26 октября 1932 года застрелилась Ольга Ваксель.

 

Остались пять бессмертных стихотворений с посвящением ей и заметка Ахматовой на полях рукописи - книги: "Кто такая Ольга Ваксель мы не знаем..."

 

 

Ольга Ваксель – адресат пяти стихотворений Осипа Мандельштама: «Жизнь упала как зарница...», «Я буду метаться по табору улицы тёмной...», «Я скажу тебе с последней прямотой...», «На мёртвых ресницах Исакий замёрз...», «Возможна ли женщине мёртвой хвала?...»
Ольга Ваксель и сама писала стихи. Правда, Мандельштам не знал об этом — она их ему — да и никому — не показывала. Сохранилось около 150-ти ее стихотворений.
Есть в судьбе этой красивой и незаурядной женщины какая-то загадка, что-то недосказанное и непонятое, какой-то разительный, ошеломляющий контраст между её жизнью — для всех - и её стихами — для себя самой.
  Историю знакомства с человеком, сделавшим бессмертным ее имя, Ольга включала в число своих неурядиц. Страницы ее мемуаров, посвященные Мандельштаму, полны горечи и сарказма. 

 

Лютик

 

 

Перед революцией в Царском Селе  жила удивительная девочка Ольга Ваксель.

 

 

Она еще играла в куклы, но уже писала взрослые, не по возрасту, стихи.

Как оказалось впоследствии, этот царскосельский период в ее жизни был самым счастливым. Дальнейшая ее судьба оказалась мучительной, иногда даже — кромешной. Не помогли ни ее красота (Ахматова говорила, что подобные красавицы появляются раз в столетие), ни ее многочисленные таланты (она не только писала стихи, но рисовала

 

Рисунок Ольги Ваксель

 

и даже играла в кино и театре).  В 1932 году, уехав в Осло вместе со своим последним мужем, норвежским дипломатом, она покончила жизнь самоубийством.
Странная судьба, сложный, противоречивый характер... Она сама провоцировала многие свои горести, торопила разрывы. Казалось, несчастье ей более привычно, чем удача и, тем более, благополучие.
И все-таки в этой женщине было нечто такое, что буквально завораживало многих людей. В 1925 году она пережила бурный роман с Осипом Мандельштамом. Как и большинство историй в ее жизни, этот роман тоже не оказался счастливым...

 

Ольга Ваксель, или Лютик, как называли её родные, познакомилась с Мандельштамом в коктебельском доме Волошина, когда она была ещё двенадцатилетней девочкой, длинноногой, не по годам развитой.

 

Царское Село. 1912 год.

 

В Коктебеле у Волошина. Первая слева - Ольга Ваксель

 

По вечерам она незаметно взбиралась на башню дома, усаживалась в уголке на полу, подобрав под себя ноги, и слушала всё, о чём говорили взрослые. А среди них, как всегда у Волошина, были люди интересные…

Вот одним из этих «интересных людей» и был тогда Осип Мандельштам.

 

 

Несмотря на разницу в возрасте, Осип и Ольга подружились, и он даже навещал её в Царском Селе, где она училась в заведении закрытого типа с приёмными днями по воскресеньям.

 

В аллеях царскосельского парка Ольга однажды познакомилась с государем.

 

 

После при встречах он узнавал её, спрашивал о школьных успехах, о здоровье мамы.
Во время Октябрьского переворота занятия прекратились. Заведение закрылось, когда Николай Второй и его семья навсегда покинули Царское Село.

Из стихов Ольги Ваксель:

Деревья срублены, разрушены дома,
По улицам ковёр травы зелёный…
Вот бедный городок, где стала я влюблённой,
Где я в себе изверилась сама.

 

Вот грустный город-сад, где много лет спустя
Ещё увижусь я с тобой, неразлюбившим,
Собою поделюсь я с городом отжившим,
Здесь за руку ведя беспечное дитя.

 

И, может быть, за этим белым зданьем
Мы встретим призрачную девочку - меня,
Несущуюся по глухим камням
На никогда не бывшие свиданья.

 

 

Ольга Александровна Ваксель родилась 18 марта 1903 года в г. Паневежис (Литва). Она принадлежала к старой петербургской интеллигенции, к дворянской семье, в обеих ветвях которой — материнской и отцовской — были люди, причастные к искусству, и все они оставляли ей в наследство свою одарённость: она играла на рояле и скрипке, рисовала, искусно вышивала, снималась в кино, писала стихи.

 

Я люблю в старых книгах цветы,
тусклый запах увядших листов.
Как они воскрешают черты
милых ликов непрожитых снов...

 

Дочь Ю.Я. Львовой, высокообразованной и разносторонней женщины, юриста, композитора, пианистки, и А.А. Ваксель, блестящего петербургского кавалергарда, Ольга выросла в атмосфере интеллектуальных интересов и многообразных культурных традиций.

 

А.А. Ваксель с дочкой Олей. 1903 год

Её предком был знаменитый швед Свен Ваксель, мореход, сподвижник Витуса Беринга, дед с материнской стороны был петрашевцем, дед отца — скрипачом и композитором, автором музыки гимна «Боже, царя храни» (о нём в стихотворении на смерть Ваксель вспоминает Мандельштам: «и прадеда скрипкой гордился твой род»), к предкам Ольги принадлежал и известный архитектор Н.А. Львов, много строивший в Петербурге.

Гимназия в Царском Селе (рисованию и лепке её там обучала Ольга Форш, будущая советская писательница), привилегированный Екатерининский институт благородных девиц — её будущее казалось вполне безоблачным и определённым. Поездки вместе с матерью в Коктебель, дача Максимилиана Волошина, мир поэтов, музыкантов, художников, актёров, полудетская влюблённость…

А когда Ольге исполнилось 14 лет, всё в одночасье рухнуло. Всё — все жизненные ценности, эталоны, ориентиры и авторитеты. Вместо привилегированного института — советская школа. Вместо музыки и стихов — добывание еды и дров. Продавщица в книжном магазине, табельщица на стройке, манекенщица, (тогда говорили - «манекенша») корректор, официантка…
Новая жизнь, новые авторитеты, новые ценности. Надеяться ей можно было только на себя.

