Историю эту я забыл вовсе за прошедшие с той поры тридцать пять полных лет. И напомнил мне о ней Саша Прудков, боевой товарищ по полесским болотам, где мы вместе честно отдали Родине по два года своей молодой жизни.

С Сашей мы тоже не виделись и не слышались всё это время, и случайно нашлись в интернете в каком-то глупом месте, претендующем на частое посещение и тесное общение. Я туда вообще не ходил, а любопытный Саша забрёл, и как-то вдруг обнаружил меня.

Мы ржали, виртуально обнимались и даже выпивали, вспоминая свои ратные подвиги.

- А ты помнишь Капу?- почти проплакал от смеха Сашка, навалившись на комп, отчего добрая его физиономия расплылась на моём экране блином.

- Какую ещё капу?- проикал я в ответ, ничего подобного не припоминая.

- Ну, крысу в гостинице?

Я не помнил, и честно об этом заявил.

И вдруг этой же ночью я проснулся от того, что смеялся в полный голос и разбудил себя своим смехом. И я понял, что вспомнил всё до самых-самых мелочей. Про Капу.

- Ты пойми, дядь Ген,- заговорчески прошептал мне старший лейтенант Царапкин в самое ухо, отчего я машинально его, ухо, почесал, почти не внимая Серёге.

- Ты пойми,- повторился Царапкин, с подозрительной пеной на красивых молодых губах,- изменение сознания решает всё! Понимаешь – решительно всё!

Как к «дяде Гене» он обращался ко мне исключительно в интимной обстановке, то есть, наедине, и, в основном, тогда, когда приходил занять денег. Самозабвенно полагая, что имеет на это право, поскольку был моложе меня почти на месяц.

На улице царила неимоверная по местным болотным масштабам жара: градусов под тридцать, плюс раскалённый бетон старта, по которому счастливые водяные черепахи ползли, думая, что они расслабятся и погреются после прохлады и мрачной зелени дивизионного пруда.

Но не тут-то было. Дневное КЗ (комплексное занятие, когда производится виртуальный пуск реальных ракет с атомными боеголовками в реального противника, который полностью от всех засекречен: его счастье, что пуск виртуальный) было спущено какими-то умниками то ли из дивизии, то ли из армии, хрен их, грамотеев, разберёт, но выполнять нужно – только набирало силу.

Уже стучали по бетонке сапогами измученные невероятно парадоксальной жизнью комбаты, первыми обязанные получить ключи от ракетных хранилищ. За ними мчались одуревшие от жары и службы бойцы, строго предупреждённые, что любая тревога за время их службы может стать боевой, и вообще последней, если они хреново сработают по своей специальности.

Один я, оперативный дежурный командного пункта, честно продублировавший тревогу от замутивших эту историю перегревшихся начальников, знал, что она опять, слава Богу, учебная, и никто никого, тоже слава Богу, не уничтожит, и даже не ранит, если только сами себя в общем усердии не перетопчут.

Царапкин просто припёрся на КП (командный пункт, где я дежурил) с жёстким намерением занять у меня до получки червонец, и пытался расслабить меня мистическими фокусами, которыми набрался у авторов начала двадцатого века. Ему не повезло: я был знаком с теми же авторами ещё по гражданке, и расслабиться, хоть и готов был, просто не успел: поступил сигнал «как бы боевой» тревоги.

Серёга что-то ещё успел мяукнуть про изменение сознания, когда в бункер ворвался капитан Тамбовцев, у которого, по определению, были самые длинные ноги.

- Привет командованию дивизиона!- неудачно сострил он на всякий случай,- ключи хочу!

Я выдал ключи, и Царапкина засосало в учебную войну вместе с радостным комбатом.

Из комнаты отдыха прибежал взмыленный не от усталости, а просто от неизвестности ситуации мой, на время дежурства, начальник – старый капитан и мой любимец – Иван Григорьевич Рагинов .

- Воюем, хлопцы?- спросил он выжидательно, вежливо обращаясь ко мне во множественном числе и надеясь на первую волну информации.

