Жителям Тель-Авива

- Подонки, - сказал Песчанский, - из-за них я должен тянуть кофе в маске и из трубочки! Вы не находите, что это неэстетично? Они нас бомбят и к тому же заставляют пить кофе из трубочки, сукины дети!.. Нет, я считаю, что мы всё делаем правильно – всё, даже то, что не отвечаем, - но кафе?! Скажите мне – зачем закрывать кафе? Пока они открыты – мы победим! Все пять войн я отсидел в кафе – вы понимаете, что я имею в виду?.. Евреи непобедимы в двух случаях, Лео, - когда они воюют и когда они беседуют. Кофе – разве это напиток? Это гадость! Сорок три года я пью этот пишахс и сорок три года плююсь, но без него не могу. Кофе – это застолье, это беседа, это по душам, это а идише майсы, это наши хохмы. Все пять войн я провел за кофе. Мне стыдно говорить об этом, и я признаюсь только потому, что на мне противогаз и вы не видите краски стыда, заливающей мою физиономию…
- И где же вы все эти годы пили этот пишахс, мсье Песчанский? – спросил Лео. – В Ленинграде, на Владимирском?
- С чего вы взяли? – удивился Марк.
- Мне знаком ваш голос. Мне кажется, я его слышал именно там.
- Сейчас все голоса похожи, - заметил Песчанский, - мы все в масках, все евреи сегодня похожи. Где это слыхано, чтобы один еврей походил на другого?! Я пил кофе на Невском, на Сорок второй стрит, на Сене, среди викингов. И вы думаете, я там жил? Я улетал. Я улетал в Израиль. Вся моя жизнь – сплошной отлет. Моя профессия – улетающий еврей. Вы никогда не слышали о такой? Она сегодня очень распространена, эта древняя профессия – улетающий еврей, она возникла еще до второй древнейшей…
Первый раз я улетал весной, в мае, четырнадцатого, в сорок восьмом… из Дворца искусств на Невском. Я был молод, высок, красив и строен, прекрасные дивы оборачивались на меня, - сейчас это уже можно сказать. Это теперь я несколько усох. Я выбивал десятку. Почти не целясь. К тому же я был опытным сапером, я мгновенно мог рассчитать взрывчатку для любого объекта – завода, склада, базы… Для вашего кафе, например, понадобилось бы килограмма два, не больше. И тю-тю…
- Я не тороплюсь, - заметил Лео.
- Это я для сведения. Чтобы знали… Но кто тогда мог улететь? Что туда шло? Сирийские танки? Египетские самолеты?.. Я сидел в кафе и махал руками. «Ребята, - говорил я, - что мы здесь делаем? Мы должны быть там! Взять в руки ружье – и на фронт!..».
Вокруг меня была очень приличная компания – все евреи, все фронтовики.
Нёма Шмуц, не успев сбросить шинель, сразу же начал писать романы о десяти сталинских ударах, решивших исход войны. На каждый удар – по книге. Сейчас он заканчивал роман о битве под Курском. Главным героем был генералиссимус, который, раскуривая трубку, задумчиво шагал по окопу и лично руководил сражением.
Сеня прямо из танка попал в администраторы. Он возил по стране музыкальные ансамбли, исполнявшие песни о Родине. Когда песен не хватало – он писал их сам.
Аня и Яша Домбровские работали в театре. Во всех спектаклях они играли одни и те же роли: он – раненого во время атаки, она – санитарки, вытаскивающей его под вражеским огнем с поля боя. Режиссеры их не разлучали. В последнем спектакле, наделавшем много шума, Аня спасала Яшу страстными поцелуями, потому что врачи были уже не в силах помочь.
Все вокруг меня тихо пили остывший кофе – я продолжал махать руками.
- Ну, - кричал я, - кто берет со мной в руки ружье?!
Первым поднялся Нёма.
- Схожу-ка я в туалет, - задумчиво произнес он и тихо удалился.
Потом схватился за живот Сеня.
- Третий день уже проносит, - сообщил он и, слегка скрючившись, скрылся за дверью.
Я продолжал махать.
И тогда поднялись Домбровские.
- Что, - не понял я, - сразу обоим приспичило?
Они печально улыбнулись и тихо зашагали, взявшись за руки. Они очень любили друг друга.
- Ребята, - крикнул я вслед, - что это вы все вдруг обделались?
Вы не знаете, кому я кричал, Лео? Никого уже вокруг меня не было.
