Ясное небо с редкими тучами, майский теплый вечер. Редкие пассажиры в самолете. Мы набираем скорость по взлетной полосе. Я сижу у окна и смотрю как с проносятся мимо здания аэропорта. Вернусь ли я сюда? Что ждет меня дальше?
От усталости я забылся тревожным сном, а проснувшись к ужину снова посмотрел в окно. К тому моменту мы уже набрали крейсерскую высоту и летели над облаками. Где-то далеко ярким оранжево-красным светом горел закат. Точнее это было то что в английском языке называется afterglow - когда солнце уже село, но горизонт догорает ярким светом. Длинная оранжевая полоса протянулась очень далеко, отвоевывая себя у темной синевы окружающих ее облаков. В центре ее, там где закатился горячий шар солнца полоса эта была чуть более ярко-красного оттенка. Как угли от раскаленных дров, она будет долго затухать и очень скоро ее не станет, синие облака уведут ее в вечные сумерки.

Said he'd come back every May
Just to help me if I'd paint
My banisters blue

Старенькая электричка раскачивается из стороны в сторону, двигаясь по железнодорожным путям между рекой и горами. За окнами панорама закатного неба над излучиной реки. Небо казалось таким огромным и распахнутым настежь, огромные кучевые облака проплывали мимо, двигаясь в противоположном направлении. На другом берегу занимался закат и небо белизна облаков наполнялась теплым желтым цветом. Посередине реки были острова с густым кустарником, я вспоминал как раньше можно было вброд перейти на один из этих островов и бродить там. Сейчас вода была слишком высокая, уже не побродишь и не устроишь себе такого приключения. Я достал из кармана телефон и написал о том что раньше никогда не задумывался что эти места настолько красивы.

Said he'd fix my weathervane
Give me children, take away my pain
And paint my banisters blue
My banisters blue

Мы бежим через дорогу, чтоб успеть в магазин до 10 часов вечера, потому что нам нужно купить вино. В кармане моей джинсовки лежат украденные из ресторана бокалы (ну не из пластиковых стаканчиков же пить!). Сеанс в кино начинался уже через несколько минут, мы смотрели "Выживут только любовники" в маленьком зале, где было не больше десяти человек. Вино необычно сильно пьянило, а может это весь этот вечер сам по себе был слегка смутным. Моя рука в твоей руке. Скоро снова в дорогу. Где-то заходит на посадку тот самолет, который через день увезет меня из Москвы.

There's a hole that's in my heart all my women try and heal
They're doin' a good job convincin' me that it's not real
It's heat lightning

Я иду мимо высоких зданий, через большие дворы. August slipped away like a bottle of wine. Прохладно, первые дни осени сразу принесли пробирающийся за ворот рубашки ветер. Где-то в одном из этих высоких зданий есть окно. Возле окна есть стол, за которым мы по утрам любили пить кофе и есть яблочный пирог с персиками. А вечерами можно было ходить на балкон и смотреть на огни Москва-сити невдалеке. Во дворе этого высокого дома мы и распрощались. Неловко так, что и запоминать оказалось нечего. Просто обнялись возле такси. Прохладным сентябрьским днем я снова выглядывал в окно самолета, где было дождливо и серо. Когда взлетали, самолет сильно трясло, но как только мы прошли сквозь облака и оказались над ними, вокруг стало ясно и очень светло. Как будто и не было этого осеннего слякотного промозглого дня.

'Cause there's a man that's in my past, there's a man that's still right here
He's real enough to touch and in my darkest nights
He's shinin'

Окно небольшой комнаты где я тогда жил выходило на дорогу, за которой начинался небольшой лес. Это была граница университетского кампуса, за которым начинались чинные двухэтажные домики. Из окна открывался хороший вид, но самое главное можно было наблюдать как ползут по распахнутому незнакомому небу облака. Внизу, деревья были вперемешку - зеленые и желтые, остатки лета давали большое разнообразие красок, но уже набирала силу осенняя желтизна в кронах деревьях. Деревья раскачивались, собирался ветер. Погода заметно ухудшалась. Собирался ветер, которому скоро будет суждено сорвать желтые листья с деревьев. Собирался ветер, который унесет все то что составляло нашу жизнь тогда и закружит в бесконечной путанице дней. А где-то собирается ветер, который унесет и меня.