 

 

Спросили меня вчера:
«Ты счастлива?» — я отвечала,
Что нужно подумать сначала.
(Думаю все вечера.)

 

Сказали: «Ну, это не то»…
Ответом таким недовольны.
Мне было смешно и больно
Немножко. Но разлито

 

Волнение тонкое тут,
В груди, не познавшей жизни.
В моей несчастной отчизне
Счастливыми не растут.

 

 

Не родись красивой...

 

Из воспоминаний друзей и знакомых Ольги Ваксель:

«В Лютике не было как будто ничего особенного, а все вместе было удивительно гармонично; ни одна фотография не передает ее очарования» (Евгений Мандельштам, брат поэта).

"Лютик была красива. Светло-каштановые волосы, зачесанные назад, темные глаза... Ни одна из фотографий не передает ее тонкую одухотворенную красоту... Она была необыкновенной, незаурядной женщиной. Чувствовался ум, решительный характер. И в то же время ощущалась какая - то трагичность" (Ирина Чернышева - близкая подруга Ольги)

"Ей нравилась острота жизни. Могла легко увлечься, влюбиться... Влюблялась она без памяти и вначале все было хорошо. А потом тоска, полное разочарование и очень быстрый разрыв. Это была ее натура, с которой она не могла совладать... Браки ее быстро заканчивались. Она уходила и всё оставляла. Её сильный характер оказывал влияние на других. Заставлял как-то подтягиваться, что ли. Лютик делала много глупостей, но всегда чувствовалось, что она выше окружающих на несколько голов...В ней не было ничего такого, что называют мещанством... За модой не гналась никогда, но все в ней казалось модным и полным изящества... "(Елена Тимофеева, тоже одна из близких подруг, та что до конца жизни сохранила память о ней, ее стихи и ученические тетради... )

 

«Ослепительной красавицей» назвала её Анна Ахматова.
В июне 1921 года Ольга выходит замуж. Счастливый избранник — Арсений Смольевский, преподаватель математики, тоже царскосёл, в которого она был влюблена с детских лет и которому посвящала свои первые стихи. Но брак оказался неудачным.

Из записок Ольги Ваксель:

«Дня через три, когда окончился ремонт у А. Ф., я переехала к нему. В первый вечер он заявил, что явится ко мне как грозный муж. И, действительно, явился. Я плакала от разочарования и отвращения и с ужасом думала: неужели то же происходит между всеми людьми? Я чувствовала себя такой одинокой в моей маленькой комнатке; А. Ф. благоразумно удалился…»

У нас есть растения и собаки.
А детей не будет… Вот жалко.
Меня пожалеет прохожий всякий,
А больше всех докторша, милая Наталка.

 

Влажной губкой вытираю пальму,
У печки лежит шоколадная Зорька.
А некого спрятать под пушистую тальму
И не о чем плакать долго и горько.

 

Для цветов и животных — солнце на свете,
А для взрослых — жёлтые вечерние свечи.
На дворе играют чужие дети…
Их крики доносит порывистый ветер.

 

«На дворе играют чужие дети»… Ольга очень хотела ребёнка, наивно полагая, что это сблизит её с мужем. Наконец, в ноябре 1923 года у Ольги Ваксель родился сын, которого назвали именем его отца — Арсений.
Но после рождения сына у неё уже не осталось никаких иллюзий: сохранить её брак с А. Смольевским было невозможно.

 

Как мало слов, и вместе с тем как много,
Как тяжела и радостна тоска…
Прожить и высохнуть, и с лёгкостью листка
Поблекшего скользнуть на пыльную дорогу.

 

Как мало слов, чтоб передать точнее
Оттенки тонкие, движенье и покой,
Иль вечер описать, хотя бы вот такой:
В молчании когда окно синеет,

 

Мятущаяся тишь любимых мною комнат,
А мерный звук — стекает с крыш вода…
Те счастье мне вернули навсегда,
Что обо мне не молятся, но помнят.

 

Муж оказался деспотичным ревнивцем, который держал жену тюремной затворницей: уходя из дому, запирал на ключ. «Султанизм» его проявлялся и в том, что он не только не интересовался духовной жизнью жены, но даже препятствовал её попыткам продолжать образование. После свадьбы Ольга была вынуждена прекратить занятия на всевозможных курсах, которые посещала. Слишком яркая внешность Ольги привлекала внимание окружающих. Муж требовал её постоянного присутствия дома, хотя сам был днями занят в институте.

 

Припомнилась зима с её спокойной дрёмой,
С жужжаньем ласковым моих весёлых пчёл.
Мне некому сказать, что мужа нету дома,
Что я боюсь одна, чтоб кто-нибудь пришёл.

 

Оставаясь в доме одна, Ольга занималась хозяйством, проверяла работы, которые писали студенты её мужа. А когда появлялось свободное время — брала свою заветную тетрадку и писала стихи. Это и была её личная жизнь.

 

Полудня зимнего янтарные лучи,
Как трав степных дрожащие волокна,
В обмерзшие тянулись окна,
И в синей тени вдруг поблекла
Вся жизнь, глядящая в опаловые стекла.
Как взгляды медленны и руки горячи!..

 

 

Арсению Федоровичу был чужд ее восторженный и тонкий внутренний мир, он смеялся над ее стихами, долго не хотел иметь ребенка, но Ольга настаивала, надеясь, что ребенок укрепит их союз, сблизит её с мужем, внесёт какой-то смысл в её жизнь. Однако после рождения сына она переносит тяжёлую инфекционную болезнь, последствием которой становятся частые приступы депрессии. Семейный разлад обострялся.

 

 

Ты счастлив: твой законен мир,
И жизнь течёт в спокойном русле,
А я — на землю оглянусь ли,
Иль встречусь с новыми людьми?