Ко мне подсел директор ресторана. Он тоже оказался евреем. Тогда, после войны, в искусстве было полно евреев, Лео. И это было нормально – мы не любим держать в руках ружье. За четыре года войны мы его возненавидели. И потом, оно нам не к лицу. Мы его с удовольствием меняем на ручку, кисть, дирижерскую палочку.
- Марик, - печально произнес директор, - ты не полетишь. Ты поедешь. И я с тобой тоже.
- Какая разница? – воскликнул я. – Полететь, поплыть, поехать! Только бы побыстрее!
- Мы поедем в товарняке, - пояснил директор. – И совсем в другую сторону…
В пятьдесят шестом я уже выбивал восьмерку и снова улетал из того же Дворца искусств. Правда, с соседнего столика и совсем в другой компании. Я говорил вдохновенно, потому что со мной сидели две восхитительные девицы, у которых ноги росли… нет, Лео, не прямо от ушей – я этого не люблю. Они росли из того места, из которого надо, а уж оно располагалось где-то совсем недалеко от ушей. Их привел Данька Красик, ставивший какие-то пошлые эстрадные пьески. Данька всегда появлялся с девицами, от которых балдел весь дворец.
- Хаверим, - вопил я, - что мы тут сидим и пьем этот пишахс?! Наше место там – в танке, самолете, на корабле, мы должны геройски сражаться и, если надо, погибнуть…
Красик вздрогнул, поднялся и улетел – прямо на богинях. Но рядом со мной остался Зяма Шульц – поэт, не напечатавший ни одной строки.
- Зяма, - сказал я, - чего мы тут с тобой развалились в креслах? Давай-ка махнем…
- Старик, - сурово прервал меня Зяма, - у меня должна выйти первая книга моих стихов. Я начал писать задолго до войны, мне было девять, когда меня заметил сам Маршак. Он сказал моей маме: «Этот далеко пойдет…» - и потрепал меня по шевелюре.
- По шевелюре? – удивился я, потому что Шульц был совсем лыс.
- Да, - бросил он, - именно по ней! В девять лет она еще была. Это после войны она несколько поредела. В окопах волосы редеют… А ты хочешь лишить меня книги! Ста семнадцати гениальных страниц! Так у тебя это не получится!..
И он удалился, гордо задрав голову.
В Шестидневную я махал руками, но уже не столь интенсивно: у меня были соли в правом плече и артроз в левом, к тому же я уже выбивал шестерку…
- Я понимаю, - кричал я, - что мне уже не влезть в танк и не взобраться в самолет, но я еще иногда попадаю в мишень.
Никто не ускакал в туалет, никто не взлетел на девицах – евреев рядом со мной не было. Стоило начаться новой войне – и они тут же исчезали.
Я махал руками, опрокинул борщ актера Синицына, выпил семь чашек кофе, полтора литра «Московской» - и окончил войну в пятом отделении милиции Куйбышевского района. Я смазал по роже художника Корчука, который орал: «Поезжай в свою Палестину!». Я несколько раз пытался ему объяснить, что именно туда я и собираюсь, а он все орал и орал, после чего я его и смазал… Получил я пятнадцать суток.
О нашей победе я узнал от капитана милиции.
- Выходи, - сказал он, распахивая дверь камеры, - ты свободен!
- Уже прошло полмесяца? – удивился я.
- Если евреи победили несколько миллионов антисемитов за шесть дней, - задумчиво произнес капитан, - почему ты за одного должен сидеть целых пятнадцать?
- Какой-то необычный капитан, - заметил Лео, - я таких не встречал…
А потом была война Йом-Кипур… В эту войну я бежал из тель-авивской синагоги на египетский фронт, и мой талес развевался на ветру. В воображении, Лео, в воображении… Но я все-таки добежал, несмотря на язву, до Вены. Я, наконец, сел в самолет и полетел в Израиль. У нас была посадка в Вене. Вы не знаете, какого черта там задают этот провокационный вопрос: «Куда? Израиль? Америка?»
Не знаю, почему я ответил «Америка». Я не боюсь вам это сказать, Лео, потому что маска защищает мою жидовскую морду!..
На следующий день после прилета в Нью-Йорк я встретил на Бродвее своего старого друга Нёму – того самого, со сталинскими ударами.
- Как ты сюда попал?! – воскликнул он. – Ты же улетал в Израиль!
- Вена! – кратко объяснил я. – Этих гадов в аэропорту надо давить, чтобы не задавали лишних вопросов.
Он жил на Лонг-Айленде, в трехэтажном особняке.