Summer comes, winter goes
Spring, I skip, God knows
Summer comes, winter goes
Spring, I sleep, Heaven knows
Every time it turns to May
All my sisters fly to me
To paint, paint

Стекляшки калейдоскопа сменяют друг друга, перестраиваясь в неповторимый рисунок, который вспыхивает одним ярким аккордом только для того чтобы пропасть навсегда и превратиться во что-то иное. Все частицы бесконечно меняющегося рисунка остались теми же, но сам рисунок уже не узнать. Но как же здорово что это вспыхнувшее на мгновение случайное сочетание цветного стекла появилось хотя бы даже на мгновение.

Drifting in and out
You see the road you're on

Я поднимаю глаза на дорогу. Впереди убегающая вдаль вереница километров черного полотна дороги, зажатого между бирюзовым морем слева и зелеными горами справа. Было раннее утро, в тот день мне торопиться было особо ни к чему, это был самый легкий отрезок моего путешествия - сто километров по прямой как стрела трассе на восточном побережье острова. Погода наладилась и я ехал в одной футболке наслаждаясь моментом. Ветер в лицо, руки на руле, в наушниках Лана поет Ride. Я останавливался несколько раз, бросая мотик на обочине, чтобы найти самый секретный пляж с самым белым песком и самой бирюзовой водой. Ближе к полудню дорога увлекла меня через горный перевал на другую сторону острова. В горах пришлось все-же надеть куртку, было прохладно и стоял туман. Уходящая вверх трасса давала возможность на прощание окинуть взглядом восточное побережье и посмотреть в последний раз на яркую синеву воды.
Закат я уже встречал в самой южной его точке, глядя как огромный красный шар солнца потихоньку исчезает за горизонтом. Еще один день.

It came rolling down your cheek
You say just what you mean

Слезы катятся по щекам и не получается их остановить. Я сижу на скамейке в небольшом сквере. Со всех сторон стоят высокие стеклянные небоскребы, отражающие в своих окнах белые облака, проплывающие на небе. Летний воскресный вечер.

And in between
It's never as it seems
Help me to name it
Help me to name it

Ворох бумаг на столе. На каждом распечатанном листе внизу мое имя. Я стучу по клавишам, отрываясь изредка на то чтобы отхлебнуть кофе из чашки, потерянной среди вороха бумаг и на то чтобы улыбнуться тебе через стол. Ты сидишь рядом, у тебя игра в самом разгаре. Я что-то изредка тебе говорю, рассказываю интересные вещи которые нашел в той книге, которую читаю. Ты слушаешь с удивлением. Я внимательно смотрю на имя чувака, который эту книжку написал, а потом вбиваю его в поисковой строке.

If you built yourself a myth
You'd know just what to give
What comes after this
Momentary bliss

Лана тихо играет в комнате пока мы готовимся ко сну. Свечка бросает тени на потолок и на стены. Над кроватью на стене прилеплена на скотч небольшая гирлянда с вечно севшими батарейками. Горит она усталым тусклым желтым огнём. Каждый огонёк заключён в маленький пластиковый шарик.
Кажется будто и наш мир был таким же шариком с дрожащим огнём внутри. Этот огонь может быть и не был очень ярким, но он отвоёвывал свое пространство у ночной темноты за окном. И казалось, что ничто его не сможет разрушить.

The consequence
Of what you do to me
Help me to name it
Help me to name it

Я катил на велике по вечернему городу. От того места где была квартира Калеба можно было пешком дойти до станции Юбайка, на котором можно было легко отправиться куда угодно. Я ехал вдоль реки, отпуская педали в те моменты когда дорожка шла вниз с горки. Был вечер и за рекой горели огнями дома и высотки. Шумели машины на мосту. Я чувствовал себя в безопасности, я чувствовал себя свободно. Теплый тайваньский воздух словно окутывает тебя мягкой оболочкой. Только сейчас я понимаю насколько это было приятное и важное ощущение. Мне было тепло и спокойно там. Ездить на велике теплыми ночами, смотреть на ночной город. В Нейху было место где с небольшого моста на возвышенности были видны автострады идущие через реку, небоскребы и дома. Я любил стоять там и слушать шум пролетающих мимо машин. Я ощущал себя в центре чего-то большого.