Всё — огорченья, всё — тревога,
Сквозь терния далёкий путь,
И негде, негде отдохнуть,
И не с кем, не с кем вспомнить Бога…

 

Всё же вопреки желанию мужа Ольга поступает на вечернее отделение Института Живого Слова в группу Н. Гумилёва, которому она приходилась дальней родственницей. Вечера коллективного творчества, упражнения на развитие художественного вкуса и на подбор рифм очень скоро переросли в гораздо более тесное знакомство Ольги со знаменитым поэтом и даже в индивидуальные занятия у него на дому.

 

 

Из воспоминаний Ольги Ваксель:

«…Сепаратные занятия с Н. Гумилёвым… нравились мне гораздо больше… Он жил один в нескольких комнатах, в которых только одна имела жилой вид. Всюду царил страшный беспорядок, кухня была полна грязной посудой, к нему только раз в неделю приходила старуха убирать. Не переставая разговаривать и хвататься за книги, чтобы прочесть ту или иную выдержку, мы жарили в печке баранину и пекли яблоки. Потом с большим удовольствием мы это глотали. Гумилёв имел большое влияние на моё творчество, он смеялся над моими робкими стихами и хвалил как раз те, которые я никому не смела показывать. Он говорил, что поэзия требует жертв, что поэтом может называться только тот, кто воплощает в жизнь свои мечты. Они с А. Ф. терпеть не могли друг друга, и когда встречались у нас, говорили колкости…»

Занятия в кружке Гумилёва пришлось бросить.

Я не стану тебя упрекать,
Я сама виновата во всём,
Только в сердце такая тоска
И не мил мне мой светлый дом.

 

Я не знаю, как, почему
Я убила любовь твою.
Я стою на пороге в тьму,
Где просила себе приют.

 

Как никто не помог мне жить,
Не помогут мне и уйти.
Я скитаюсь от лжи до лжи
По неведомому пути.

 

Я не знаю, чего искать,
Я убила любовь твою.
И во мне такая тоска.
И такие птицы поют.

 

В истории с замужеством ошиблись оба. Ошиблась Ольга, приняв давнюю свою влюблённость в Смольевского за любовь. Ошибся и он, пытаясь удержать Ольгу традиционными методами ревнивых мужей. Масштабы личности, кругозора и интересов были несопоставимы. Долго себя обманывать Ольга не могла. Вести размеренную жизнь домохозяйки при нелюбимом муже, жить так, как живут миллионы других женщин, — ей было не под силу.

 

Ну, помолчим минуту до прощанья,
Присядем, чинные, на кончике дивана.
Нехорошо прощаться слишком рано,
И длить не надо этого молчанья.

 

Так будет в памяти разлука горячей,
Так будет трепетней нескорое свиданье,
Так не прерву посланьем ожиданья.
Не приходи, разлюблен, ты — ничей.

 

Так сохраню засохшие цветы,
Что ты, смеясь, мне положил за платье,
И руки сохранят желанными объятья,
И взоры дальние останутся чисты.

 

Ольга ушла от мужа и добилась развода, что было нелегко: Смольевский не давал развод, преследовал Ольгу письмами раскаянья, мелко шпионил за нею, устраивал бурные скандалы и в конце концов, нанес последний удар, оставил у себя сына, запретив матери приходить к нему. Только через год, в 24-м, он смирится наконец с неизбежным и оставит её в покое, вернув ребёнка.

 

Студия «ФЭКС»

 

Для Ольги начинается борьба за выживание. Чтобы прокормить себя и сына, она устраивается на работу официанткой. Параллельно поступает в производственную студию "ФЭКС" ("Фабрика эксцентрического актера"). Писание критических заметок о кино для газет и съемки в массовках время от времени давали  небольшой заработок.

Из воспоминаний Ольги Ваксель:

«Осенью (1924 г.) я поступила в производственную киномастерскую под странным названием «ФЭКС», что означало «Фабрика эксцентрического Актёра». Руководители её были очень молоды, одному было 20 лет, другому 22».
Двадцать (почти) лет было Григорию Козинцеву, а двадцать два года — Леониду Траубергу.

 

 

В 1922 году именно они организовали театральную мастерскую «ФЭКС», которая как раз в 1924 году была преобразована в киномастерскую с тем же «странным названием». В 30-е годы Козинцев и Трауберг создали знаменитую кинотрилогию о Максиме («Юность Максима», «Возвращение Максима» и «Выборгская сторона»), за которую они вместе же стали лауреатами Сталинской премии первой степени (1941 год).

 

Известной киноактрисой Ольга Ваксель при всей своей артистичности так и не стала, по природе своей не умея и не желая ломать себя и менять выражение лица по требованию режиссера, хотя снялась в нескольких фильмах.
Вот что сама она писала об учёбе у Козинцева и Трауберга:
«Всё это нравилось мне, было для меня ново, но мои режиссёры не хотели со мной заниматься, отсылая меня к старикам Ивановскому и Висковскому, говоря, что я слишком для них красива и женственна, чтобы сниматься в комедиях. Это меня огорчало, но, увидев себя на экране, в комедии «Мишки против Юденича», пришла к убеждению, что это действительно так. В конце 1925 года я оставила ФЭКС и перешла сниматься на фабрику «Совкино». Здесь я бывала занята преимущественно в исторических картинах, и была вполне на своём месте. Мне очень шли стильные причёски, я прекрасно двигалась в этих платьях с кринолинами, отлично ездила верхом в амазонках, спускавшихся до земли, но ни разу мне не пришлось сниматься в платочке и босой. Так и значилось в картотеке под моими фотографиями: «типаж — светская красавица». Так и не пришлось мне никогда сниматься в комедиях, о чём я страшно мечтала».
В 1925 году Козинцев и Трауберг выпустили в прокат эксцентрическую киноленту «Мишки против Юденича», в которой снимались ученики киномастерской «ФЭКС», в частности: Сергей Герасимов (впоследствии наш выдающийся киноактёр, кинорежиссёр и педагог), Янина Жеймо (будущая всесоюзная «Золушка») и — и Ольга Ваксель.