- Зачем тебе при одной жене шесть спален? – спросил я.
- Поживешь – поймешь, - дипломатично ответил Нёма и тут же предложил вступить в его дело. Он сдавал гостям Нью-Йорка напрокат машины – у них это называется «rent a car».
- Гиблое дело, - махнул рукой Лео, - я пытался. Прогорел.
- У Нёмы машины расхватывали, как горячие блинчики с маминого стола, - сказал Песчанский. – Через два года у меня был уже особняк. Правда, двухэтажный. Но зато бассейн был длиннее.
- Зачем тебе одному четыре спальни? – хихикал Нёма.
Я работал, как вол, увеличил парк машин, все русские снимали только у меня, - я решил хорошо заработать. Я не собирался садиться на шею Израилю. Как вы понимаете, Лео, я все еще летел туда. По вечерам я посещал кафе «Аполло» на Пятой авеню – и оттуда улетал. Я кричал, что надо ехать, лететь, плыть, сейчас, не откладывая, - но меня не понимали: мой английский оставлял желать лучшего. И я взялся за Нёму.
- Продадим наши дома, - убеждал я его, - возьмем миллионы – и
махнем! И никакой корзины абсорбции! Мы ничего не возьмем у Израиля – мы ему дадим! Я дам полмиллиона! А ты?
Нёма что-то мычал в ответ, что-то бормотал про черный день, болезни, обеспеченную счастливую старость. Два месяца я его агитировал, Лео, шестьдесят дней я ему повествовал о нашей удивительной жизни в Израиле – и наконец он согласился.
- Я не люблю Америку, - сказал Нёма, - и я обожаю Израиль. И не нуждаюсь в твоей неуклюжей агитации. Я туда ехал. И я туда приеду!
Отъезд был назначен на осень – мы не хотели сразу окунаться со своими болячками в ближневосточную жару. Я начал по утрам бегать трусцой по улицам Нью-Йорка, сел на строгий режим, забыл про мой любимый итальянский ресторан «У Паоло» - Израиль должен был увидеть меня помолодевшим и стройным. И вот, когда уж небо осенью дышало и короче становился день… Мне трудно об этом рассказывать, Лео, мне не хочется об этом вспоминать…
Я пришел к Нёме и застал его в спальне жены. Одного… Передо мной был не Нёма – передо мной сидел сгорбившийся, растерянный старик со слезами на глазах.
- У нее есть любовник, - простонал он, - высокий и волосатый. Возможно, даже негр. Да-да, скорее всего он. И он был у нее сегодня ночью. Ты не можешь себе представить, что они тут вытворяли!..
- Ты его видел? – спросил я.
- Откуда?! – закричал Нёма. – Как я его мог видеть? Он ушел часа в четыре, не позже. Я в это время сплю. Ночью я сплю!
На какое-то мгновение мне показалось, что Нёма свихнулся.
- Подожди, - сказал я, - не торопись. Давай задумаемся. Если ты его никогда не видел и тебе о нем никто не рассказывал – откуда ты знаешь, что он был? Что он вообще существует?
- Фэн-шу, - пробормотал он. – Есть такая китайская наука. Я ее начал изучать еще в России, после того как написал роман о пятом ударе этого унглыка. Я никак не мог перейти к шестому, - я ненавидел этого сраного генералиссимуса со всеми его ударами, - и занялся фэн-шу. Это страшная наука. Она позволяет проникнуть во все тайны. Стоит мне появиться в каком-то помещении – и я могу рассказать обо всем, что в нем происходило: о людях, живущих в нем, об их любви и ненависти, об их болезнях… Она совершенно здорова, но она – блядь! – вдруг закричал Нёма. – Она мне изменяла с первого дня нашего знакомства. Еще до того, как я ей предложил руку и сердце! Я даже знаю, с кем она спала в Одессе. Их было много, очень
много!
- Почему в Одессе? – не понял я. – Почему она должна была спать именно там?
- Потому что она оттуда! – гаркнул Нёма. – Меня предупреждали, меня отговаривали. Мне объясняли, что одесситки склонны к изменам. Я не внял. И вот… получил…
- Так ты не летишь? – тихо спросил я, и голос мой дрожал.
- Как я могу уехать, - закричал он, - если она мне изменяет даже в Америке?! Ты представляешь, что будет твориться в Израиле? Ты знаешь, какие там мужчины?..
Короче, я улетел один – и приземлился… в Мюнхене. Я вижу, Лео, вы хотите меня спросить – почему. Прошу вас, не делайте этого. Потому что я вам все равно не отвечу. Потому что я летел в Израиль…
Что я делал в Мюнхене?