Found yourself in a new direction
Arrows falling from the sun
Canyon calling, would they come to greet you?
Let you know you're not the only one

Хмурый день, было слегка прохладно. Я сижу за столом в кофейне, стол находится вдоль окна, таким образом что все проходящие мимо по улице видят тебя. На столе лежит моя красная тетрадка в которой уже исписаны пара страниц. С каждым новым предложением приближаясь к концу, мне становится все сложнее сдерживать слезы. Это станет совсем невозможно когда я спустя недолгое время буду уже дома у Калеба, клепать альбом с фотографиями на память.
Это был мой последний день в Тайбэе. Собрав вещи я еще долго ходил по квартире, пытался все запомнить таким каким оно было. Игрушки-выдры на кровати. Свечи. Столик с кучей пузырьков и флаконов. Рождественская гирлянда на стене. Небольшая тесная комнатка в которой всегда было уютно.
Когда пришло время ехать, я водрузил свой огромный рюкзак на мотоцикл (который мне не удалось продать) и поехал по улицам города, ощущая себя как в тумане. Я испытывал пожалуй нечто похожее на онемение после ожога.
Я столько раз думал о том что можно съездить в Тайбэй на мотике вместо того чтобы каждый раз ехать на поезде, даже подбирал маршрут, но за два с половиной года этого ни случилось ни разу. Кто бы подумал что в самом конце моего пятилетнего пребывания на Тайване я волей судьбы все же отправлюсь в эту поездку. Кто бы подумал что эта поездка будет значить для меня - не в комфорте поезда с двумя пассажирскими сидениями в каждом ряду, а сам по себе, проделывая свой путь сквозь хмурый туманный день, потирая на каждом светофоре костяшки пальцев, замерзшие от встречного ветра. Кто бы подумал что все закончится вот так.

Я еду в большом потоке машин, дорога уходит на мост над которым огромный дорожный указатель возвещает о границе города. Всполохи машин в тумане сливаются в одну яркую вспышку. Стекляшки калейдоскопа делают еще один поворот.

Я сидел в аудитории подперев рукой подбородок и с интересом вслушивался в слова профессора из Копенгагена, рассказывающую про методику ведения исследований в общественных науках. В один момент профессор решила привести аналогию, но забыла одно важное слово. И тогда она начала объяснять то, что ускользнуло из ее памяти. Она говорила - ну вот мол, знаете такая игрушка есть, там несколько линз внутри и между линзами цветное стекло. И когда ты вращаешь ее и смотришь внутрь, стекляшки выстривают новую картинку. Каждый раз разную.
Я понял о чем речь в самом начале и улыбнулся, когда девочка из Вьетнама, сидящая на первом ряду сказала озвучила мою мысль.

Августовское солнце рассыпалось вечерним усталым золотом по перрону. Я спустился по лестнице, прекрасно осознавая, что в следующий раз мне доведется пройти той же дорогой уже в крайний раз. Я шел медленно обдумывая свое положение и вспоминая одну вещь, которую прочитал где-то незадолго до этого. Там говорилось, что уезжать куда-либо тяжело не только потому что ты прощаешься со своим окружением, со своими друзьями и со своей жизнью. Уезжать тяжело, потому что ты оставляешь позади одного очень важного человека, с которым ты никогда уже не встретишься. Ты прощаешься с ним навсегда и именно осознание этого разбивает твое сердце больше всего. Этот человек - это ты сам. Стоит тебе уехать из того места, где прошла твоя жизнь и ты больше никогда его не увидишь. Он перестанет существовать. Все вокруг останется прежним, и жизнь с ее насущным хлебом, забывчивостью дня и чем-то там еще согласно Цветаевой. А его уже не будет.
И дело тут не в географии, метафизике и хуетристике. Вернуться сюда ты всегда сможешь. Но вместо того кто уезжал, вернется уже кто-то другой.
Я пришел туда купить билет в тот день. В следующий раз я пришел уже на поезд. И погода была совсем не такая солнечная.

Жизнь резко вдарила по линзам калейдоскопа и цветное стекло завертелось с огромной скоростью. Фигуры, появляющиеся из случайных сочетаний сливались в одну неразличимую картинку. Свет, пробивающийся через стекло калейдоскопа становился сильнее, и сейчас картинка больше напоминала выцветшую пленку кино. Всполохи, кадры, случайные черты.

