего 3000 страниц. Представили, какой объем работы?

А в 1917 году (период времени вы себе представляете: Германия воюет, экономика страны основательно истощена, да и вообще время смутное) Крепелин изыскивает возможность, заручившись поддержкой Людвига III Баварского и финансовой помощью таких меценатов, как, например, американец Джеймс Лёб, открыть Германский психиатрический исследовательский институт. Туда он, покинув в 1922 году психиатрическую клинику Мюнхенского университета за выслугой лет, и переберётся работать. Правда, увы, всего на 4 года: в 1926 году, 70 лет от роду, отдыхая на своей вилле на Лаго-Марджоре и готовясь к новому путешествию в Ост-Индию, Крепелин заболеет и 7 октября 1926 года умрет: грипп даст осложнение в виде пневмонии. Похоронят его в Гейдельберге, на кладбище Бергфридхоф. Эпитафией станут слова: «Dein Name mag vergehen. Bleibt nur Dein Werk bestehen.» (Твоё имя могут забыть. Останется только твоё дело.)

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1063501.html

Эмиль Вильгельм Магнус Георг Крепелин (а кто говорил, что будет просто?) родился 15 февраля 1856 года в померанском городке Нойштрелиц, что затерялся среди озер Мекленбург-Зеенплате. Родители были, скажем так, не сильно близки медицине: мать больше тяготела к музыке и трём «К», отец — оперный певец, актёр и декламатор, невовремя засветивший свое сочувствие революционным идеям и вынужденный пробавляться ремеслом учителя музыки.

Эмиль же, закончив гимназию Каролинум в родном Нойштрелице, был настолько очарован и заворожен рассказами о медицине, которыми охотно делился друг его отца, местный врач, что мук выбора не испытывал: если уж кем и становиться, так только медиком!

В Вюрцбургский университет Эмиль поступил в 1873 году, и 4 года учился в этом, а затем и в Лейпцигском университетах. Именно в Вюрцбурге, посещая университетскую психиатрическую клинику, Крепелин понял: интересует. Настолько интересует, что первая научная работа, «О влиянии острых заболеваний на происхождение душевных болезней», или «"Uber den Einfluss akuter Krankheiten auf die Entstehung von Geisteskrankheiten», была им написана уже на третьем году учебы и удостоилась награды Вюрцбургского университета. В Лейпциге же читал лекции Вильгельм Вундт, автор фундаментального и самого продвинутого на тот момент труда по психологии - «Принципы физиологической психологии», и Вундт настаивал, что чужая душа — человека ли, животного — потёмки, конечно, но надо искать способы заглянуть в неё с фонариком и рулеткой.

Завершив образование и проработав некоторое время в лабораториях Лейпцигского университета, в 1879 году Эмиль получает приглашение стать ассистентом отца мюнхенской психиатрической школы, профессора Бернхарда Алоиза фон Гуддена. Между прочим, того самого, который будет через 7 лет освидетельствовать короля Баварии Людвига II и который вскоре погибнет вместе с коронованным пациентом на берегу Штарнбергского озера. Работа у профессора продлилась без малого 4 года. Правда, в основном это были часы, проведённые за микроскопом над срезами нервной ткани. А Эмиля-то больше собственно психиатрия привлекала. Да и зрение, откровенно говоря, было не очень. Было в этой работе, однако, и несколько положительных моментов. Во-первых, молодой доктор получил очень приличные знания в области нейроанатомии. А во-вторых, вздохи фон Гуддена о том, что теоретическая психиатрия, точность диагноза и прогноза ну просто никакие — что в Германии, что где-либо ещё — дали Крепелину и стимул, и вектор в его будущих исканиях.

В 1882 году Крепелин оставляет Мюнхен и возвращается ненадолго в Лейпциг — ассистировать именитому невропатологу и психиатру Паулю Флексигу (ууу, снова за микроскоп!) - но заодно снова повидать Вундта и набраться у него идей в экспериментальных методах исследования психики. Ревность Флексига к Вундту сыграла роль, и через 4 месяца Эмиля уволили.