- Так точно!- бодро пошутил я, не поднимая головы от журнала, в который записывал время поступления тревожного сигнала.

Прошло десять минут, все ключи были выданы, снаружи затих топот кирзовых сапог, укативших ракеты по своим боевым местам, Иван Григорьевич закурил и сказал.

- Ах, Геночка, боевой ты мой друг и товарищ, не дали они мне, суки, вздремнуть на старости лет, а как хорошо начиналось!

- Да ничего, Иван Григорьевич, - попробовал я как-то смягчить ситуацию,- сейчас мы через часика полтора победим – и пойдете, поспите.

- Поспать-то я, конечно, посплю,- угрожающе сказал Иван Григорьевич и беззвучно, но твёрдо положил видавший виды кулак на плексиглас стола,- но жизнь-то проходит!

И он горько взглянул мне в самые глаза, на миг позволив поверить в искренность интонации. О, старые капитаны! Кому, кроме вас, известно истинное напряжение, бурлящее в драматических потоках Шекспировских текстов!?

Я не был оракулом, просто служил уже второй год, и знал, чем и когда обычно кончается вся эта ракетно-атомная суета, царящая ежедневно в нашем маленьком, но «очень ответственном объекте» Ракетных войск, понятно, стратегического назначения.

Ровно через полтора часа, в полном соответствии с нормативами ведения победной  ракетной войны, суета улеглась, и сапоги, прогрохотав в обратном направлении, канули в вечность до следующей тревоги.

В пронзительной тишине и вечерней прохладе бетонного бункера, как будильник прозвучало нежное «мяу!» нашей кошки Вьюги,  напомнившей о том, что восемь землероек сложены в углу и через полчаса принесут вечернюю лётную пайку, на половину из которой она всегда готова в обмен на честно отработанных землероек.

Мышей в окрестности командного пункта не было, а случайных крыс Вьюга истребила ещё в детстве, из-за чего бедные, слепые от природы землеройки подняли головы и начали смело размножаться.

Фишка была в том, что пайка всегда подразумевалась моя, а землероек я принципиально не ел ни разу.

Когда я сменялся с дежурства на два или три дня, Вьюга питалась своей законной добычей, но как только я возвращался, моя порция превращалась в заслуженную награду, и у меня не было моральных сил изменить ситуацию. Разве что начать есть землероек.

День клонился к вечеру, как справедливо было сказано в любимом всей страной кинофильме «Белое солнце пустыни».

- Ген, давай-ка, слетай в гостиницу, у меня там в номере бутерброды и кефирчик без холодильника маются,- вожделенно произнёс Иван Григорьевич, и сладко затянулся сигареткой «Прима».

- Есть, товарищ капитан!- привычно ответил я, и неторопливой пулей вылетел из нашего погреба.

Гостиницей назывался единственный почти жилой кирпичный дом, предназначенный для проживания дежурной смены офицеров во время несения боевого дежурства. Не спать же верхом на этой ракете!

Днём в гостинице пребывал почти весь офицерский состав, поскольку, во-первых, если начальство тебя само не ищет, глупо мозолить ему прекрасные очи. А во-вторых, в преферанс играют, как правило, четверо, поэтому все незанятые в боевой работе и учебных пусках (в то время ещё не господа!) офицеры мирно «пулили» в большинстве комнат, о чём легко было догадаться по любой запертой двери.

Я только поднёс данный мне Иваном Григорьевичем ключ к замочной скважине, как меня насторожил странный звук, одинаково непохожий на все звуки армейской жизни. Он был тихим и ритмичным, и уже этим никак не походил на пошлый звук панцирной сетки, раскачивающейся под чьим-то молодым и мощным напором. Во-первых, звук был тихим, а во-вторых, ритм совершенно не соответствовал привычному, доносившемуся почти из-за каждой стены городка в разное время суток.

- Кри-кри!- тихо донеслось из-за двери, и я прослушал это трижды, прежде чем рискнул всё-таки сунуть ключ в замок, опасаясь, что потревожу интимный источник загадочных звуков.

