Цитата сообщения I_like_solitude C ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, КАРКАТ!!!



Я никогда не считал себя особенно ненормальным, но мои родители уже с детства начали таскать меня по всяким этим психологам, психиатрам и тому подобным врачам.
Не знаю, в чем именно была причина – ведь они не могли залезть мне в голову, чтобы узнать, «так» там все было или «не так».
Очевидно, причина была в том, что я не разговаривал.
И, в сравнении с другими людьми, кажется, правда был немного не таким.
Но от этого я совсем не был глупым, как они считали, и рассуждениями от других особо не отличался.
Решающую точку здесь поставило одно событие, после которого мой мир, стоявший на остром угле пирамиды, пошатнулся и рухнул. А может, это пирамида стояла углом на вселенской плоскости…
А может, это был куб…
В любом случае, после этого я и впрямь стал ненормальным. Я знаю это, потому, что теперь мне было, с чем сравнивать.
Но снова и снова, пока я жил в своем, обособленном и изолированном ото всех мире, мне это не доставляло никаких неудобств.
Я стал мыслить сложнее и проще одновременно. И мысли мои были не такими, как у вас. Вы видите словами и чувствами, а я чаще картинками. Вы можете любить воспоминания, ненавидеть их или испытывать то, что испытывали ранее. Я стал видеть память в очень странных тонах. И от нее мурашки шли по коже, я не испытывал ничего, кроме неподдельного ужаса. Такого, какой обычно бывает после того, как посреди ночи вам не расскажут какую-нибудь жуткую историю.
Не все воспоминания были такими. Не все мысли я видел картинками. А проще сказать, иногда я вообще даже не думал.
Я просто рисовал. Или просто сидел. Сколько сил нужно потратить человеку, чтобы не думать? А не чувствовать?
Я могу не думать.
Я могу смотреть на вещи, стены или картинки без единой мысли или чувства. Просто разглядывать их так, как это делают младенцы.
Я часто делаю так и ничего не говорю.
Поэтому мне кажется, что у меня нет души. В такие моменты я ощущаю себя искусственным. И весь мир кажется мне странным, искусственным тоже.
Если бы я не видел собственную кровь, я бы решил, что сделан из металла. Что я какой-нибудь робот, о которых часто говорят по телевизору.
В принципе, во мне вообще много что изменилось, но говорить об этом нет смысла – все равно не поймете. Могу только сказать, когда я стал таким.
А произошло это в тот день, когда погибли мои родители.

Почему-то сознание устроено так, что мы запоминаем самые яркие события нашей жизни.
Если вы спросите, что я ел в тот день на завтрак – я ничего не смогу вам ответить.
Однако же, если вы захотите уточнить обстановку комнаты в момент убийства – я припомню, наверное, каждую деталь.
Светила полная луна. Балкон был закрыт, но он у нас застекленный – так что луну всегда хорошо видно.
Из-за нее мне казалось, что ночь тогда была ясная.
Но в комнате было темно. Мебель была перевернута, вещи лежали по разным углам, одежда разбросана по комнате.
Хорошо помню, что на перевернутом стуле висела папина куртка, коричневая, с металлическими застежками.
А сам папа при этом лежал на полу в ванной, мертвый.
Я не знаю, как они меня не заметили, наверно потому что я всю свою жизнь был слишком тихим. Сливающимся с обстановкой, похожим на мебель.
Пока один возился с многочисленными карманами и сумками, другой преступник насиловал труп моей матери, если так можно выразиться.
Потому что это нельзя назвать насилием – когда кто-то не сопротивляется.
Мама ничего не чувствовала, я знал это – и по меньшей мере, очень хорошо это ощущал.
Ей уже не было ни противно, ни больно. Что-то во мне в тот момент успокоилось и поставило внутри защитный барьер, из-за которого, возможно, я не стал больным еще больше и не начал пугаться разврата так, как мог бы.
Однако, легче мне совсем не стало.