Думаете, доктор впал в уныние? Да ничего подобного! Период с 1883 по 1885 годы оказался очень насыщенным и разнообразным — как в плане мест работы, так и в области научных изысканий. В Лейпциге он устраивается в клинику Вильгельма Эрба и параллельно преподаёт — вначале анатомию и физиологию головного мозга с акцентам на психологию в норме и на нарушения психической деятельности; затем в его лекциях появляются темы экспериментальной психологии, судебной психиатрии, много часов отводится изучению галлюцинаций, бреда и психологии преступления. Какой-никакой, а заработок, да и подготовке к защите диссертации не мешает. Получив звание приват-доцента, весной 1884 года Крепелин перебирается в Дрезден: там предложили место главврача в психиатрической больнице. С соответствующим жалованием — жить стало лучше, жить стало веселее. Через полгода его ждёт работа в сумасшедшем доме Любежа, а в 1885 — кафедра психиатрии и невропатологии в Российской Империи, в Дерптском университете. Пять лет работы, которые отточат навыки преподавания и структурируют знания самого Эмиля, а уж студентам будет настоящий подарок судьбы — несмотря на то, что русским языком Крепелин так и не овладел, и всё общение с аудиторией шло через ассистентов (для тех, кто не владел, соответственно, немецким).

А в 1891 году Крепелина позвали в Гейдельберг: там как раз место главы университетской психиатрической клиники великого герцога Баденского освободилось. И тот с готовностью соглашается: уж очень неуютным показался ему Дерпт. Да и с императором Александром III у него возникли разногласия. Нет, не по аграрному вопросу и да, односторонние: в конце концов, паровозы клопов не давят, и неважно, как там относился психиатр к императору, а император к психиатру и вовсе никак не относился. Хотя и был наслышан. Наверное.

В Гейдельберге, в окружении ассистентов и учеников (а это фамилии, которые вскоре прозвучат в немецкой и мировой психиатрии: только Альцхаймер и Ашаффенбург чего стоят!) Крепелин с головой уходит в работу. Лекции? Да, они тоже, но главное — эксперименты и работа с накопленными за многие годы историями болезни и отчётами из других сумасшедших домов. Так уж исторически сложилось, что в Бадене вся медицинская документация (и статистика тоже) стекалась из двух больших психиатрических клиник, Пфорцхайма и Эммендингена, в клинику великого герцога Баденского. Причём с немецкой педантичностью, чёткостью и регулярностью. Больницы вмещали, на минуточку, полторы тысячи пациентов. Плюс отслеживалась судьба тех, кто поправился и был выписан. И вот эту массу документации Крепелин взялся осмысливать и обрабатывать, пытаясь найти закономерности в течении разных видов душевных болезней: с чего начинается, чем себя проявляет в разгаре, есть ли закономерность смены одних симптомов на другие и каков наиболее частый исход в том или ином случае. Сами понимаете, труд колоссальный и отнюдь не чисто механический.

А ведь, помимо этого, постоянно проводились эксперименты. Многократные, с чёткой до занудства фиксацией условий и результатов. Да и сами эксперименты становятся сложнее: если в Лейпциге просто регистрировалась работа органов чувств и её сбои, то в Гейдельберге Эмиль изучает, как те или иные упражнения могут повлиять на умственный труд, на концентрацию внимания, как при этом проявляет себя утомляемость. А если дать пациенту выпить — как на эти параметры повлияет алкоголь? А если усложнить задачу и дать ему, к примеру, морфий? А бром? Веронал? Хлоралгидрат? Паральдегид? Каннабис? Кокаин? Да, да, стих про белого мыша так и просится. Параллельно работает и патолого-анатомическая лаборатория клиники (нет, не выдумывайте лишнего, представив себе умерших в ходе экспериментов и докторов-маньяков с пилами и другим секционным инструментом), и в ней ассистенты стараются разглядеть уже на уровне тканей и клеток, какие изменения вызывают те же самые процессы и вещества — истощение нервной системы, алкоголь, морфий, прочие факторы. Там, кстати, в это время работает становящийся знаменитостью среди невропатологов Франц Ниссль, который изобрёл способ окрашивать нервные волокна так, чтобы их можно было без труда рассматривать под микроскопом. Так что с фиксацией патологических изменений в тканях мозга проблем не возникает. Итогом экспериментов Крепелина становится научный труд «О влиянии некоторых лекарственных веществ на элементарные психические процессы».