Я приоткрыл дверь и в одним глазом осторожно заглянул в комнату, готовый к любой неожиданности, вплоть до применения табельного оружия, которое имелось у всех офицеров, несущих боевое дежурство.

- Кри-кри!- нежно донеслось из полумрака крошечной комнаты и я мгновенно впился взглядом в источник загадочных трелей.

Кри-кри!- сказала форточка, и сидящая на ней тёмным пятном крыса на долю секунду, словно прима-балерина, замерла с вытянутой задней лапкой, оттолкнувшись от грязно-серой рамы окна.

- Кри-кри!- послушно скрипнула форточка, когда крыса уже другой, левой лапкой мягко и томно оттолкнулась от той же оконной рамы с другой стороны.

Я верстовым или каким-нибудь ещё столбом окаменел в крошечном проёме приоткрытой двери, и в течение двух минут тупо и с непонятным азартом наблюдал за этой сокровенной картиной.

Подвёл меня хронический недуг, с которым советская медицина устала бороться все двадцать пять лет моей молодой жизни, предоставив это право суровым армейским будням. Я неожиданно и громко крякнул, как всегда, даже не заметив приближения этого приступа. Ну, типа как откашлялся, только резко так, пронзительно.

Я думаю, не только крыса, но и бегемот, катающийся на форточке, однозначно опрокинулся бы навзничь, поскольку я и сам нередко приседал при этих дурацких звуках.

Несчастная крыса засуетилась, поскольку находилась на середине пути «туда», а ей срочно нужно было сигануть «обратно» в проём форточки. Эта суета её и подвела: она шлёпнулась между рамами, и обречённо трижды подпрыгнула, понимая, что это просто выброс энергии отчаяния, а не путь к свободе.

Я кровожадно и смело вошёл в комнату и бесстрашно, победно подошёл к окну, будто в этом была лично моя заслуга.

Крыса замерла, поднявшись во весь рост и уставившись на меня чёрными глазками, словно оценивая, какой вред я могу нанести ей немедленно: растерзать, съесть или хотя бы снять шкуру.

Но я великодушно уселся за стол, закурил и даже забыл про пускающий прокисшие пузыри  кефир капитана Рагинова. Я рассматривал крысу.

Вообще, к семейству мышиных, или как там они все зовутся по-научному, я всегда дышал ровно: бегают себе, и ладно. Мышонка Пика из детской книжки, кажется, Бианки, я даже любил, но не уважал за безвольность и мягкость характера.

Моя же пленница была просто очаровательна. Привычно серый, банальный окрас, навязанный крысам жёлтой прессой, ослепительно опровергался нежным белёсо-голубоватым оттенком бархатной шкурки. Она  была чертовски мила и чем-то напоминала мне почему-то итальянку, хотя никаких внятных доводов в пользу этого впечатления я привести бы не смог. Тем более, что никогда не был не только в Италии, а вообще за пределами Отчизны, и, разумеется, не мог с уверенностью знать, как выглядят итальянские крысы.

- Ну что, Кри-Кри?- игриво спросил я пленницу, храбро потыкав пальцем прямо в её мордочку через грязное стекло. – По изящным обводам твоего стана я не сомневаюсь, что ты – барышня. Дураку-самцу никогда не пришла бы в голову отчаянная мысль покататься на форточке. Мужская фантазия слишком убога для подобного полёта. Только прекрасной, романтичной и безбашенной женской натуре может такое прийти в голову или морду.

Я бы, наверное, отпустил тебя, но ты так очаровательна, что позволь нам немного насладиться твоим обществом. А чтобы простым офицерским массам было понятно, о чём идёт речь, я назову тебя Капой.

Меня потрясло то, что уже на следующий день в описанную комнату началось просто паломничество. Истосковавшиеся по жёнам, детям, родителям, и прочим атрибутам мирной гражданской жизни, офицеры тащили к крысиному вольеру всевозможные разносолы, ущемляя себя в и без того скудноватом армейском рационе.