Ртутное солнце дней моих юных
Давно закатилось.
Чокнутые девицы гуляют с другими -
Пока я машину свою подвожу к автомойке
И гляжу, как мальчишки ее
Доводят до блеска хрустального.
Я стою, наблюдаю за ними
И остро осознаю -
Слишком много времени, точно вода,
Утекло сквозь пальцы,
Слишком много лет прошло без следа -
И осталось мне так немного.
Я к машине своей плетусь,
Доллар даю парнишке на чай,
Забираюсь в машину.
Ртутное солнце дней моих юных
Давно закатилось.
Я прочь уезжаю.
Свернуть налево,
Потом – направо…
Мне надо куда-то ехать.
Руки мои – на руле,
Нервно кошу в зеркальце заднего вида.
Я ныне – старая жертва
Для молодых охотников.
Красный свет. Торможу.
Прекрасный нынче денек
Для молодых и сильных,
А я в этом мире живу
Так долго,
Немыслимо долго…
А потом загорается свет зеленый,
И я
Продолжаю свой путь.

One More Day

Влево взглянуть – и вот они, машины в ночи,
Что мчатся вдаль по шоссе – мимо и мимо.
Машины не остановятся никогда,
В беспрерывности их потока
Есть что-то волшебное.
А вот и птица ночная – незримая,
Скрытая между ветвей ближайшего дерева,
Она поет для меня одного.
Птица не спит. Я тоже не сплю.
Говорила когда-то мне мать-бедняжка:
«Ну, ты и сова, Генри!»
И верно – бедняжка, она не могла и помыслить,
Что мне предстоит досидеть до закрытия трех тысяч баров,
До крика:
«Последний заказ!»
Теперь я пью в одиночестве – у себя, на втором этаже,
Гляжу на огни фар в темноте шоссе,
Слушаю птиц ночных сумасшедшие трели.
После полуночи мне везет. Тогда начинают
Со мной говорить боги.
Не то чтоб они говорили помногу -
Но и немногих их слов хватает,
Чтоб снять напряженье прошедшего дня.
Письма сегодня были кошмарны – десятки, десятки,
По большей части в них содержалась фраза:
«Я знаю, вы мне не ответите, но…»
И авторы правы. Мне б хоть себе самому
Ответить на эти вопросы -
Ведь я проходил когда-то и прохожу до сих пор
Сквозь все,
О чем они так ропщут.
От боли жизни есть лишь одно лекарство,
Но я не знаю какое.
Вот и замолкла песня ночной птицы.
Но у меня еще есть огоньки
Фар на шоссе -
И руки,
Вот эти мои руки,
Коим передаются мысли
Из головы безумной.
Блаженством
Дружбы незримой
Пропитаны стены,
Чудесная, тихая ночь
И довольно плохие стихи,
Что написал я об этом.

Not Much Singing

Итак, я встаю
И в ванную отправляюсь.
Плескаю
В лицо
Водою.
Смотрю на стаканчик от щетки зубной,
Давным-давно позабытый одною красоткой.
Моргаю, кашляю и хихикаю.
Героически.
Поэт героический,
Человек героический,
Друг героический,
Просто герой,
Любовник-герой,
Купальщик-герой,
Герой.
Болван.
Молодым девчонкам, что носят
Нейлоновые чулки и пояски кружевные,
Как и матери их когда-то,
Стоило бы взглянуть на меня сейчас.
Поливаю цветы. Опускаю одно яйцо
В кастрюльку с кипящей водой.
Подхожу и касаюсь пальцем
Покрытой пятнами жира
Дверцы холодильника.
Рисую лошадь.
Ставлю ей на спину номер «9».
Звонит,
Звонит,
Звонит телефон.
Я поднимаю трубку и говорю: «Алло?»
По рукам от страха ползут мурашки.
Я никого не желаю слышать,
Никого не желаю видеть,
Вот бы всем им исчезнуть навеки!
Кто поможет от них избавиться?
Военные? Армии?
Крошечная удача?
«Хэнк? – говорит голос на том конце провода. -
Ну, как дела?»
«Нормально», – я отвечаю.

10:45 a.m.