Что же до обработки статистических данных, катамнезов и прочей документации... Глядя на то, как у одного и того же человека симптомы болезни сменяют друг друга месяц от месяца и год от года, Крепелин вспоминает Кальбаума, который пытался донести до коллег простую мысль: симптом — ещё не болезнь, а лишь её деталь, кирпичик. Ему приходит на ум другое сравнение: фотоснимок. Вернее, их серия, сделанная в разные годы жизни (если помните, первый семейный фотоальбом сделал в декабре 1839 года Уильям Генри Фокс Талбот). Болезнь впервые заметил пациент (а чаще его родные и знакомые) — один снимок. Пациента впервые расспрашивает психиатр — ещё один снимок. Пациент провёл в сумасшедшем доме неделю, месяц, год — ещё несколько фото. Пациент выписывается домой (умирает в лечебнице либо становится её постоянным обитателем) — ещё... На каждом снимке есть схожие черты, позволяющие понять, что это один и тот же человек, но есть и отличия — порой разительные, меняющие облик до неузнаваемости. Но человек-то один и тот же. И болезнь у него, если вдуматься, тоже всё та же, а не сколько-то там подряд (если считать по количеству сменяющих друг друга симптомов).

Вывод? Крепелин его делает:

«пример прогрессивного паралича должен нас учить, что не существует патогномонических симптомов в области психозов, и только вся картина в её совокупности, на протяжении всего её развития, от начала до конца, может дать нам право на объединение данного наблюдения с другими однородными случаями... течение и исход болезни строго соответствуют её биологической сущности. Примером является прогрессивный паралич. Предстоит отыскать другие болезни »

И особо подчёркивает, что любая психическая болезнь — это не застывшая во времени картинка, а

«... закономерный биологический процесс, разделяющийся на несколько видов, имеющих каждый определенную этиологию, характерные физические и психические признаки, типическое течение, патолого-анатомическую основу и тесно связанный с самой сущностью процесса заранее предопределенный исход »

Нет, можно, конечно, просто упереться в симптом и пытаться что-то с ним сделать. Но если хочешь знать, с чего (в идеале) всё началось, что воспоследует и каков будет прогноз — ищи и другие признаки, позволяющие увязать этот симптом с другими и понять, что же тут за болезнь.

И Крепелин начинает искать такие сходные признаки — и в самой картине болезней, и в том, как эти болезни меняют свой облик с течением времени. И находит, причем там, где большинство его коллег вместо одной болезни видели целый букет других. Труд, повторюсь, титанический — без преувеличения. Ну ладно тот же прогрессивный паралич — его к тому времени успели худо-бедно изучить со всех сторон и подтвердить: да, действительно клиническая картина меняется пусть и с некоторыми вариациями, но по схожим законам. И разные этапы развития этого самого нейросифилиса можно принять за совершенно разные болезни, если не копать глубоко. А вот разглядеть в отдельных эпизодах мании, депрессии и их чередования, не всегда регулярного и порой с преобладанием лишь одного (только депрессивного или только маниакального) полюсов один и тот же тип болезни, периодический психоз (с делением его на три формы: маниакальную, циркулярную и депрессивную), да ещё и выявить обнадёживающий прогноз — это надо было суметь. Эмиль сумел. И показал, что в этом случае раннего слабоумия не наступает. В отличие от другого. Какого именно?

Того самого, который Корсаков называл идеофренией, который позже назовут болезнью Блейлера, или шизофренией. Крепелин (и тут он заимствовал термин у Бенедикта Огюстена Мореля) назвал эту болезнь ранним слабоумием, или Dementia praecox. Кто-то, вероятно, спросит — а причём тут раннее слабоумие? Мол, мы же все знаем, что шизофрения выглядит со стороны совсем иначе!