В армии, по крайней мере, у нас, было так заведено, что если какое-то животное становилось на довольствие, то к полученной им кличке присоединялось ещё и отчество, которое беззастенчиво клонировали от кого-нибудь из начальства, особо нелюбимого простыми воинами. Можно было запросто встретить где-то на кухне Шарика Абрамовича, или в казарме третьей батареи временно утратившего лётные качества дятла Хрен Ивановича, чётко унаследовавшего отчество замкомбата старшего лейтенанта Ялина.

Так и здесь, моей Кри-Кри, которой я выдал светское имя Капа – тут же приклеили отчество Ростиславовна, в полном соответствии с отчеством замполита майора Булавина. Впрочем, Капа на это издевательство не обижалась и даже не реагировала вовсе.

Для полноты картины в этой истории не хватает ещё двух персонажей: лейтенанта Юрлова и старшего лейтенанта Димы Чижова.

Собственно, фигура Володи Юрлова потребуется, в основном, потому, что именно он всё время таскал пьяного Диму, вернее, перетаскивал его с того места, где обнаруживал, туда, где тот мог бы отдохнуть и проспаться.

Правда, вспоминая Володю, трудно не упомянуть его молодую супругу Ларису, по специальности врача-гинеколога. Поскольку нужного по специальности оборудования в дивизионном городке не имелось, Лариса заменяла всех докторов разом, кроме, разве что, стоматолога, поскольку для него оборудование тоже отсутствовало.

Лариса отдельно вспомнилась мне по эпизоду, никак не связанному с крысой Капой, но о котором просто трудно умолчать – так живописно создала она его буквально из воздуха.

А дело было так: в единственный светоч культуры в городке – гарнизонный дом офицеров (сокращённо ГДО) мы пришли на какой-то фильм, посетив сначала, разумеется, два остальных очага – баню и столовую с бочковым пивом.

Сидим, расслабленные и разморенные в небольшом зальчике и ждём, пока нам всё равно что покажут. И тут видим, на сцену выходит наш юный мульти-доктор Лариса, а на экране начинают демонстрировать мутноватые слайды мировых шедевров живописи и ваяния. Добрались-таки, наконец, до безрукой Венеры, свет зажёгся, и Лариса загадочно так говорит. Вот видите, товарищи, какой красотой полон наш подлунный мир, если вести правильный образ жизни и не отдаваться душой и телом дурным привычкам, а тем более, случайным связям. Пауза возникла, все задумались, кто как умеет, смотрят то на Ларису, то на Венеру безрукую. Даже мысль такая у многих появилась, что рук-то она как раз потому и лишилась, что не сдержалась, и где-то налетела на неприятности. А Лариса нам всё дальше разжёвывает: а Венеру я вам, товарищи, специально показываю, как символ венерических заболеваний, которые обычно подстерегают легкомысленных граждан во время этих самых случайных связей. Все притихли, чувствуют, главная новость уже рядом. А говорю это я вам потому, говорит доктор Лариса, что буквально вчера мне позвонили из Коростеня, куда отправился один наш молодой офицер, неважно кто, чтобы поставить пломбу в зуб. Открыл он у врача рот, ну, в смысле, свой рот, чтобы зуб показать, а следом, товарищи,  рот открыл уже стоматолог, увидевший во рту молодого офицера главный признак второй стадии бытового сифилиса, который вы все, разумеется, прекрасно знаете.

Зал замер так, что единственная муха закрыла рот лапками, чтобы себя не обнаружить. Все сидели и прокручивали в голове случайные связи за последние два месяца. А куда от них деваться, если контингент жителей городка ограничен и заперт, как в аквариуме? Понятно, не устоишь и дашь где-нибудь слабину, особенно если выпивши.

А сейчас, объявляет Лариса, прошу никого не паниковать, потому что знание, как известно – сила, а значит все мы вооружены бдительностью и правильным пониманием ситуации. А теперь опять вернёмся к прекрасному и посмотрим замечательную, кажется, французскую, кинокартину «Мулен Руж» .