Но зато, дальше все пошло очень просто – я проскользнул в комнату, тихонько взял из папиного ведра большой водопроводный ключ и убил их обоих.
Это оказалось так просто – поверженные одним ударом, они, как мешки, неуклюже попадали на пол и затихли.
Я тогда подумал – как интересно человеческое тело.
Оно гладкое и им так удобно создавать шедевры.
Оно намного приятнее холодного пластилина, из которого делают скульптуры.
В отличие от него, эта, уже готовая скульптура, теплая, мягкая и влажная.
Если сделать порез на спине – сначала он похож на тонкую линию, а затем, постепенно расползается и становится большим, толстым и ярко-красным, как распустившийся розовый бутон.
Резать по коже на самом деле приятно, может именно этим руководствуются маньяки, истязающие своих жертв.
Я же руководствовался исключительно местью.
Ну и, может быть, немного желанием творить.
Когда люди из спец.служб приехали, я все еще создавал узоры на полураздетых телах хладнокровных убийц.

***
Вскоре, меня перевезли в психиатрическую клинику для особо опасных пациентов.
Туда отправляли и напрочь умалишенных, и обычных уличных бандитов.
Людей, к слову сказать, было довольно мало – видимо, все-таки чаще всего человек мог быть или преступником или ненормальным, а не все сразу.
Зато лечили нас там очень себе серьезно.
В первый же день, когда меня поместили туда, я получил свою дозу электрошока, чтобы избежать риска повторного убийства.
Я бы описал и это, но мне слишком трудно такое вспоминать.
Еще нам делали уколы, давали таблетки и горькие растворы, проводили неприятные осмотры, обмазывали нас какой-нибудь странной жидкостью, похожей на спирт и много чего другого.
Временами, особенно после самых неприятных процедур, нам помогали одеваться и купаться.
Это тоже было больно, мерзко и унизительно.
Все мое тело вскоре быстро покрылось синяками, потому что от природы мне не суждено было родиться крепким человеком.
И пусть я был выше среднего роста, я все равно оставался худым и ослабленным.
Даже волосы, которые к тому времени отросли у меня даже ниже лопаток, были тонкими и слабыми, как я сам.
Я думал, это потому что мой мир, что хранился глубоко внутри, тоже был хрупким, поэтому он выбрал себе такое тело.
Но лично мне подходило и так. Я не чувствовал ни радости, ни разочарования. Просто потому что не обращал внимания на те вещи, которые обычно так сильно волнуют большую часть людей.
Через какое-то время я заметил, какие страдания приносят мне здешние процедуры. Один только звон медицинских приборов наводил на меня мысли о лоботомии, хотя ужасно было и без нее.
Тогда я осознал, что вся моя жизнь – это череда бесконечных страданий. Не знаю, почему сейчас – почему не сразу после смерти моих родителей, но я смог понять это. И каждый раз, когда я это осознавал – очень глубоко внутри себя, потому что за всю свою жизнь я не смог выразить ни одной нормальной эмоции, меня постоянно преследовало ощущение де жа вю. Снова и снова, снова и снова. Словно я уже многочисленное количество раз переживаю все это. Что-то одинаковое, схожее, приносящее боль, бьющее по одним и тем же местам. Снова и снова…
Место же это мне, независимо от всего, довольно-таки нравилось.
Все в бело-голубых тонах, чистое и успокаивающее, довольно приятная мебель и некоторый персонал.
Иногда мне давали мелки, и я мог рисовать что-нибудь и где-нибудь. Например, на полу.
Иногда я думал об этом месте, ничего не делая. Просто, как я люблю – голубовато-зимней картинкой, разбитой на множество разных, блестящих осколков, собранных воедино.
Порой я рисовал очень красиво и сам удивлялся, откуда так умел. А иногда у меня не получалось нарисовать даже ромашку, лучше, чем это сделал бы пятилетний ребенок. Но мне нравилось рисовать и так и так.
Временами я не рисовал даже, а просто трогал мелки или свои рисунки, медленно обводил их пальцами.