Да, сейчас мы видим совершенно другую картину этой болезни — вернее, ту её часть, где наряду с бредом, галлюцинациями, кататоническими и прочими симптомами, заметны и эмоциональная холодность с некоей вычурностью, и другие проявления эмоционально-волевого снижения. Зато практически не видим того, во что прогрессирует шизофрения без лечения. Да, того самого, раннего (наступающего уже к 40-50 годам в среднем) слабоумия. Вернее, того, что со стороны выглядит как слабоумие, а на самом деле является глубоким эмоционально-волевым дефектом. Почему не видим? Все дело в нейролептиках (да, тех самых, проклинаемых антипсихиатрическими активистами), что появятся в 50-е годы XX века и кардинально изменят клиническую картину шизофрении. Шизофреники станут чаще бывать дома, перестав быть бессменными постояльцами психиатрических клиник, а эмоционально-волевой дефект никуда не денется, но станет развиваться медленнее, давая свои последние стадии (не всегда, но намного чаще) уже к старости. Крепелин же видел клинику шизофрении и её исходы в чистом виде — те лекарства, что существовали тогда, мало влияли на её течение.

Правда, поначалу к этой самой Dementiae praecox Крепелин отнесёт лишь описанную Кальбаумом гебефрению, включив её описание в третье издание своего учебника по психиатрии в 1893 году. А уже через три года, в четвёртой редакции того самого учебника, вместо раннего слабоумия он предложит термин Verbl"odungsprozessen , или «прогрессирующее слабоумие», и включит в него и кататоническую форму шизофрении, и раннее слабоумие, которое описывал Морель (сейчас бы этот диагноз звучал, как простая форма шизофрении), и хронические бредовые психозы. Крепелин будет снова и снова возвращаться к этой группе болезней, редактировать и дополнять, но важно уже то, что он её обнаружил. 27 ноября 1898 года, когда концепция раннего слабоумия была отточена, Крепелин выступил с докладом «О диагнозе и прогнозе Dementia praecox» на 29 съезде психиатров Юго-Западной Германии в Гейдельберге. Нет, овацию докладчику не устроили. Реакция больше напоминала ту, что случается при попадании пачки дрожжей в самое посещаемое заведение на сельском дворе. Но те, кто поумнее, поостыв, признали: а ведь действительно в этом что-то есть! Мы так долго топтались на месте, что едва не упустили из виду сделавшего очередной шаг вперёд в науке!

Впрочем, одним лишь ранним слабоумием и периодическими психозами Крепелин в своих исследованиях не ограничился. Вспомните ту же паранойю: ведь свалка диагнозов же была. Крепелин и сам поначалу включил паранойю в группу раннего слабоумия (шизофрении, то бишь). Но потом посмотрел на клинику и прогноз — и разглядел важные отличия. Какие? При паранойе не бывает галлюцинаций; бред при ней, несмотря на многие годы, всегда посвящён одной теме (преследования, ревности, изобретений, происхождения, религиозный и эротический) и чётко структурирован; эмоции не выхолащиваются, как при Dementia praecox; а главное — не наступает раннего слабоумия. Вот он и сделал вывод, что паранойя — это отдельная болезнь, и среди других помешательств она занимает не более 1%.

Довольно подробно изучает Крепелин умственную отсталость (термин «олигофрения» предложен именно им), эпилепсию, различные органические поражения мозга, ведущие к деменции. Кстати, именно в период сотрудничества с ним Алоис Альцгеймер обнаружит особую форму деменции, которая начинается в пресенильный период и быстро ведёт к тотальному слабоумию, причём на срезах мозговой ткани под микроскопом видно характерное сочетание амилоидных бляшек и нейрофибриллярных клубков в нервных клетках. И в восьмом издании «Руководства по психиатрии» Крепелин назовет этот вид деменции болезнью Альцгеймера.

