Он не отказывал ни в одной просьбе и как бы наслаждался всем, что делал со мной. Но это вовсе не означает, что делал он то, что я хотел или как я это представлял. Мы почти всё время работали не с тем, что я просил, и я даже не замечал, как это получалось. И началось это прямо с первой встречи.
Я пришёл. Поханя меня узнал, познакомил с тётей Катей, крошечной живенькой женщиной, которая мне очень понравилась. Язык не поворачивается назвать её старушкой или бабушкой, хотя ей было за восемьдесят. Они меня накормили. Мы попили чаю, поговорили о Дядьке, Степаныче, о бабе Любе повитухе, к которой я ездил весь предыдущий год изучать родовспоможение. А потом я попросил поучить меня Любкам.
- А пойдём, пойдём, тут же охотно согласился Поханя. Давай вот здесь, у нас, вишь, всё убрано, чтобы пошире было. Мы с бабкой иногда возимся...
В горнице, где мы пили чай, действительно не было ничего, кроме стола, пары стульев и скамьи под окнами. Мы отодвинули стол и получился небольшой зал для движений.

- Я даже полы укрепил, рассказал Поханя. Подвёл столбы, положил балки поперёк половиц. Чтоб не гуляли. Ну, чего тебе показать?
- Что-нибудь начальное, пожал я плечами.
- Начальное! засмеялся он тихонько. Тут ведь сразу и не придумаешь, что начальное... Ну, бей меня, что ли... Драться давай.
Я встал в стойку и начал «двигаться», как это называлось, когда я занимался в карате. Надо сказать, что у меня к этому времени была кое-какая подготовка в боксе, самбо и восточных единоборствах. Ну и изрядный опыт уличных драк. Поэтому и «подвигаться» для меня означало не драться, а играть в искусственный бой, обозначая удары и демонстрируя собственное искусство. Надо сразу сказать, что Похане нужно было не это. Ему нужно было настоящее.
Забегая вперед, скажу, когда я в попытке понять, что же ему нужно, хотел врезать, как в уличной драке, он просто мгновенно исчез из моей досягаемости и засмеялся:
- Ты что?! Убьёшь меня, кто тебя учить будет? По-настоящему, это не в озверении и не насмерть. Учись удары класть на кожу и вообще без вреда. А ты то сдерживаешься, то зверь зверем, а тебя-то и нет. Любки у тебя пойдут, только когда ты себя найдёшь...
Вот так Любки для меня стали долгим поиском себя. Но об этом я расскажу как-нибудь особо, потому что это было еще впереди. А в тот раз до этого не дошло. Едва мы начали «двигаться» или «драться», как Поханя ткнул куда-то возле моей головы:
- У тебя склянь.
Я уже говорил, что собирал и изучал ремесла. В том числе учился и выделке шкур. Поэтому я знал слово, которое он сказал. Склянью скорняки зовут ороговевший участок выделанной шкуры. Такой участок становится твердым и хрупким, как стекло, и при перегибах ломается, портя кожу. Это-то я понимал. Но я напрочь не понимал, что имеет ввиду Поханя. Какая у меня, живого человека, может быть склянь. И куда он тычет пальцем.
А Поханя между тем снова выдвинул стулья и уселся за столом. Любки уверенно закончились не начавшись. Я сел напротив его.
- Чего тут у тебя? Повторил он, показывая глазами влево вверх от моей головы.
- Ничего.
- Ну, ты же драться со мной не можешь. Тебе что-то мешает.
- Ничего не мешает.
- Ну, полно, полно! Разве ты так бы дрался с кем-то другим? Ты же со мной не на полную дрался?
- Ну, нет, конечно.
- А как я тебе любки покажу, если ты не настоящий? Любки это же не драка. Любки это от чего дети рождаются. Когда с бабой, конечно! Жизнь это, понимаешь. А с мужиком любки это роды. Ты же ездил к Любе, учился повивать? Так вот Любки это тоже повивание. В Любках надо взрослому мужику помочь родиться заново. По-настоящему! То есть настоящим! А ты мне кого вместо себя подсунул?
Я что-то понял и попытался сказать, что отношусь к нему с уважением, и не могу против него драться, как на улице, где я ненавижу своих врагов и бью их по-настоящему.
- Это ты кругом ошибаешься! - остановил меня Поханя. - Ты сам-то себя послушай. На улице ты в ненависти, значит, вместо тебя ненависть бьёт твоих врагов, твой зверь. А со мной ты в любви и уважении, а из-за этого сдерживаешься. А значит, у тебя заготовлен этакой воинник боец такой, в котором ты и сражаешься с тем, кого уважаешь. Это не уважение. Это как раз неуважение, ты сам посмотри! Ведь это не ты меня уважаешь, а твой облик для чужих людей мне показывает уважение.