Я выключаю посадочные огни и спускаюсь
На дорогу, где ждет толпа.
Ну, мать его, и фарс – но пройти
Через него придется.
Самолетик катится и останавливается.
Я спускаюсь в толпу -
Вспышки в лицо, камеры включены.
На ходу
Я отвечаю на все вопросы.
Пожалуй, меня ничто не заботит всерьез.
Я сквозь толпу продираюсь.
Они меня заставляют ощущать себя важной персоной.
Господи Боже, им что – больше нечем заняться?
Молодая девица кричит и кричит мое имя.
Посылаю ее жестом.
Где эта шлюха была, когда я
Жил на дешевых сосисках?
Наконец прорываюсь к своему лимузину.
Там сидит уже пара девчонок.
Ну и черт с ними.
Там кто-то сидит еще -
Как зовут его, я забыл.
Он подает мне стакан.
Вот так-то лучше!
Я говорю шоферу:
«Валим отсюда на хер!»
Мы отъезжаем.
Парень, который мне подал стакан, говорит:
«Мы записали вас на участие
В шоу Леттермана, на завтрашний вечер».
Я допиваю стакан.
«Мать вашу, я не поеду!»
«Но ведь это – национальный телеканал!»
«На хер его! Налей мне еще выпить!»
Мы на шоссе выезжаем.
Едем куда-то.
Ко мне? В отель? Понятия не имею.
Одна из телок мне задает
Какой-то глупый вопрос.
Ответить не озабочиваюсь.
Все люди – глупы. Это глупый,
Четырежды глупый мир.
Я одинок.
Второй стакан осушаю залпом.
«Останови тачку! – кричу я шоферу. -
Я сам поведу!»
«Но, сэр, ведь мы – на шоссе!»
«Останови, твою мать, тачку!»
Никто мне не отвечает.
Кто-то – мужик или телки – болтает
Про национальный телеканал.
Шофер косит глазом через плечо.
Тормозит. Вылезает.
Мне открывает дверцу.
Я выхожу из машины.
«Вот ты, – говорю я ему, -
И садись между этими шлюхами!»
Он делает как велели.
Я сажусь за руль, завожу машину
И встраиваюсь в движение.
Долгий и тяжкий был месяц.
У лимузина – огромная мощность.
Круто!
«Эй, кто-нибудь там, налейте еще!» -
Кричу я сидящим сзади.
Долгий был месяц,
Ох, долгий.
Надо ж хоть как-то
Развеяться!
Интересно, а понимает ли кто-то еще,
Каково это -
Быть одному на самом верху?

Fame at Last

Это случается, если я просто
Тихонько себе стою и наслаждаюсь жизнью,
Случается снова и снова…
Кто-то подходит и заявляет:
«Привет, а ведь мы знакомы!»
Говорят они
С чувством и удовольствием,
Ну, а я-то в ответ:
«Нет-нет, вы просто
С кем-то меня спутали!»
Но они так настойчивы -
Мне их не провести:
Я сидел на рецепции
В доме отдыха во Флориде,
Я был тренером лошадей
В Саратоге, работал кондуктором
В Филадельфии,
А может, играл в каких-то
Малоизвестных фильмах.
Я улыбаюсь, сам не желая.
Мне это нравится.
Приятно быть самым обычным
Старикашкой,
Представителем расы людской,
Славным таким стариканом, который
Все еще трепыхается…
Но поневоле приходится объяснять -
Нет, вы ошиблись, я совершенно не тот.
И я ухожу,
А они смотрят мне вслед -
Смущенно и подозрительно.
Странно, однако, если
Я просто стою,
Не наслаждаясь жизнью,
Мучусь заботами повседневными,
Переживаю о неприятностях мелких, -
Никто не подходит ко мне, и никто
Не принимает меня за другого.
Толпа – она чувствует тоньше,
Чем можно
Себе представить, -
Приливы,
Отливы,
И жизнь,
И смерть.
Время идет,
И мы меняемся с каждым мигом -
К лучшему или нет.
А люди
(Ну, точно, как вы или я)
Любят время успехов,
Огонь в глазах,
Вспышку молнии
За горой.
Совершенно точно известно -
Человека
В совершенном отчаянии
Никто
Никогда
За другого не примет.
Так что -
Пока ко мне
Подходят
И путают с кем-то,
Живым и здоровым,
Смею надеяться,
Что в неком глубинном смысле
Я тоже
Жив и здоров…