Довольно много трудов Эмиль Крепелин посвящает наркологии: алкоголизму, морфинизму, кокаинизму — и это в то время, когда к алкоголю относятся более чем снисходительно, а кокаин и морфий очень даже в моде.

Не проходят мимо его внимания и неврозы. Schreckneurose, или невроз испуга, военные неврозы, травматическая ипохондрия, или тревожный невроз Крепелина — всё это им описывается с фирменной тщательностью.

Ну и, конечно же, психопатии. Семь типов психопатических личностей выделяет Крепелин особо — но их вы увидите в его классификации, приведенной ниже — и в следующем посте, а то этот уже получился изрядно объемным.

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1063311.html

Продолжу рассказ об истории психиатрии. И снова вернёмся в Европу, где в тот же период времени, вторую половину и конец XIX века, на арену... или всё же кафедру? - в общем, матереют немецкая и французская школы, пыжится английская, а уж имена-то — кого ни помяни, сплошь гранит и бронза.

К восьмидесятым-девяностым годам XIX века у европейских коллег произошёл некоторый затык с выбором вектора дальнейшего движения в психиатрии. То есть накопилась некая критическая масса клинических наблюдений, куче клинических же случаев навесили ярлыки самостоятельных болезней (причём ярлыки порой причудливые); одних только подвидов паранойи выявили на отдельное руководство. Но всё это количественные изменения. Для качественного прорыва нужен был тот, кто смог бы правильно проанализировать и правильно же сгруппировать всё, что на тот момент было открыто и описано. Нет, попытки предпринимались, в этом направлении работал и Рихард фон Крафт-Эбинг, делая упор в основном на внешнюю, видимую часть — симптомы болезни;

ему оппонировал Карл Людвиг Кальбаум — мол, не только вершки, но и корешки имеют значение, и как бы не большее — то есть, надо искать то, что эти симптомы в закономерности их возникновения и развития объединяет, то есть искать нозологию, болезнь как сценарий, в котором каждому симптому, словно актёру, этим сценарием предписано свое собственное время появления на сцене.

Но кто бы ещё услышал Кальбаума, когда вокруг все такие именитые, а он так, где-то на окраине работает!

Классификаций вообще предлагалось много; каждый мерил этого психиатрического крокодила как хотел, подходя со своих позиций и с собственной рулеткой. Вот, к примеру, классификация, которую предложил шотландский доктор Скэ (и ведь ею в Англии пользовались, хоть и критиковали, но так, больше в силу привычки и собственных кочек зрения):

1.Интеллектуальный и моральный идиотизм и имбецильность.

2.Эпилептическое помешательство.

3.Психоз периода полового развития.

4.Истерическая мания.

5.Аменореальная (при отсутствии месячных) мания.

6.Постконнубинальная (коннубиальный — брачный, супружеский) мания.

7.Пуэрперальная (послеродовая) мания.

8.Мания при беременности.

9.Мания кормящих.

10.Климактерическая мания.

11.Овариомания (убейте меня — не знаю, что это может означать, но «овариум» - это яичник; может быть, мания при овуляции?).

12.Старческая мания.

13.Чахоточная мания.

14.Метастатическая мания.

15.Травматическая мания.

16.Сифилитическая мания.

17.Психоз онанистов.

18.Белая горячка.

19.Дипсомания.

20.Мания от алкоголизма.

21.Послелихорадочная мания.

22.Мания от оксаллурии и фосфатурии.

23.Общий паралич с помешательством.

24.Эпидемическая мания.

25.Идиопатический психоз: а) стенический и б) астенический.

Как видите, 18 видов маний в классификации из 25 пунктов. Плюс психоз онанистов. Так и хочется воскликнуть: «Доктор, да вы маньяк!» Хотя ему, скорее всего, о том говорили уже.

Нужен был, повторюсь, кто-то, кто мог бы привести в систему успевшие накопиться знания — стройную и хотя бы отчасти непротиворечивую. И этот человек появился, но о нём рассказ пойдёт в следующий раз.