 

Сергей Герасимов 

 

кадр из фильма "Подруги"

 

О.А. Ваксель – участник кинопробы студии ФЭКС. Середина 20-х гг. Фото из архива А.Ласкина.

 

Некоторые наиболее яркие ее мгновения можно было отнести к ведомству даже не экрана и сцены, а цирка. Чего стоит фокус с превращением занавески в платье или проезды по центральным улицам Питера на велосипеде!

Из документальной повести Александра Ласкина «Ангел, летящий на велосипеде»:

«…В двадцать третьем году Ольга стала актрисой небольшого театрика.

«Компания наша, — пишет Лютик дальше, — состояла из молодёжи, такой же легкомысленной, как и я… Мы были одними из первых, кто осмелился пуститься в этот дальний путь после ухода белых. Наше путешествие до Читы продолжалось десять дней. Там, усталые от дороги, немытые, голодные, мы дали три спектакля в один вечер. Как это было в действительности, один Бог знает… На прощание нам закатили роскошный ужин; было весело, если бы не мрачная мысль о том, как мы доберёмся обратно. В самый разгар тостов и когда все были очень жизнерадостно настроены, я сняла с себя кружевные штанишки, вылезла на стол и, размахивая ими, как флагом, объявила, что открываю аукцион…»
Лютик морщилась, видя, что участники аукциона колеблются. Хлопала в ладоши, когда голос из зала называл новую сумму…
 «Эта игра всем очень понравилась, — писала она с тайной гордостью, — моей выдумке пытались подражать, но неудачно, за свои штанишки я выручила столько, что смогла купить себе пыжиковую шубу…"

Однако больших ролей ей не дают. Её актёрские данные весьма средние. А маленькие роли — не для Ваксель. Она оставляет студию, бросает работу официантки, устраивается кинообозревателем в газету «Ленинградская правда». Но по вечерам, закрывшись в комнате, продолжает писать стихи.

Целый год я смотрела на бедную землю,
Целовала земные уста.
Отчего же внутри неизменно чиста
И словам откровений так радостно внемлю?

 

Оттого ли, что боль я носила в груди,
Или душу мою охраняли святые?
Только кажется вот — облака золотые
Принесут небывалые прежде дожди.

 

Треугольник

 

Вскоре после начала занятий в киномастерской «Фэкс» на пути Ольги Ваксель вновь появился Осип Мандельштам. Вновь — потому что познакомилась она с ним ещё девочкой, на даче у Максимилиана Волошина в Коктебеле.

 

Осип же Эмильевич был буквально ослеплен Ольгой в 1924 году. Из тринадцати-четырнадцатилетнего угловатого подростка, каким поэт ее запомнил, она превратилась в гармонично-красивую женщину, которая очаровывала поэтичностью и одухотворенностью облика, естественностью и простотой обращения. При этом на ней лежала, по словам многих, знавших ее, печать чего-то трагического.

 

 

В Петербурге мы сойдёмся снова.
Словно солнце мы похоронили в нём.
И блаженное, бессмысленное слово
в первый раз произнесём.

 

 

Именно в этом доме (Б. Морская, 49, кв. 4), куда Мандельштам привёз свою венчанную жену, Надю Хазину, в 1924-м году, — начался его роман с Лютиком — Ольгой Ваксель.

 

Кем она была — одной в ряду многочисленных увлечений, второй после Надежды, или единственной — если не Лаурой или Беатриче, то Миньоной (так назвал Лютика после её трагического самоубийства сам Осип Мандельштам — в одном из пяти посвящённых ей стихотворений)? Об этом вряд ли можно сказать с полной определённостью.

 

Из воспоминаний Ольги Ваксель:

 

 

«Около этого времени (осень 1924 г.) я встретилась с одним поэтом и переводчиком, жившим в доме Макса Волошина в те два лета, когда я там была. Современник Блока и Ахматовой, из группы «акмеистов», женившись на прозаической художнице, он почти перестал писать стихи. Он повел меня к своей жене (они жили на Морской), она мне понравилась, и с ними я проводила свои досуги. Она была очень некрасива, туберкулезного вида, с желтыми прямыми волосами.

 

Надежда Мандельштам

 

Но она была так умна, так жизнерадостна, у нее было столько вкуса, она так хорошо помогала своему мужу, делая всю черновую работу по его переводам!
Мы с ней настолько подружились, я – доверчиво и откровенно, она – как старшая, покровительственно и нежно».

И всё было бы очень мило, если бы между супругами не появилась тень. Осип начал увлекаться Ольгой. Увлечение это оказалось настолько сильным, что Надежда поняла: её отношения с мужем — на грани разрыва.

Из воспоминаний Надежды Мандельштам:

«Ольга стала ежедневно приходить к нам, всё время жаловалась на мать, отчаянно целовала меня — институтские замашки, думала я, — и из-под моего носа уводила Мандельштама. А он вдруг перестал глядеть на меня, не приближался, не разговаривал ни о чём, кроме текущих дел, сочинял стихи, но мне их не показывал…
Всё это началось почти сразу, Мандельштам был по-настоящему увлечён и ничего вокруг себя не видел. Это было его единственное увлечение за всю нашу совместную жизнь, но я тогда узнала, что такое разрыв…

 

В Ольге было много прелести, которую даже я, обиженная, не могла не замечать, — девочка, заблудившаяся в страшном, одичалом городе, красивая, беспомощная, беззащитная…»

Из воспоминаний Ольги Ваксель:

« Я, конечно, была всецело на ее стороне, муж ее мне не был нужен ни в какой степени. Я очень уважала его как поэта… Вернее, он был поэтом и в жизни, но большим неудачником. Мне очень жаль было портить отношения с Надюшей, в это время у меня не было ни одной приятельницы, я так пригрелась около этой умной и сердечной женщины, но все же Осипу удалось кое в чем ее опередить: он снова начал писать стихи, тайно, потому что они были посвящены мне».
Вероятно она не оставалась равнодушной к проявлениям чувств поэта, к его строкам, написанным тайно и посвященным ей. Но она не могла брать то, что не принадлежало ей. Она не могла предать женщину, которую считала подругой и которая уже начинала всё видеть, ревновать и страдать...
«Помню, как, провожая меня, он просил меня зайти с ним в «Асторию», где за столиком продиктовал мне их. Они записаны только на обрывках бумаги, да еще – на граммофонную пластинку».
Во второй раз Мандельштам встретился с Ольгой уже совсем в другое время. Воспоминания Ольги Ваксель, касающиеся этой второй встречи, вызвали ярость у вдовы Мандельштама и у близких ей людей. Воспоминания эти до сих пор не опубликованы полностью, без купюр. Надежду Яковлевну можно понять, она была страдающей стороной во всей этой истории, но нельзя не отметить пристрастность и несправедливость её мемуаров. Она тоже была не ангел. В своём дневнике Ольга Ваксель сообщает, что жена Мандельштама была бисексуальна и описывала следующие сцены:
«Иногда я оставалась у них ночевать, причём Осипа отправляли спать в гостиную, а я укладывалась спать с Надюшей в одной постели под пёстрым гарусным одеялом. Она оказалась немножко лесбиянкой и пыталась меня совратить на этот путь. Но я ещё была одинаково холодна как к мужским, так и к женским ласкам. Она ревновала попеременно то меня к нему, то его ко мне».

 

 

Взбешённая Надежда, естественно, отрекается от этого и называет дневники Ваксель «дикими эротическими мемуарами»:

 

«Перед смертью Ольга надиктовала мужу, знавшему русский язык, дикие эротические мемуары. Страничка, посвящённая нашей драме, полна ненависти и ко мне, и к Мандельштаму…
Она обвиняет Мандельштама в лживости, а это неправда. Он действительно обманывал и её и меня в те дни, но иначе в таких положениях и не бывает. Не понимаю я и злобы Ольги по отношению ко мне…
И всё же я никогда не забуду диких недель, когда Мандельштам вдруг перестал замечать меня и, не умея ничего скрывать и лгать, убегал с Ольгой и в то же время умолял всех знакомых не выдавать его и не говорить мне про его увлечение, про встречи с Ольгой и про стихи… Эти разговоры с посторонними людьми были, конечно, и глупостью и свинством, но кто не делает глупостей и свинства в таких ситуациях?..»
Он разве лгал?.. Это неправда! Да, он лгал… Но всё равно это неправда, потому что в его положении лгут все!.. Такова женская логика…
Собственно говоря, Ольга никого и ни в чём не обвиняет. Она лишь сухо констатирует:
«Для того, чтобы говорить мне о своей любви, вернее, о любви ко мне для себя и о необходимости любви к Надюше для неё, он изыскивал всевозможные способы, чтобы увидеть меня лишний раз. Он так запутался в противоречиях, так отчаянно цеплялся за остатки здравого смысла, что было жалко смотреть…»

 

Жизнь упала, как зарница,
Как в стакан воды - ресница.
Изолгавшись на корню,
Никого я не виню.

 

Хочешь яблока ночного,
Сбитню свежего, крутого,
хочешь, валенки сниму,
Как пушинку подниму.

 

 

Ангел в светлой паутине
В золотой стоит овчине,
Свет фонарного луча -
До высокого плеча.

 

Разве кошка, встрепенувшись,
Черным зайцем обернувшись,
Вдруг простегивает путь,
Исчезая где-нибудь.

 

Как дрожала губ малина,
Как поила чаем сына,
Говорила наугад,
Ни к чему и невпопад.

 

Как нечаянно запнулась,
Изолгалась, улыбнулась -
Так, что вспыхнули черты
Неуклюжей красоты.

 

Есть за куколем дворцовым
И за кипенем садовым
Заресничная страна,-
Там ты будешь мне жена.

 

 

Bыбрав валенки сухие
И тулупы золотые,
Взявшись за руки, вдвоем,
Той же улицей пойдем,

 

Без оглядки, без помехи
На сияющие вехи -
От зари и до зари
Налитые фонари.

 

«Изолгавшись на корню / Никого я не виню» – Мандельштам признается, что в своем положении, в запутанных отношениях между ним, его женой и Ольгой виноват он сам. «Вспыхнули черты / Неуклюжей красоты» – можно понять как воспоминание о прежнем неловком смущенном подростке, образ которого вдруг проступил в чертах молодой женщины. Дворцовый куколь, и садовый кипень – возможно, имеются в виду купол Таврического дворца и Таврический сад, по соседству с которыми жила Ольга Ваксель с матерью.
  В «заресничной стране» – зазеркалье оказывается возможно то, что никак не выходит в действительности. Только там поэт может быть счастлив с нею - без оглядки и помех: 

Выбрав валенки сухие
И тулупы золотые,
Взявшись за руки, вдвоем
Той же улицей пойдем…

 

Ей же адресовано и стихотворение «На мертвых ресницах Исакий замерз...»: Исакий, архитектурная доминанта района, места, где чаще всего происходили встречи поэта с О.В. – гостиницы «Астория» и «Англетер», Морская улица (ныне Герцена), на которой жили поэт и его жена.

 

 

В стихотворении «Я скажу тебе с последней прямотой...» образ Ольги лишь мелькает, переводы четырёх сонетов Петрарки «Сонеты на смерть Лауры» тоже, как считает Н. Мандельштам, связаны с воспоминаниями о ней.