В один из таких моментов, он и увидел меня.
В тот день я сидел на полу, возле большого цветка, похожего на пальму, и трогал свои разноцветные рисунки на белом прохладном кафеле.
Его завели сразу несколько человек. Но на вид он был вполне спокоен и вежлив, хоть и до крайности хладнокровен.
Первое, что меня поразило, была его внешность. Он был выше меня, крупнее и больше. Глупо было даже сомневаться в том, сильнее ли, но не все было так просто.
Силы было в нем столько, что я бы принял его за демона, если бы хоть раз встречал бы такого.
Мне показалось, что окружающие думают так же – включая врачей, медсестер и санитаров.
А ведь я слышал о нем, уже не раз, и, наконец, увидел.
Все дело в том, что совсем недавно наш психиатр переговаривался с кем-то о том, что к нам направили одного опасного маньяка.
Но никто не держал его в наручниках или смирительной рубашке. Хотя, может, его просто отпустили, заведя в помещение…
В любом случае, выглядел он так легко, и смотрел так спокойно – словно мог уйти отсюда в любую минуту.
Словно он здесь только потому, что сам этого захотел.
Будто он настолько сильный, что даже власти ему не помеха.
Может он состоял в какой-нибудь влиятельной банде?
Я не был уверен, в чем именно причина, но точно знаю – они думали так же.
А потом я обратил внимание на второе.
На то, как он посмотрел на меня.
Его лицо в тот момент не выражало ничего, что могло бы выражать.
Он не улыбался, не двигался, не дрогнула ни одна морщинка на его хладнокровном лице.
Только глаза казались мне тогда живыми – большие и яркие, они смотрели на меня в упор, не отрываясь ни на секунду.
Все это напоминало мне хищника – тигра, который вот-вот выскочит на тебя из-за кустов.
Только они могут целиться и всматриваться в жертву столь неподвижно.
И волосы у него были такие. Почти полосатые, рыжевато-русые со светлыми, почти пепельными полосками.
А потом он начал меня трахать.
Я сказал это так, потому что это очень хорошо отражает суть вещей.
Потому что однажды он просто пришел ко мне и сказал «я тебя хочу».
И после он этого каждый день меня трахал.
Я бы мог назвать это насилием, но, как я уже говорил – насилие, это когда кто-то сопротивляется.
Я приучил себя именно к этой мысли.
А я, по своей природе, был устроен так, что никогда ничему не сопротивлялся.
И делал я так, как мне говорили другие.
Просто потому что вы можете делать, что хотите. И не делать, чего не хотите.
Например, двигаться. Протягивать руку. Разговаривать.
А я слишком по-другому, чем они, поэтому они всегда командуют мной.
Поэтому я не могу не делать, что заставляют меня делать.
Убийство – было моим первым осознанным желанием.
Однако, несмотря ни на что, я все равно воспринимал это как насилие. Не скажу, что я испытывал слишком большие неудобства – мне просто было обидно, что меня насилуют.
Меня это несколько удручало, наверно.
Но в целом все было в порядке, и я был несказанно рад этому, поскольку сопротивляться я все равно никогда не смог бы.
Иногда я думал о людях.
Я думал, что никогда со мной не разговаривал никто.
Я не мог говорить, возможно, никогда не смог бы – но другие-то прекрасно могли.
И, однако… Никто и никогда не делал попыток заговорить со мной.
Поговорить хоть немного, о чем угодно.
Родители…
Мы с ними, кажется, никогда не были близки. Как только они узнали, что их ребенок живет в собственном мире, внутри своей головы, они забыли про меня и отрешились.
Мать казалась холодной, сделанной из железа, чужой женщиной. Взгляд на нее не доставлял мне ни радости, ни тепла. Отец был похож на вежливого соседа, который может починить кран, если он протечет, сделать табуретку или трахнуть твою мать, чтобы она не была слишком раздражительной.
Наверно именно поэтому я так нуждался в чужих разговорах.