Saratoga Hot Walker

Мы пытались прятать последствия в доме -
Чтоб соседи не видели.
Это было непросто – ведь иногда нам обоим
Приходилось выйти из одновременно,
А когда возвращались -
Весь дом был измазан
Мочой и фекалиями.
Этот пес не умел делать свои делишки где надо,
Зато у него были
Самые голубые глаза на свете,
И ел он все, что давали,
И телевизор смотрел с нами частенько.
Однажды вечером мы вернулись -
А пес исчез.
На земле была кровь,
След кровавый тянулся наружу, по саду.
Я по следу пошел -
Лежал он поодаль, в кустах,
Жестоко убитый.
А на груди, под перерезанным горлом,
Болталась табличка:
«Здесь, в этом районе, нам не нужны
Подобные твари».
Пошел я в гараж за лопатой.
Жене сказал: «Не стоит сюда ходить».
Вернулся с лопатой
И принялся копать.
Я чувствовал – вон они, наблюдают сзади,
Из-за опущенных штор.
Теперь их райончик снова прекрасен -
Тихий и милый райончик,
Лужайки зеленые, улочки тихие,
Церкви, детишки, магазины – ну и так далее.
А я копал.

Silly Damned Thing Anyhow

Сегодня исполнилось двести тридцать семь лет
Со дня рождения Моцарта.
Нынче вечером шум из гавани долетает
До моего балкона.
Через сигару я всасываю в себя окружающий мир
И выдыхаю его вместе с дымом.
Я спокоен, и я устал,
Устал и спокоен.
Что скажешь, Моцарт?
Почему чем ближе мы подступаем
К последней тьме,
Тем злее шутят над нами боги?
Да, но кто согласился бы здесь остаться
Навечно?
День прожить -
И то уже нелегко!
В общем, я полагаю, что все в порядке.
По-любому, я тебя поздравляю
С двести тридцать седьмым днем рождения.
Желаю счастья в грядущем.
Я с удовольствием закатил бы тебе
Шикарный ужин,
Но, боюсь, остальные люди
За прочими столиками
Нас не поймут.
Они и раньше
Не понимали.

One for Wolfgang

Собаки быстро бегут по тротуару -
В солнце бегут и в дождь,
В полночь и в полдень.
Собаки быстро бегут по тротуару,
Они что-то знают,
Но что -
Никогда не расскажут.
Нет,
Они не расскажут, Никогда,
Ни за что не расскажут – Собаки,
Бегущие быстро по тротуару.
Все – прямо здесь, на виду,
В солнце, и в дождь, и в полночь.
Собаки быстро бегут по тротуару,
Смотри же на них, смотри же на них, смотри.
Глазами и сердцем смотри
На собак, бегущих быстро по тротуару
И знающих то, чего нам не постичь никогда.

The Dogs

Иногда я чувствую себя стариком,
Заставляю себя подняться с дивана,
Задыхаюсь, шнуруя ботинки.
Нет, только не я,
Пожалуйста, Господи, только не я!
Не превращай меня
В старого хрена, что еле
Тащится по дорожке!
Этого я
Вынести не смогу…
Закуриваю сигару.
Становится малость получше.
По крайней мере я в силах ходить на скачки!
Каждый день они мчатся, уносят с собою
Ставки мои…
Эта мысль согревает душу
И ум питает.
Я способен еще ездить
По улочкам дальним
В самых опасных районах
И разгуливать по переулкам,
Озираясь
С обычным своим любопытством.
Я все еще псих,
Со мной еще все в порядке.
Я забегаю к доктору – и вскорости выбегаю,
Шучу с медсестрами – то, мол, то,
То, мол, это.
Дайте мне пару таблеток -
И я буду в норме!
В комнате, где я пишу,
Стоит холодильник, полный
Запотевших бутылок.
Бой еще длится.
Может, меня и загнали в угол,
Но я еще огрызаюсь!
Что остается?
Свобода и слава,
Прогулка в последний день лета.
Нечего превращать меня в старого хрена!
Я еще покажу!
Ну вот. А теперь холодного пива.
А после – еще.
Не так-то скоро
На финише встретишь меня,
Ты, ублюдок…