 

Н. Я. Мандельштам
«Вторая книга»:

 

 

«… В дни, когда ко мне ходила плакать Ольга Ваксель, произошёл такой разговор: я сказала, что люблю деньги. Ольга возмутилась - какая пошлость! Она так мило объяснила, что богатые всегда пошляки и бедность ей куда милее, чем богатство, что влюблённый Мандельштам засиял и понял разницу между её благородством и моей пошлостью…»
Да, одна любила деньги, другая — нет, но обе, увы, прозябали в бедности. Только Ольга, расхаживая в нелепой шубе, которую сама звала шинелью, «цвела красотой», а Надя похвастаться этим не могла. А кроме того, именно ей, жене, беспечный Мандельштам не раз говорил, что он и не обещал счастливой жизни. Возможно, он обещал её Ольге.
«Я растерялась, — пишет об этом времени и Надя. — Жизнь повисла на волоске…»

 

Словом, Надя слегла. У неё поднялась температура, и она незаметно подкладывала мужу под нос градусник, чтобы он испугался за неё. Но он спокойно уходил с Ольгой. Зато приходил отец его, и, застав однажды Ольгу, сказал: «Вот хорошо: если Надя умрёт, у Оси будет Лютик»…

Из воспоминаний Надежды Мандельштам:

«Однажды Осип договорился с Ольгой, что придёт к ней после Госиздата. Ольга потребовала передать трубку мне и сказала: «Вечером мы с Осей зайдём навестить Вас». После этого Осип потребовал чистого белья, переоделся и ушёл. Это и стало окончательным толчком. Я позвонила художнику Владимиру Татлину».

 

В. Татлин, художник-конструктивист, давно уже ухаживал за Надеждой, причём был весьма настойчив. На этот раз она ответила согласием. Возможно, таким образом хотела вызвать ревность мужа, а, может быть, просто боялась остаться одной.
Надя собрала чемодан, написала, что уходит к другому. Но, что-то забыв, вернулся Мандельштам, увидел чемодан, взбесился и стал звонить Ольге: «Я остаюсь с Надей, больше мы не увидимся, нет, никогда…».

Потом он скажет Наде, что бы сделал, если бы она ушла от него. «Он решил достать пистолет, … пишет она, … и стрельнуть в себя, но не всерьёз, а оттянув кожу на боку… Рана бы выглядела страшно — столько крови! — опасности же никакой — просто порванная кожа… Но я бы, конечно, не выдержала, пожалела самоубийцу и вернулась… Такого идиотизма даже я от него не ждала!..»

 

 

Встреча в Англетере

 

Из воспоминаний Ольги Ваксель:

«Для того, чтобы иногда видаться со мной, Осип снял комнату в «Англетере», но ему не пришлось часто меня там видеть. Вся эта комедия начала мне сильно надоедать. Для того, чтобы выслушивать его стихи и признания, достаточно было и проводов на извозчике с Морской на Таврическую. Я чувствовала себя в дурацком положении, когда он брал с меня клятву ни о чем не говорить Надюше, но я оставила себе возможность говорить о нем с ней в его присутствии. Она называла его «мормоном» и очень одобрительно отнеслась к его фантастическим планам поездки втроем в Париж.
Однажды он сказал мне, что имеет сообщить мне нечто важное, и пригласил меня для того, чтобы никто не мешал, в свой «Англетер». На вопрос, почему этого нельзя делать у них, ответил, что это касается только меня и его. Я заранее могла сказать, что это будет, но мне хотелось покончить с этим раз и навсегда. Он ждал меня в банальнейшем гостиничном номере, с горящим камином и накрытым ужином.

 

 

Я недовольным тоном спросила, к чему вся эта комедия, он умолял меня не портить ему праздника видеть меня наедине. Я сказала о своем намерении больше у них не бывать, он пришел в такой ужас, плакал, становился на колени, уговаривал меня пожалеть его, в сотый раз уверял, что он не может без меня жить и т.д. Скоро я ушла и больше у них не бывала. Но через пару дней Осип примчался к нам, повторил все это в моей комнате, к возмущению моей мамаши, знавшей его и Надюшу, которую он приводил к маме с визитом. Мне еле удалось уговорить его уйти и успокоиться. Как они с Надюшей разобрались во всем этом, я не знаю...»

 

 

Я буду метаться по табору улицы темной
За веткой черемухи в черной рессорной карете,
За капором снега, за вечным, за мельничным шумом...

 

Я только запомнил каштановых прядей осечки,
Придымленных горечью, нет - с муравьиной кислинкой,
От них на губах остается янтарная сухость.

 

В такие минуты и воздух мне кажется карим,
И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой,
И то, что я знаю о яблочной, розовой коже...

 

Но все же скрипели извозчичьих санок полозья,
B плетенку рогожи глядели колючие звезды,
И били вразрядку копыта по клавишам мерзлым.

 

И только и свету, что в звездной колючей неправде,
А жизнь проплывет театрального капора пеной;
И некому молвить: "Из табора улицы темной...

 

 

Судя по стихам, разрыв произошёл не так давно, ещё свежи и отчётливы приметы любимого лица. Такая пронзительная память — в запахах, прикосновениях — она бывает только в первый миг потери, потом всё притупляется, и слова уже другие для описания нужны. Так вот, первые три строфы — это как раз об этом, когда любое невольное напоминание — мелькнувший силуэт, профиль, знакомый фасон шляпки, да просто определённое место и время — и ты мечешься «по табору улицы тёмной»…

Из воспоминаний Евгения Мандельштама:

 «Встреча брата с Лютиком в 1927 году была последней. Отношения между ними больше не возобновлялись…»

Из стихов Ольги Ваксель:

 

К губам цветы разлуки прижимая,
И всё-таки могу ещё уйти,
Как раненая упорхнуть голубка,
 А ты не выплеснешь недопитого кубка,

Не остановишься в стремительном пути.
«Источник благодати не иссяк», —
Сказал монах, перелистнувши требник…
Служитель церкви для меня — волшебник,
 А ты — почти разоблачённый маг.

И боль, что далеко не изжита,
Я претворю в безумье. Сила
Растёт… Я дух не угасила,
Но я изверилась, и вот почти пуста.