Мне нужно было, чтобы со мной постоянно говорили, говорили, говорили. И заполнили уже, наконец, эту чертову тишину.
Мистер Маньяк, имя которого я так и не удосужился узнать, тоже не говорил со мной.
Но в один из дней, а точнее, ночей, когда он приходил ко мне, я понял, что перестал так сильно в этом нуждаться.
В том, что он делал, было так много энергии и искреннего желания, что они полностью заменили мне простое человеческое внимание.
Поначалу, первые несколько дней, мне было довольно странно и неприятно.
Постепенно, раз за разом, мое тело стало привыкать к нему. И уже через неделю нуждалось в его грубых руках и властных прикосновениях.
Кажется, именно с того времени, он начал целовать меня. И вскоре это тоже превратилось в настоящую потребность. Не знаю, как это объяснить, но я абсолютно точно нуждался в том, чтобы его язык находился у меня во рту.
Немного позже я, наконец, понял, что мне нравится все, что он делает. И что кончаю я, собственно, по своему желанию, а не из-за биологических особенностей организма.
Все тело и я сам, сходило с ума от его искренности, от такого прямого, честного желания быть со мной, прикасаться ко мне, находиться внутри.
Это была не любовь – но о любви он и не говорил никогда.
Это было куда честнее и круче. И, в конце концов, я стал нуждаться в нем так же, как и он во мне.
Если мы не делали это больше 5ти часов подряд, я начинал сходить с ума.
Наши отношения, если их так можно было назвать, развивались сами. И в них устанавливались свои правила, над которыми никто не был властен.
Например, он мог брать меня тогда, когда захочет и сколько захочет.
Я мог проснуться от того, что он уже начал, даже если до этого меня пичкали таблетками, и мне было тяжело двигаться или соображать.
Или, например, он мог иметь меня несколько часов подряд, несколько раз подряд, и если я уставал, он просто клал меня куда-нибудь сам, удобнее, и снова трахал. Я практически не двигался от усталости и слабости, но все равно кончал, потому что это было слишком приятно.
Я даже начал стонать – хотя за всю свою жизнь не издавал практически ни звука.
И пусть он поступал со мной, как с удобной вещью или очень соблазнительной для него проституткой, я начал чувствовать нечто новое, чего не чувствовал вообще никогда и нигде, даже во снах.
Когда мы делали это, я обнимал его за шею и думал о том, как это на самом деле страшно.
Да, я до последнего момента, даже сам для себя называл его действия насилием. Но то было, наверное, нежелание признать, что мне приятна роль, которой он меня удостоил.
Мне не хотелось верить, что я так привык к сильным рукам этого мужчины, что меня абсолютно не беспокоит его грубое поведение, что даже наоборот – оно доставляет мне наслаждение. Не хотел признавать, что я сам каждый раз так нестерпимо жду, когда он уже начнет в меня толкаться.
Или, в любом случае, его яркие тигриные глаза. Я совсем не боялся смотреть в них – я смотрел все так же, глаза в глаза, прямо и не отрываясь – потому что такова была моя привычка. И смотря так – я видел, что мистер Маньяк настоящий маньяк. Его глаза явно говорили мне «я убийца».
Не объясняя причин, не раскрывая последствий.
А мне было все равно.
И, возвращаясь к теме, которую я все-таки начал – да, порой мне становилось страшно. Не из-за того, что лично он делал со мной. А потому что это приводило меня к мыслям.
И когда я начинал думать о насилии, о принуждении, а порой даже – об обычных, здоровых человеческих отношениях и постели, мне становилось плохо.
Мне было противно, меня тошнило, но главное – меня охватывал просто панический страх.
Я не знаю, почему, но я просто ДИКО этого боялся.
Представляя, что меня может по-настоящему кто-то изнасиловать и причинить мне боль, страх накатывал буквально до слез.
И я знал, какая может быть причина, так сильно бояться чего-то.
Если это «что-то» ты уже испытывал на себе, если только знаешь, КАК это может быть.