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1062046.html

Продолжу рассказ об истории психиатрии. Если уж говорить о характере и modus vivendi в целом, то, поместив на одном из воображаемых полюсов Владимира Петровича Сербского, на другой можно было бы смело сажать другого соратника Корсакова — Николая Николаевича Баженова.

Родился Николай Николаевич 11 августа 1857 года в Киеве. По стопам отца (потомственный дворянин, то ли штабс-капитан, то ли аж цельный генерал от жандармерии) не пошёл, а закончил в 1881 году с золотой медалью медицинский факультет Московского университета и устроился в Преображенскую больницу для умалишенных сверхштатным ординатором, а по совместительству — в частную психиатрическую клинику Беккер, которой заведовал Корсаков.

В 1883 году Николай Николаевич едет в Европу, где проводит пару лет, набираясь опыта и впечатлений в психиатрических клиниках Берлина и Парижа. А заодно, в силу необычайной живости характера и природной любознательности, сходится накоротке с революционно настроенными политэмигрантами из России и умудряется заделаться масоном.

Вскоре после возвращения в Россию, 1 апреля 1886 года, уже будучи в Рязани, где Баженов занимается обустройством местной земской психиатрической клиники, он попадает под арест: жандармы не дремлют, и об увлеченности Николая Николаевича как масонством, так и революционными идеями становится известно. В ходе обыска находят переписку с парижскими эмигрантами и газеты «Народная воля». Жандармы сильно огорчаются — дескать, вот и шли вас, обормотов, в заграничные турне — и запирают доктора на месяц. Потом, конечно, отпускают, но надзор полиции остаётся. Равно как и запрет на выезд за рубеж, запрет на проживание в столицах и запрет преподавать в университетах и занимать государственные должности.

Николай Николаевич огорчается, но не унывает: надо же местный сумасшедший дом обустраивать. Чем он и занимается три года, введя в обиход принцип нестеснения и запрятав кандалы и цепи куда подальше. А ещё, будучи наслышан от французских и германских коллег и про бельгийскую деревушку Гель, и про династию Энгелькенов с их практикой распределения душевнобольных, кто поспокойнее, по деревенским семьям, он — к слову, первым в России — решается применить такую практику патронажа (или семейного призрения, как её назовут) под Рязанью. И ему удаётся: за денежку малую крестьяне соглашаются принять в свои дома некоторое количество душевнобольных. В итоге и больница разгружается, и пациенты, несмотря на не самый лёгкий крестьянский быт, оказываются во вполне сносных условиях, и крестьянам помощь — как руками, так и деньгами.

В 1889 году гласный надзор с Николая Николаевича снимают, но приват-доцентом в Московском университете ему, несмотря на защищенную ещё в 1894 году в Харькове диссертацию «К вопросу о значении аутоинтоксикаций в патогенезе некоторых нервных симптомокомплексов», стать не разрешают аж до 1902 года. Впрочем, не сказать, что Баженов сильно этим расстроен: с 1894 по 1896 годы он главврач Петербургской психиатрической больницы на станции «Удельная», с 1898 по 1901 годы возглавляет психиатрическую организацию в Воронежском земстве, с 1900 года становится профессором Брюссельского вольного университета и Парижского института психофизиологии, а в 1901 году заведует кафедрой общей криминалистики в Русской высшей школе общественных наук в Париже.

В 1904 году Николая Николаевича назначают главврачом Преображенской больницы для умалишенных в Москве. Всего на год, но и за это время он успевает сделать немало: вместо надзирателей набирает на работу врачей-интернов, вместо санитаров — сестёр милосердия, организует пристройку нового корпуса, а ещё начинает писать книгу «История Московского долгауза» - с интересными и подробными выписками из архивов.

В 1906 году Баженова назначают главврачом психиатрической лечебницы М.Ф. Беккер, а через год он, повторяя рязанский опыт, вводит в практику семейное призрение в Воскресенске (ныне Истра).