 

 

 

Изменнические стихи

 

Стихи, посвящённые Ольге Ваксель, Мандельштам называл «изменническими» и не мог их писать при жене. Ей эти стихи он не читал, зато читал их знакомым. «Ах, последнее стихотворение Осипа Эмильевича просто чудесно!» - Что она могла ответить на это? Эта неопределённая ситуация была невыносимой для всех троих.
«Изменнические стихи» очень пугали Мандельштама. Он выкидывал листки со стихами в ведро рабочего стола. Он знал, что Надежда всегда проверяет эту корзину, и бросал их туда, не осмелившись показать ей сам.

Из воспоминаний Надежды Мандельштам:

 

 

«В стихах Ольге Ваксель выдумана «заресничная страна», где она будет ему женой, и мучительное сознание лжи — жизнь «изолгалась на корню». Он не переносил двойной жизни, двойственности, разлада, совмещения несовместимого и всегда чувствовал себя «в ответе»... Печатать «изменнические» стихи при жизни он не хотел: «Мы не трубадуры»... Увидела я их только в Воронеже, хотя знала об их существовании с самого начала, когда он «под великой тайной» надиктовал Ахматовой и отдал на хранение Лившицу. По-моему, сам факт измены значил для него гораздо меньше, чем «изменнические стихи». И вместе с тем он отстаивал своё право на них: «У меня есть только стихи. Оставь их. Забудь про них».
Мне больно, что они есть, но, уважая право Мандельштама на собственный, закрытый от меня мир, я сохранила их наравне с другими. Я предпочла бы, чтобы он хранил их сам, но для этого ему надо было остаться в живых».
«Но история с Ольгой одарила меня новым знанием: страшной слепой власти над человеком любви. Потому что с Ольгой было нечто большее, чем страсть».
Надежда Мандельштам намного пережила своего мужа. Сохранила его стихи, даже «изменнические», посвящённые не ей, и выпустила несколько книг, в которых описала их совместную жизнь и свои размышления.

 

«Я только подозреваю одно: если бы в тот момент, когда он застал меня с чемоданом, стихи ещё не были бы написаны, он, возможно, дал бы мне уйти к Т. Это один из вопросов, которые я ему не успела задать.
Через много лет он мне сказал, что в жизни он только дважды знал настоящую любовь-страсть — со мной и с Ольгой…
У меня есть ещё один вопрос, на который нет ответа: почему в тот миг Мандельштам выбрал меня, а не Ольгу, которая была несравненно лучше меня? Ведь у меня есть только руки, сказала я ему, а у неё есть всё… У меня есть одно совсем не лестное объяснение, почему выбор пал на меня. Человек свободен, и строит не только свою судьбу, но и себя. Именно строит, а не выбирает. Я не мешала ему строить и быть самим собой».

 

Памятник О. Мандельштаму в Воронеже

 

«Дарю всем мучившим меня прощенье...»

 

Ухаживал серьезно за Ольгой и брат Осипа Мандельштама, Евгений, даже был с нею помолвлен, ездил на Кавказ, куда она отправилась отдыхать с маленьким сыном, но все закончилось размолвкой и поздними сожалениями о том, что «Лютик от него ускользнула..."
Да она ускользала и упархивала от многих, но так ли уж легка и беспечна была ее жизнь, как на первый взгляд казалось подругам, пусть и ближайшим?

Из воспоминаний Евгения Мандельштама:

«В те годы я был вдовцом. Отсутствие в моей жизни женщины, одиночество давало о себе знать и способствовало моему сближению с Лютиком. Ничего не предрешая, я предложил ей попутешествовать вместе. Хотелось дать ей передышку от жизненных трудностей и лишений. Лютик согласилась, и мы вместе с её сыном пустились в путь. Побывали на Кавказе, в Крыму, на Украине. Впечатлений было много, особенно от плавания по Чёрному морю…
Но отношения наши по-прежнему оставались неясными и напряжёнными. Душевный мир Лютика был скрыт от меня. Случай привёл к тому, что я в этом воочию убедился: в Батуме она под каким-то предлогом оставила меня в гостинице с сыном, а сама ушла на свидание с моим соучеником по Михайловскому училищу, с которым я её познакомил на пароходе. После того, как я застал их на бульваре, я остро почувствовал, насколько мы чужие друг другу люди…Мы вернулись в Ленинград. Я довез её до квартиры, и больше мы с ней никогда не встречались…»

Из воспоминаний Надежды Мандельштам:

 

«Прошло несколько лет, Ольге всё же удалось съездить на юг, но не с Мандельштамом, а с его братом Евгением. Видно, женщины уже тогда упали в цене,если такая красотка не сразу нашла заместителя…
Потом были другие браки. Помню, был врач, потом моряк, потом скрипач. Браки эти быстро кончались. Она уходила и всё оставляла…»
«После этой поездки Ольга ещё раз, уже в последний, пришла к нам. Она плакала, упрекала Осю и звала с собой. Всё это происходило в моём присутствии. Мандельштам молча слушал Ольгу, затем вежливо и холодно сказал: «Моё место с Надей».

 

 

Из стихов Ольги Ваксель:

Я плакала от радости живой,
Благословляя правды возвращенье;
Дарю всем, мучившим меня, прощенье
За этот день. Когда-то, синевой
Обманута, я в бездну полетела,
И дно приветствовало мой отважный лёт…

 

 

«Я недолго жила на земле...»

 

Из воспоминаний подруги:

« Помню, я встретила Лютика на Невском. Она была в модном платье – тогда были в моде длинные воротнички. Я заметила вскользь, что такие воротнички через год, наверное, выйдут из моды. «А я только до тридцати лет доживу, - сказала Лютик. – Больше жить не буду».
Тридцать лет Ольге должно было бы исполниться в марте 1933 года. А в 1932 году Ольга Ваксель опять вышла замуж. В который уже раз? В последний.
Какое-то время она служила во вновь открывшейся гостинице «Астория», где от персонала требовалось знание иностранных языков и строгих правил этикета, а также привлекательная внешность. Там на вечеринке она познакомилась с норвежским дипломатом, бывшим вице-консулом в Ленинграде . Его звали Христиан-Иергенс Винстендаль. Он был высокого роста, красив, хорошо знал русский язык. Он с первого взгляда влюбился в Ольгу и сделал ей предложение.