Какая там кинокартина!? Все кубарем оттуда выкатились и – кто куда, выяснять по своим связям, что это за молодой офицер так неудачно рот открыл в Коростене. Отдохнули, в общем.

Да, отвлеклись чуть-чуть, теперь дальше про крысу.

Нет, про Диму Чижова, он в крысиной судьбе самую что ни наесть роковую роль сыграет.

Дима, симпатичный такой молодой человек, кадровый офицер, закончил недавно высшее ракетное училище в Риге, где его папа был начальником курса, и, кстати, многих наших высоких командиров выучил и выпустил, как говорится, в жизнь, за что они ему очень были благодарны. А вот сынуля подкачал: не хотел он в армии служить, как ни запихивал его папа в неё, родимую, сначала к себе в училище, а потом в наши полесские болота: мол, пусть понюхает пороху, салага. Авось, стерпится-слюбится. Но никак у Димы эта умная поговорка не приживалась. Не слюбливалось. Да и с терпением проблемы были. Что только Дима не выкидывал, какие коленца не выкручивал, чтобы его из армии попёрли, а никак оно не пёрлось. Уже и кликуха у него появилась «мистер маразм», а всё не увольняли. Уже пил он так, что только черти с него на нас не прыгали. Уже он с другим алкашом постарше на боевом дежурстве напились, и с табельным оружием исчезли, из-за чего мы полдня тоже вооружённые до зубов искали их по всем окрестным болотам. Любого другого за такое – в два счёта бы катапультировали, а его всё жалели, не хотели папку в Риге расстраивать.

Вот на этом самом пике Диминой борьбы с советской армией я и прибыл служить в наш славный ракетный дивизион, да ещё и крысу в окне прихлопнул.

А тут как раз пошли повальные карточные игры, которые я тоже, разумеется, плотно посещал, ибо заканчивал когда-то МВТУ, где руку игрока ставили жёстко, методом наказания за любую даже самую мелкую ошибочку. То есть играли в ростовский преферанс, о котором в этих болотах ещё не слыхивали. Так они и резались в глупую сочинку, безответственно допуская в игре разные промахи. Ну, я и привнёс в это здоровое увлечение строгий учёт и контроль за всеми намерениями играющих сторон. Как говорится, вякнул – отвечай! И не словами, а денюжкой. На то ты и есть гусар и офицер, чтобы продолжать славные традиции Лермонтова и Достоевского.

Новые правила древней игры приятно освежили обстановку в дивизионе, ибо люди умные, ответственные и умеющие считать – от этого сильно выиграли. А когорта полупьяных старлеев, навроде Димы Чижова, стала получать суровые уроки наказания рублём, о которых так мечтало тогдашнее советское руководство страны, хотя и не успело внедрить в массы. Из щёголя и процветающего сердцееда Дима превратился в гуляку-гвардейца, от которого уже не пахло парфюмом «Красная Москва», а несло прямо-таки козлом, отчего начинали шарахаться не только девушки, но и стойкие к тяготам службы бойцы родной батареи. Как и все начинающие алкоголики, Дима тут же принялся искать виноватого в своих многочисленных бедах, и естественным образом вышел на меня, принесшего в этот забытый всеми болотный край передовые и гуманные методы ведения карточных баталий. Понятно, он не вызвал меня на дуэль, что так легко делали во времена Лермонтова, а затаил мелкую злобную зависть к моим временным успехам на этом поприще. Раздевая в очередной раз суетливого Диму на пять–десять полновесных советских рублей, я не прятал выигрыш в капроновый женский чулок, а смело тратил на групповые и массовые развлечения личного состава в редкие минуты и дни положенного Уставом отдыха.  Дима затаился и ждал.  

А в это время раздобревшая, похорошевшая и лоснившаяся от всеобщего внимания и любви Капа Ростиславовна уже полностью освоилась в межоконном пространстве, привыкла к вспышкам фотоаппарата «Зенит» и даже начала подсказывать некоторым игрокам, нежно постукивая розовой лапкой по оконному стеклу, чтобы привлечь внимание игрока к правильному ходу. Диму начало раздражать даже это. Он искал виноватых, и находил их практически везде, где искал.