Беспокойному и подвижному Николаю Николаевичу мало заниматься одной лишь психиатрией: он возрождает масонство, вступает в партию кадетов, предоставляет большевикам для их собраний место в психбольнице, в 1915 году едет на Кавказ уполномоченным Красного Креста по призрению психически больных воинов, а в 1916 году — во Францию, чтобы помогать солдатам русского экспедиционного корпуса. Обратно в Россию он вернётся лишь в 1923 году, будучи уже тяжко больным, и вскоре, 23 марта 1923 года, скончается в Донской психоневрологической лечебнице, им же девять лет тому назад и основанной.

Очень ёмко написал о характере Баженова Алексей Алексеевич Боровой, теоретик анархизма, журналист, экономист, юрист... впрочем, не будем углубляться:

«Баженов имел успех и успех значительный во всем: в учено-педагогической деятельности, во врачебной практике, в общественных выступлениях и даже в галантных похождениях.
Это — не удивительно. Баженов был человек большого ума и большого опыта, скептик ренановского склада, знал меру всем вещам, великолепно постигал людей. <…> Баженов был не только умным, но и весьма культурным и широко просвещенным человеком. Кроме музыки, кажется, он интересовался решительно всем.
Он страстно любил литературу и хорошо знал ее. Французскую же литературу, благодаря многолетнему пребыванию во Франции и систематическим посещениям ее, знал лучше русской, был посвящен в ее кулисы, ее интимнейшие стороны. По-французски он говорил как немногие из русских.
Он любил путешествовать, великолепно знал Европу, побывал во французской Африке. Путешествовал он не как турист-эстет, а как добросовестный исследователь. <…>
Его страстью был драматический театр. Артисты были его первые друзья. Вечера его были всегда точно смотр театральных сил Москвы. В его театральной иерархии первое место занимал Малый театр. Его премьер он не пропускал.
Он любил свою науку. Он был слишком «занят», чтобы стать большим ученым, на что у него было довольно дарований <…>
Он «обожал» женщин — нёс им бесконечные жертвы временем, здоровьем и… карманом.
Он жил широко. Практика ему давала большие деньги. Его консультации оплачивались «сотенными». В его доме жили пациенты-пансионеры, платившие ему бешеные деньги.
Одно время он занимал огромный дом в саду (на Божедомке), в котором находилась и его психиатрическая лечебница. Кроме гигантского кабинета с библиотекой и сувенирами — учеными, дружескими, любовными, — дом был омеблирован очень просто, а обширный зал был почти пустым. Но нужно было видеть этот дом в дни фестивалей, когда в нем собиралось до сотни человек — тузов всех поприщ … »

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1060914.html

Продолжу рассказ об истории психиатрии. Владимир Петрович Сербский родился 14 февраля 1858 года в тогда ещё Богородске (который ныне Ногинск в Московской области). Когда, по окончании 2-й Московской гимназии, юноша поступил в Московский университет на физмат, казалось, что династия (а отец был земским врачом) не сложится, но в 1880 году, по окончании физмата, Владимир поступает на медицинский факультет — сразу на третий курс. И увлекается психиатрией — уж очень интересные лекции и практические занятия у Сергея Сергеевича Корсакова.

Два года после окончания университета Сербский работает у Корсакова в частной клинике Беккера, а в 1885 году получает заманчивое предложение от тамбовских товарищей — мол, есть тут у нас один земский дурдом, не желаете ли возглавить? Корсаков не против: мол, вам, коллега, надо расти, и Сербский едет в Тамбов. И обустраивает тамошнюю психиатрическую лечебницу в лучших традициях no restraint, почерпнутых в клинике Беккера — и это, к слову, в те времена, когда далеко не по всей Европе принцип нестеснения был не то что введён — одобряем!

Из Тамбова по настоянию земской управы (уж очень понравился стиль руководства больницей) Владимир Петрович отправляется на год в Австрию, и там работает в Венской психиатрической больнице, перенимая опыт у мэтров местной психиатрии, Мейнерта и Оберштейнера. Вернувшись, Сербский ещё несколько месяцев работает в тамбовской психиатрической больнице, стараясь довести и диагностику с лечением, и уход за пациентами до идеала, каким он виделся ему лично — но вскоре Корсаков выпрашивает ученика у тамбовчан обратно в Первопрестольную. Мол, у вас там и так служба поставлена так, что мельница теперь и без мельника будет крутиться, а нам тут ещё науку двигать. И в 1887 году Сербский возвращается в Москву, на должность старшего ассистента новой, ещё пахнущей штукатуркой, краской и стружкой университетской психиатрической клиники.