Из воспоминаний Евгения Мандельштама:

«В 1932 году её муж-норвежец увез её в Осло к богатым родителям. Сына Лютик оставила у матери в Ленинграде. Под Осло Лютика ждала вилла, специально для неё выстроенная. Ей ни в чём не было отказа…»
Незадолго до отъезда Ольга сфотографировалась и, взяв в руки своё размытое, нечёткое изображение, произнесла: «Это снимок с того света».

 

До её тридцати лет оставалось менее полугода.

Ещё в Ленинграде, однажды она показала на компанию за соседним столиком и так представила будущему супругу этих людей:
— Каждый из них был моим любовником.

 

***
Я не сказала, что люблю,
И не подумала об этом,
Но вот каким-то тёплым светом
Ты переполнил жизнь мою.

 

Опять могу писать стихи,
Не помня ни о чьих объятьях;
Заботиться о новых платьях
И покупать себе духи.

 

И вот, опять помолодев,
И лет пяток на время скинув,
Я с птичьей гордостью в воде
Свою оглядываю спину.

 

И с тусклой лживостью зеркал
Лицо как будто примирила.
Всё оттого, что ты ласкал
Меня, нерадостный, но милый.

 

Не любимый, просто «милый», наверное, потому и «нерадостный»…
Норвежская родня с сердечностью приняла новую родственницу, муж относился к ней с любовью и восхищением, - казалось бы, жизнь наконец вошла в иное, счастливое русло. Но несмотря на благополучие и покой, Ольгой вновь овладел приступ тягчайшей меланхолии, на который наслоились мучительные ностальгические настроения. Как видно по одному из последних стихотворений, написанных ею в октябре 1932 года, всё — язык, который она ежедневно слышала, природа, которую видела вокруг себя, и даже близкий человек - стали ощущаться как чужие и непоправимо враждебные:

 

Я разучилась радоваться вам,
Поля огромные, синеющие дали,
Прислушиваясь к чуждым мне словам,
Переполняясь горестной печали.

 

Уже слепая к вечной красоте,
Я проклинаю выжженное небо,
Терзающее маленьких детей,
Просящих жалобно на корку хлеба.

 

И этот мир — мне страшная тюрьма,
За то, что я испепелённым сердцем,
Когда и как, не ведая сама,
Пошла за ненавистным иноверцем.

 

Прожив там всего три недели, Ольга Ваксель ушла из жизни: найдя в ящике стола у мужа револьвер, 26 октября 1932 года она застрелилась.

В 1928 году Анатолий Мариенгоф, близкий друг Есенина, написал роман под названием «Циники». Главную героиню там, по странному совпадению, тоже зовут Ольга.

 

 

Анатолий Мариенгоф, роман «Циники» (1928 год):

 

— У телефона.
— Добpый вечеp, Владимиp.

— Добpый вечеp, Ольга.
— Пpостите, что побеспокоила. Hо у меня важная новость.

— Слушаю.
— Я чеpез пять минут стpеляюсь.

Из чёpного уха тpубки выплёскиваются весёлые хpипы.

— Что за глупые шутки, Ольга!

Мои пальцы сжимают костяное гоpло хохочущего аппаpата:

— Пеpестаньте смеяться, Ольга!
— Hе могу же я плакать, если мне весело. Пpощайте,
Владимиp.

— Ольга!..
Пpощайте…

 

 

Была самая обычная среда, 26 октября 1932 года. Наутро, после ночи любви, проводив мужа, Ольга достала из его стола револьвер и выстрелила себе в рот…
Когда на выстрел вбежали в комнату, она была уже мертва. Странно, ее тонкие прелестные черты почти не исказила смерть... Просто они стали еще тоньше, но теперь в них как бы сквозила безмятежность... Может быть, в Смерти она, наконец нашла то, что искала? Обезумевший от горя муж позже найдет в ящике своего кабинетного стола листочек с такими стихами:

 

Я расплатилась щедро, до конца
За радость наших встреч, за нежность ваших взоров,
За прелесть ваших уст и за проклятый город,
За розы постаревшего лица.

 

Теперь вы выпьете всю горечь слез моих,
В ночах бессонных медленно пролитых...
Вы прочитаете мой длинный-длинный свиток
Вы передумаете каждый, каждый стих.

 

Но слишком тесен рай, в котором я живу,
Но слишком сладок яд, которым я питаюсь.
Так, с каждым днем себя перерастаю.
Я вижу чудеса во сне и наяву,

 

Но недоступно то, что я люблю, сейчас,
И лишь одно соблазн: уснуть и не проснуться,
Всё ясно и легко - сужу, не горячась,
Все ясно и легко: уйти, чтоб не вернуться...

 

Выстрел был так рассчитан, что разнесло только шею с правой стороны. Лицо же сохранило красоту. А на губах, о которых слагал стихи поэт, застыла полуулыбка. Ей было только 29 лет.

Мне-то что! Мне не больно, не страшно —
Я недолго жила на земле.
Для меня, словно год, день вчерашний —
Угольком в сероватой золе.

А другим каково, бесприютным,
Одиноким, потерянным, да!
Не прельщусь театрально-лоскутным,
Эфемерным, пустым, никогда.

Что мне тяжесть? Холодные цепи.
Я несу их с трудом, чуть дыша,
Но оков, что стократ нелепей,
Хоть и легче, не примет душа…

За других, за таких же незрячих,
Помолилась бы — слов не найти…
И в стремленьях навеки горячих
Подошла бы к началу пути.                                    Эпилог на ЖЖ: http://nm