Он дал мне какое-то время подумать. Я, в общем-то, понимал его. Но как только у меня возник вопрос: а что ещё можно делать с уважением, как не показывать его? Поханя точно прочитал его:
- Вот ты думаешь, что уважение такая вещь, которую и надо показывать. А ты подумай. Для того, чтобы что-то показывать, надо его иметь. Стало быть, где-то в тебе есть уважение. Но чтобы я его увидел, ты делаешь театр и показываешь его. Значит, если ты его не покажешь, я его не увижу, такой дурак? Вот, значит, как ты обо мне думаешь?
- Нет, нет, что ты, Поханя, - замахал я руками, у меня и мыслях не... - начал было я и осёкся, глядя на его радостную улыбку. - Ты меня как-то ловишь!
- Конечно, - согласился он. - А как ещё. Любки и есть. Так как же с уважением-то? Может ты меня не уважаешь, а хочешь обмануть, чтобы я к тебе хорошо относился?
- Да, нет, конечно! - ответил я, заглядывая в себя.
Там в глубине я точно знал, что относился к нему с огромным уважением. Хотя какая-то привычка относится ко всем стариками слегка свысока, из положения более сильного и образованного человека, у меня была. Но она была общей ко всем старикам, а не именно к Похане. Да к тому же после Степаныча и Дядьки от неё осталась лишь тень. А за нею я относился к Похане с предельным для меня уважением.
- Нет, Поханя, я тебя по-настоящему уважаю, - искренне сказал я.
- Да я вижу, - продолжал он улыбаться. - А как же получается, что ты вместо себя мне артиста-то подсовываешь? Разве это уважение? Настоящее уважение между двумя мужиками это когда открыто, искренне, а? Два мужика в Любках могут походить только сами, не закрываясь личинами... Ну, я хочу сказать, что ты целый день где-то крутишься, дела, работа, люди поганые, врать приходится, прятать душу, закрываться... А вечерком бежишь ты к другу, сбрасываешь шелуху эту всю, вылезаешь из обликов на свет в чем мать родила, и в любки, а потом в баньку. Или наоборот, сначала в баньку. Очистился и в любки. Вот это любовь и уважение. А тебе что-то мешает.
- Ну, не то, чтобы мешает... - я хотел сказать, что не мешает, а как раз наоборот, это я сам так делаю, чтобы было лучше. Но у меня тут же появился вопрос: А зачем я так делаю?
Но вместо ответа на него, я попытался представить, что выхожу на бой, скинув все заготовленные бойцовские облики: и дружественного спаринг-партнёра, и бойца-гладиатора, нацеленного на спортивную победу, и зверя, готового убить любой ценой, и хитрилу, который себя не подставит и ударит только тогда, когда обманет и отвлечёт. Но бить будет жестоко...
Я увидел их и понял, что не могу без них, там так много всего за ними, что заставило их создать, что это немыслимо рассказать и даже охватить единым взглядом. И, в первую очередь, там боль, много боли от поражений, трусости и слабости. Но самое главное, что из-за всего этого я действительно не могу просто выйти на бой, раскрыться и быть самим собой с другим человеком.
- Мешает, конечно, мешает...
- Вот, вот, склянь у тебя, - снова показал он куда-то возле моей головы.
- Ты понимаешь, Поханя, - попытался я было начать свой рассказ, но он меня остановил.
- Погоди, не лезь туда. Ты там утонешь. Ты мне склянь эту увидь.
Тут до меня вдруг доехало, что все это время он просто учит меня что-то видеть, что-то действительно существующее, где-то в пространстве возле моей головы. Очевидно, в сознании, сказал себе я. И начал перестраиваться внутренне. Не могу так сходу сказать, что ты делаешь, когда перестраиваешься, чтобы понять колдуна. Но ты определенно меняешь в себе что-то такое, что становится видением.
- Где склянь? - переспросил я его, и этот вопрос, и напряжение были частью этой перестройки.
- Вот, вот, - ткнул он пальцем над моим левым виском.
Я попытался туда мысленно «посмотреть».
- Да ты не смотри, - остановил меня Поханя. - Ты просто скажи, что там?
- Ничего... ничего... какое-то напряжение... или тяжесть...
- Да, нет, ты просто скажи, что там. Просто открой рот и вали самокатом, что пойдёт.
Легко сказать, вали самокатом. Я уже пять лет как владел Кресением и знал, что такое самокат, но по-прежнему мне было просто вывалить из себя только знакомое или похожее на знакомое. И каждый раз переход на новый уровень работы был трудным, точно роды.
- Тужься, тужься, засмеялся он.
И меня вдруг прорвало:
- Учителей нужно уважать. Иначе они не будут тебя учить. В общем, их надо покупать уважением. Это унизительно. Я не могу это делать. А надо. А что же делать? А что делать?! Покупать. Но какой он после этого учитель, если я смог его купить? Если он продаётся и покупается? Да ещё и на такую дешевку? Он не Учитель с большой буквы. Но учиться-то надо! А как учиться у человека, которого не уважаешь? С этим нельзя жить. Это нельзя видеть. Надо закрыться, зажмуриться, закрыть глаза ладонями, сжаться в комочек и спрятаться поглубже, чтобы не видеть этого позора. А как же учиться?

Источник: lubki.ru