Fencing with the Shadows

Нет ни единого шанса.
Нет ничего.
Обуйся
Иль скинь башмаки,
Катайся на велосипеде по паркам парижским,
Прочти все великие книги нашего века -
Нет ничего.
Ты видел, как насмерть разбился воздушный гимнаст?
Нет ни единого шанса.
Моргаешь и чешешь нос?
Нет ничего.
Сидишь ли в кресле дантиста, смотришь ли Богу в глаза -
Нет ничего.
Смотришь, как шесть лошадей мчатся подобно пулям?
Нет ни единого шанса,
Ведь победит лошадь восьмая.
Нет ни единого шанса в Вегасе,
Нет – в Монте-Карло,
Здесь, в Калифорнии, нет ни единого шанса -
И на Северном полюсе нет.
Обуйся
Иль скинь башмаки -
Нет ничего.
Угольно-черным утром сияют окна,
Китайский еврей дрожит на морозе.
Я схоронил отца своего в зеленом плаще.
Нет ни единого шанса.
Странности эти я выносить не могу – а должен.
В такое влипаешь
С рожденья.
Взгляни-ка -
Ботинки мои стоят у кровати,
Насмерть задушенные шнурками.
Нет ни единого шанса.
Горе воет и бьется о стены.
Кошка моя наблюдает за чем-то,
Видимым ей одной.
Я, улыбаясь, киваю.
Нет ничего,
Нет ничего нового.
Я пленку срываю с сигары.
Не случается ничего.
Цивилизация разбивается, словно волна.
Осторожно влетает в комнату мошка.
Музыка замирает.

Places to Die and Places to Hide

Люди часто перевирают, ну, то есть искажают общую историю. В разных целях... Как им кажется выгодней, так и подгоняют — сознательно. А вот свою собственную историю каждый человек искажает нечаянно, мне кажется. Чаще нечаянно... И даже не подозревает, сколько раз уже себя обманул! В чем-то себя прошлого приукрашенно воспринимает или, наоборот, очерняет. Думает, что все главное про себя помнит, а на самом деле много чего забыл или перепутал. Каким был раньше, что любил и кого, чем возмущался... Значит, он и себя настоящего видит уже не точно! Обидно же. Даже опасно. Я считаю, надо все про себя помнить! Даже если не все хочется.

Небольшой поселок при станции, затерянный среди лесов, разделенный пополам железнодорожной веткой досматривал свои утренние ленивые сны. Шесть утра, я вышел на крыльцо казармы в темноту и прохладу августовского утра. Не умывшись и не завтракая, почти каждый день мне предстояло вести десять человек с канистрами и баками к котельной, чтобы эту самую воду принести. Вообще, водопровод в части был, но именно в то лето рванул котел и давление в трубах упало до такой степени, что вода выше первого этажа не поднималась. Поэтому, вода доставлялась в конечную точку ручным способом, при этом для этих целей использовалось все что угодно - от больших контейнеров, до заплечных ТВНов, ну и конечно, живая человеческая сила.
В те дни из сержантов в роте остались только я да мой товарищ по призыву Илья, поэтому обязанностей у нас было - с самого раннего утра до самого позднего вечера, начиная от пресловутой воды, заканчивая нарядами. Сказать, что я ненавидел эти августовские утра это ничего не сказать. Я вел группу едва разлепивших глаза солдат через темень военного городка, и только тот факт, что в нагрудном кармане лежала пачка красных Мальборо, а не какого-нибудь Альянса радовал меня как ничто другое.

Мы шли мимо барака, с окнами, заколоченными досками (по приезду это было первое место, которое я здесь увидел, и тогда-то я и подумал что что-то здесь не так), вообще этот барак был по документам жилым помещением. Согласно штатной книге части там располагалось одно из подразделений и проживало около ста солдат срочной службы. Было у этого подразделения и командование - вполне себе такие командиры, при погонах и зарплате. Но только дело в том, что те сто душ, которые должны там находиться даже не подозревали о том,что числятся в каком-то другом подразделении, а спокойно себе служили в других ротах. Правда другие роты при этом становились теснее - вместо положенных, скажем, 80 человек в них жило все 150, но ведь в тесноте да не в обиде? А бумажные командиры продолжали получать зарплату за руководство над мертвыми душами.
За махинации с мертвой ротой командира части впоследствии отстранили от должности кстати, лол, а потом и вовсе посадили. Но я к тому моменту был уже в другом военном городке.
Зимой придумали как использовать этот барак с толком - во время сезонного подъема заболеваемости ОРЗ, когда лазарет уже не вывозил количества заболевших, всех "каличей" решено было отправить на спецсодержание в этот самый корпус. Позатыкали окна чем смогли, расставили кровати, посадили медсестру и назвали все это дело Изолятор. Сложно описать насколько унылым было это место. Воды там кстати тоже не было. Но там ее не было в принципе. Вот и взирала на нас проходящих мимо пустая располага подбитыми своими окнами недружелюбно.
За Изолятором длинным строем возвышались заброшенные автомобильные боксы когда-то дислоцировавшегося здесь автобата со строго взирающим со стены воином советской армии и словами про благородное занятие. Автобат был толи расформирован, толи передислоцирован, а то, что от него осталось - распилено или проебано. На задворках там было, кстати, большое количество дырок в бетонном заборе, которым был окружен городок, и через которые соответственно можно было ходить в поселок. Дырки эти старательно заделывались колючей проволокой усилиями хозяйственника части, медведоподобного старшины Гончарука, но сказать, что усилия эти были напрасны - не сказать ничего.
Уныние было вторым названием этого места. Прилизанный штаб из серого кирпича, - кучка офицеров играющих в world of tanks, по выходным периодически обжевываясь в хламину. В целом, командование той части напоминало мне братков из девяностых, - от замполита до командира все они отличались заплывшим взглядом и пропитыми мешками под глазами, хотя насколько я знал, возрастом они едва перевалили за тридцатку. Женщин было немного - несколько космического вида медсестер, психолог с глазами в кучу, которая пряталась за здание штаба, что покурить, необъятного вида библиотекарь, младший сержант Маша - эротическая фантазия спермотоксикозных срочников, с которой спал начальник штаба.
Я прослужил там до еще два месяца - до октября, после чего перебрался в другую часть. Но очарование этого уныния забуду вряд ли.