Я не произносил речей в кафе. Я не вещал. Кого я мог там агитировать немедленно улетать и забираться в израильские танки – жирных бюргеров, выпивавших в один присест несколько литров пива? И я пил вместе с ними в их биргартенах, и что-то бормотал по-немецки, который был идишем, услышанным от мамы, и важно кивал головой – «ja, ja»…
Я бродил по городу, любовался средневековой ратушей с крутящимися фигурками на Мариенплац, покупал туфли Гуччи в шикарных магазинчиках на Максимилианштрассе – в этих туфлях я летаю, осматривал самый старый в городе театр в резиденции короля, наблюдал, как арабки из Эмиратов ползают в парандже по травке возле отеля «Хилтон». Но больше всего я любил посещать Английский сад, где по лужайкам носились совершенно обнаженные баварки. Признаюсь вам искренне, Лео, - я наблюдал это зрелище с удовольствием. Мне даже кажется, что я несколько раз цокнул языком, хотя я в этом не уверен. Что вы хотите – я всю жизнь обожал рубенсовские формы…
Не знаю почему, но так уж получилось: я вдруг вспомнил об этой таинственной китайской науке фэн-шу, которая исковеркала жизнь моего старого друга. И я начал вгрызаться в эту науку, с утра до вечера, прямо в Английском саду. И представьте себе – уже через месяц я точно знал, как сделать любую из девушек счастливой. У китайцев кое-что было и об этом…
Я чувствую, вы сомневаетесь, вы хихикаете надо мной, хотя я этого и не слышу. И вместе с тем это так. Я мог без ошибки определить: с этим мужиком ей будет хорошо, а с этим она взвоет. И я начал подбирать девицам спутников жизни. Обычно я занимался этим в кафе «Richard» на Мариенплац или в кафе «Venezia» на Леопольдштрассе: в первом подавали изумительные пирожные, во втором – лучшее в городе мороженое. Я обожал и то, и другое. Девица со своим кавалером устраивалась за соседним столиком, а я пожирал сладости и незаметно наблюдал за ними. Перед уходом я вытирал рот салфеткой. Это был очень ответственный момент. Если я держал салфетку в левой руке – я не одобрял, я советовал бежать от кавалера как можно быстрее и подальше. Если в правой - давал зеленый свет. Благодаря мне, Лео, появилось несколько десятков счастливых пар. Пусть даже и немецких.
Вдруг я стал популярен. Меня искали, на меня стали записываться, как в России на импортную мебель. Более того – обо мне грезили молоденькие белокурые фрау. Такого не наблюдалось даже в моей лихой молодости. Ради меня они были готовы бежать от своих блистательных кавалеров. «Мы хотим тебя, - щебетали они, - ты снишься нам по ночам». Согласитесь, Лео: когда уже не молодого и прилично потрепанного человека хотят юные длинноногие феи – это щекочет.
Меня щекотало еще несколько месяцев, пока не началась ливанская кампания. И тут я вдруг вспомнил, что я в Германии. Еврей в Германии, после всего, что было… Мне кажется, вы меня понимаете, Лео. Тем более, что все вокруг раскрыли свои хайла. Я плюнул на фэн-шу, на грудастых фрау, я вскочил в самолет, летящий в Израиль… и приземлился в Париже.
Это, скажу я вам, был не Мюнхен! Там в любом кафе – левый берег, правый берег – только и говорили, что надо ехать. И все были молоды, горячи, азартны, красноречивы. Я понял, что мне тут лучше помолчать. Что мое время прошло. Я, правда, вякнул пару раз, вяло взмахнул руками – и заткнулся. Я их слушал несколько месяцев – а они все говорили и говорили, и все одни и те же…
Я залез в самолет и через час приземлился уже в Хельсинки… нет, кажется, в Осло… короче, в каком-то замечательном городе. Покой, река, море, озеро, пирожные, готика… Говорили, он стоит на деньгах. Не знаю – я лежал на раскладушке…
В этом городе я был занят по горло. У меня появилось странное хобби: я ездил в аэропорт и узнавал рейсы «Эль-Аля» на Тель-Авив – вторник, четверг, воскресенье. Зачем я это делал? Я уже понимал, что никуда не улечу. Если я не улетел, когда попадал в десятку, - куда мне было с двойкой?..