Здесь, в клинике, он лечит, учит студентов и пишет диссертацию «Формы психического расстройства, описываемые под именем кататонии», которая будет готова в 1890 и защищена в 1892 году (Сербский получит докторскую степень). И выбирает для себя не самое простое и спокойное направление для дальнейших исследований — судебную психиатрию. Ищет критерии и разрабатывает методику опроса и обследования, которая помогла бы коллегам выяснить, насколько вменяем был человек, совершая преступление — то есть, насколько критично мог оценивать степень-меру-глубину опасности и противоправности своих деяний. Он же вносит предложение — всем, кто совершил тяжкое преступление, назначать в обязательном порядке судебно-психиатрическую экспертизу. Кстати, сейчас именно так и делается, а тогда голову себе подобными сложностями обычно не забивали — казнить негодяя, и вся недолга. В 1895 году Владимир Петрович напишет и опубликует первый том «Руководства по судебной психопатологии (второй будет готов к печати позже, в 1900 году). Эта книга на многие десятки лет станет настольной для психиатров во всем мире.

Профессорское звание, интересная работа, ещё более интересная отрасль медицины — казалось бы, что ещё надо, чтобы достойно встретить старость? Живи и радуйся. Да, если бы не характер — непримиримый, с акцентом на правдолюбие и правдоискательство. Вкупе с неспособностью промолчать там, где стоило бы, сгладить острые углы там, где стратегия в итоге побеждает тактику. Но куда там. То доктор даст от ворот поворот полицейским, когда те вознамерятся устроить обыск в клинике (дескать, ищете опасного политического преступника — ищите дальше, что вы с нашего дурдома-то начали?), то выступит в резкой критикой в прессе, когда душевнобольной и по совместительству политзаключенный Шмидт совершит суицид в тюрьме, а то и вовсе из университета уйдёт, когда увидит, что министерство образования решило закрутить гайки, то на съезде психиатров толкнет речь о душителях прав и свобод в правительстве. В 1905 году Владимир Петрович выступает с докладом о том, что обстановка в стране и в умах ничем не лучше той, что в стенах сумасшедшего дома, а то и ещё похлеще выйдет. И после доклада написал вдогонку о том, что революция — это мощный фактор, влияющий на умы и сознание. После выхода в отставку в 1911 году (со скандалом, без пенсии) Сербский по приглашению английского и шотландского общества психиатров посещает Англию (было это в 1913 году), но отклоняет предложение стать профессором на кафедре Эдинбургского университета и возвращается в Россию. Там он как раз успевает публично разбить в пух и прах результаты экспертизы, проведённой Менахему-Менделю Бейлису (нет, не семитскому отцу ирландского ликёра, а киевскому мещанину, которого обвинили в том, что он-де убил и съел одного мальчонку в ритуальных целях). Дело, в общем-то, и так трещало по швам, а тут ещё и опальный бывший профессор, к чьему мнению прислушивались практически все психиатры, контрольный выстрел сделал.

Менахема, соответственно, оправдали. На Сербского, соответственно, надулись вновь. Отсутствие возможности заниматься любимой работой, безденежье, застарелая болезнь почек — организм просто сдался, и 23 марта 1917 года Владимир Петрович умер. Похоронили его на Новодевичьем кладбище. Имя Сербского носит с 1921 года Центральный институт судебной психиатрии в Москве.

***

P.S. Мой проект «Найди своего психиатра» работает в штатном режиме.

P.P.S. На площадке Sponsr (Тыц) — мною пишется книга о неврозах. И здесь же есть возможность получить автограф на мои книги.

https://dpmmax.livejournal.com/1060621.html

https://dpmmax.livejournal.com/1059823.html