Но сколько бы я ни пытался припомнить моментов прошлого, даже из самого раннего детства – я ничего так и не вспомнил. Тогда я попробовал вспомнить, не водили ли меня к гипнотизеру, чтобы стереть ненужные воспоминания. Но если даже это и было так, гипнотизер бы наверняка заставил меня забыть об этом походе.
В конце концов, я предположил, что мне каким-то образом довелось вспомнить то, что еще не случилось.
Вспомнить – потому что это было очень похоже на воспоминания. Может, я просто знал, что это произойдет.
Чем больше я об этом задумывался – тем больше убеждался в правильности моих выводов.
Потому этот страх так и сковывал меня – он случается или от пережитого или от мысли, что это придется пережить, что это – в любом случае неизбежно.
Мне почему-то казалось, что это произойдет крайне скоро.
А это значит, что произойдет это либо здесь, либо… В следующей жизни, а здесь я всего-навсего умру.
И тогда, в эти ужасные моменты, когда страх накатывал на меня непреодолимой волной, он – был единственным, что давало мне чувство безопасности.
Какой парадокс. Но то, что он делал – успокаивало меня и давало мне защиту. Такую сильную, как ничто в моей жизни до этого.
Каждый раз, когда я держался за его спину и трогал ее.
Когда чувствовал его.
Когда он делал что-то настойчиво или принуждающе, я всегда знал, что это он – тот, к кому мое тело привыкло. И я успокаивался, успокаивался от того, что это уже делает он. Поезд ушел, я не буду ничей, кроме как его.
Только он может делать такие вещи, а значит, все в порядке.
И когда я смотрел в лица людей, параноидально разыскивая будущего насильника, я каждый раз думал – вам уже ничего не добиться, он уже делает это со мной, но не потому что он такой, как вы. Мы делаем это, потому что это так приятно, делать это вместе.
А потом меня убили.
Медсестры говорили, что такие случайности иногда бывают – и одна из них, кажется, ненарочно что-то перепутала и влила мне смертельную дозу морфина.
Никто и не подумал, что это довольно жутко – умирать вот так, когда смерть преподносят тебе не одним уколом, а несколькими часами, а ты лежишь в постели и чувствуешь, как она медленно втекает в тебя ядовитым раствором и разливается по твоим венам.
Кто знает, зачем она это сделала – я не знаю.
Может быть, у того, кто обеспечивал мое пребывание в столь дорогой клинике, просто закончились деньги или он уплыл со своей любовницей в кругосветное путешествие.
А может, эта медсестра специально все подстроила так, чтобы меня было легко ликвидировать. Ведь она уже давно засматривалась на него – не знаю, чего именно она хотела, может быть, просто его. И, наверно, она решила, что он не обидится, если она просто напросто уничтожит меня – ведь он был маньяком.
А может, ей было и плевать. Я точно не знаю. И мне, наверно, плевать на это тоже.
Я все думал тогда – какая, на самом деле, правда – этот слух, что перед смертью вспоминаешь все, что ты когда-то пережил.
Я тоже вспоминал тогда. Всю свою жизнь.
Вспоминал, как было до того, как я попал сюда. Вспоминал, что переживал здесь – каждый день, раз за разом. Какие процедуры приходилось мне иногда проходить. А иногда часто.
И пусть странно, но я вдруг понял – то самое «насилие», которое происходило каждый день, с момента встречи наших взглядов, оказалось самым лучшим, во всем, что мне довелось повидать.
В конце концов, конечности у меня начали отниматься, а тело наполнилось тяжелой слабостью, какой не бывает при жизни.
Какое-то время перед тем, как в глазах навсегда потемнело, я все еще видел все, пускай и довольно расплывчато.
Если быть честным, мне впервые в жизни захотелось плакать. Какой неудачный я выбрал для этого момент…. Просто…
Мне было так обидно, знаешь. Потому что после всего, что я понял и перед тем, как исчезнуть насовсем – мне хотелось только одного.
Хотя бы на прощанье увидеть твое прекрасное лицо.