Так и в тот, последний день месяца вересня, когда всех офицеров увезли в полк на подведение итогов социалистического соревнования между дивизионами в деле защиты опять же социалистического Отечества, Дима, понятно, никуда не поехал, а уселся играть со старыми капитанами, аккуратно несущими боевое дежурство, в том числе и в гостинице. Старых капитанов если и можно  обыграть, то разве что на рояле, поскольку все остальные, и особенно, азартные игры, они освоили, наверное, лучше членов любых сборных, а до рояля просто ещё не добрались, опять же из-за отсутствия культурного оборудования в свободном доступе на территории дивизиона.

- Ты жива-а, ещё моя старушка!?- дурашливо пропел Дима, присаживаясь на металлический стул и постучав Капе по стеклянному носу согнутым пальцем.

И надо же такому случиться, я на два дня уехал в Киев к дяде Паше, отцовскому другу, командовавшему военной кафедрой киевского университета.

Проигравшийся в пух и прах в очередной раз Дима, сидел в комнате один, злобно глядя на Капу и наливаясь злобой, как петух перед дракой.

Отрицательная энергия, переполнявшая его, требовала выхода. Понятно, он нашёлся.

- Свободу Божьим и прочим тварям!- закричал Дима Чижов, распахивая окно, и имея в виду больше, наверное, себя и свою горькую борьбу за независимость, чем нашу бедную крысу.

Но на свободу вышла одна Капа Ростиславовна, а пьяный Чижов  остался дальше влачить свою почётную обязанность.

Капа посидела немного в своём, ставшем, по-видимому уже привычным, а быть может, даже и родным, жилище, не спеша умылась, чтобы выйти на свободу не только с чистой, в отличие от Димы, совестью, но и с чистой мордой, грустно и насмешливо посмотрела на бедолагу чёрными бусинами своих прекрасных глаз, и – от греха подальше – выбежала на жестяной слив окна.

Потрясённый своим поступком Дима, вдруг увидел в этом символическом происшествии свою победу над режимом, и то, как он чуть ли не в белых штанах садится в кабину армейского газика, чтобы навсегда проститься со ставшем ему давно уже родной и ненавистной советской армией, раскинувшей в маленьком посёлке Белокоровичи одно из своих многочисленных щупалец.

Дима сел на панцирную кровать, уронил в ладони свою буйную голову, и выпустил из одного глаза горькую и жгучую, как молотый перец Чили, скупую мужскую слезу. Однако вовремя спохватился и растворил её в своём зеленом офицерском рукаве, чтобы никто, даже он сам не подумал, что это он скорбит и раскаивается в очередном совершённом злодеянии.

А потрясённая неожиданным жизненным поворотом Капа Ростиславовна спустилась в забытую уже зелёную дубраву высоченной полыни и крапивы, счастливо поводила носом во все стороны, обновляя чувства и переживания прошлой жизни, и, немного подумав, не спеша направилась к родному свинарнику.

- Ты жива ещё моя старушка?!- пропела она Димину песенку, посмеиваясь в светлые усики и представляя, как обрадуется вся родня, давно уже, наверное, похоронившая её в своих мыслях.

И я, вернувшийся через три дня от хлебосольного дяди Паши из Киева, увидел только написанное жёлтым фломастером на стекле гостиничного окна, сладкое слово «Freedom!», что означает, кажется, всё-таки что-то хорошее.

Вот они, красавцы-гусары 1-го дивизиона N-ского, как говорится, полка дорогих нашему сердцу Ракетных Войск Стратегического Назначения. За рулём, понятно, старший лейтенант Дима Чижов, а чуть ниже Санька Прудков, так вовремя напомнивший мне о лучшем времени нашей жизни. Потому что молодость - всегда хороша, что там в ней ни вытворяй.