Внутри здания котельной было тепло, влажно и настолько шумно, что едва слышишь собственные мысли. Похмельный рабочий, которого мы пытались разбудить на протяжении минут двадцати крутил краны, пока солдаты подставляли контейнеры. Я вышел на улицу, почувствовав облегчения, когда рев котельной прервался за закрытой дверью. Во дворе котельной была куча угля, примыкающая к стене соседнего невысокого здания, так что можно было легко забраться на крышу. Через минуту я стоял там, затягиваясь первой сигаретой за день и разглядывая спящий военный городок с небольшой высоты. На горизонте подернулась синева, тьма вокруг медленно поддавалась утренним сумеркам. На минуту все вокруг пропало и перестало существовать, эта минута принадлежала мне и только мне.

В твоих руках лежит моё письмо
И это значит, что меня нет рядом.
Что я сейчас безумно далеко
И мой корабль разбит метеоритов градом.
Надеюсь, мне удастся дотянуть
До маленькой сверкающей планеты
Приборы говорят что, там в озёрах ртуть
И светит солнце голубого цвета.
Скорей всего, что этот странный мир
Станет последним из моих воспоминаний
Сквозь ткани времени с узором чёрных дыр
К тебе летят слова моих прощаний.
Прости меня, за то что я был глуп
И променял любовь на мелочность открытий.
За то, что нежность алую чуть влажных губ
Унёс с собой за горизонт событий.

Как странно быть живым в чернеющем нигде.
Среди неспящих глаз, звёзд, необыкновенно юных.
Пересекая вечность думать о тебе
Песка галактик огибая дюны
Как жаль, что рай разбит на облаках Земли
И бог не покидает собственного дома.
Душа моя останется вдали
И будет без конца твоей душой искома.
А может я внутри твоей души
И потому мой путь так бесконечно долог
В прекрасном веществе сверкающей тиши
Летящий сквозь безвременье осколок.
Прости, корабль меняет курс
Мы входим в плотную густую атмосферу.
Я так тебя люблю я больше не боюсь
И не надеюсь и не обретаю веру.

Мне не хватило слёз тебя забыть.
О, если бы ты знал, как я старалась.
Как сердца своего не распускала нить
Как приручала бешеную старость.
Нет, ты не знаешь, что такое ждать
И быть к земле дождя летящей влагой.
В желании перестать существовать
И быть наполненной предсмертною отвагой.
Забытой вишни белые цветы
На тонкой проволоке чёрных веток.
Я чувствую исчезновенье красоты
В буквальном смысле, отмирания клеток.
Я чувствую, что я всегда одна
И даже если есть со мною кто-то рядом
Мне кажется, что с неба перевёрнутого дна
Ты смотришь на меня, всех звёзд холодным взглядом.
Фарфоровые бьются дни
В руках без помощи усталых.
Жизнь, проведённая в тени
Цветов печали тёмно-алых.
Жизнь как обязанность вдыхать
Тобой покинутой планеты атмосферу.
Прости меня, я так устала ждать
Я больше не хочу я потеряла веру.