И чем больше я понимал, что никуда не улечу, тем точнее я знал расписание – из Амстердама, Цюриха. Из Копенгагена. И из Лондона – дешевле. И из Вены – без посадки. И из Люксембурга – ночной. И из Будапешта – с евреями из России. Я даже знал расписание рейсов Москва – Тель-Авив, которые еще не начались.
Когда я выучил наизусть расписание всей Европы – началась война. Это было ночью. Я пошел в туалет и услышал, что американцы бомбят Саддама. Как вы догадываетесь, до туалета я не дошел…
Я сидел у телевизора и взрывал сам себя, - что еще может делать сапер во время войны, когда ему шестьдесят семь?.. Ко второй ночи я прикорнул… Когда я открыл глаза – было полвторого. С экрана веяло ужасом. На Израиль упало три ракеты. Евреи не смогли их перехватить.
- Как, - кричал я, - чтобы евреи не перехватили?! Этого не может быть!
По экрану бродили люди в масках, вопила сирена, говорили о газе.
Меня бросило в жар, и стало жарче, чем в том танке, когда я горел под Мозырем.
Потом сказали, что упало четыре ракеты. Шесть. Восемь!.. И каждая, прежде чем разорваться на моей земле, проходила через мое сердце. Восемь ракет прошло через него. Там, далеко, в Тель-Авиве, в Хайфе, в золотых апельсиновых рощах, ждали газа, и я почувствовал, как он начал душить меня.
Мне захотелось взять в руки автомат, сесть в самолет, открыть бомбовый люк и… И я начал пожирать сыр… За окном была ночь, и в мире была ночь… Я видел эти советские ракеты и ненавидел евреев, придумавших их. Этих евреев – ученых, вундеркиндов с подмосковных дач, бомбивших сейчас мою землю. Евреи воевали с Израилем!.. В голове я начал рассчитывать взрывчатку для этих дач – примерно кило пять на дачу, не более, - чтоб никогда больше ни один еврей не помогал убивать другого.
- Каин, - спросил бы я их, - где Авель?..
Сердце мое разрывалось, я должен был говорить – неважно с кем, и я разбудил соседей по площадке. Они долго терли глаза и не понимали, в чем дело.
- Перестаньте тереть глаза! – кричал я. – Бомбят Израиль – как вы можете спать?
- Что вы хотите? – спросил мсье и зевнул. – Мне утром в банк! У меня ответственная встреча с эмиром!
- Две бомбы – Хайфа, - продолжал я, - две – Тель-Авив! Воюете вы – а бомбят нас!
- Мсье Песчанский, - сказала мадам, - разбудите, когда будут бомбить нас. Только не прозевайте. Спокойной ночи!
- Хазерим! – бросил я. И вернулся к себе.
Я подошел к зеркалу. Оттуда смотрел мохнатый еврей, в шлепанцах, в трусах и в майке – все не на ту сторону, сутулый с животом.
- Какой автомат, - спросил еврей, - какой бомбовый люк? Ты годен только на жертвоприношение.
- Заткнись! – попросил я…
Утром я вышел в город. Никто не плакал, не смеялся, не подходил ко мне, не спрашивал: «Ну как? Как там твои? Может, мы можем чем-то
помочь?». Никто не пожал руку, не хлопнул по плечу. Единственное, что роднило с Израилем, - раскупили все противогазы.
Над городом стояли тучи, и свинцовый туман заковывал сердце. Война была явно непопулярной. Она началась во время распродаж – «сольдов», или сольды начались во время войны, - неважно: все были недовольны. «Война, - ворчали все, - миллиард в день на ветер! Сколько на эти деньги можно купить? Особенно в период сольдов».
Я очутился в незнакомом районе, за рекой, зашел в кафе – обшарпанное, прокуренное, с незнакомыми газетами.
- Бомбят Израиль, - сказал я, - вы слышали? Почему вы здесь сидите?
Все замахали руками, запыхтели, глаза загорелись:
- Ты хочешь, чтобы мы его тоже бомбили?
Я пригляделся – это были сыны Измаила, все кафе было забито его сынами, и газеты с вязью лежали на столах.
- Ша, - сказал я, - тихо! Не психовать! Аллах акбар! Оставайтесь на местах! В Париже, Милане, Стокгольме… И пригласите ваших родственничков из Ирака. Скоро рамадан – готовьтесь, ребята. Инч-Алла!..
И я ушел. Город был пуст. Казалось, бомбили его, а не Тель-Авив. Я пошел в свое кафе – дамы в мехах, мужики в шубах, официант во фраке. Я заказал кофе – хороший «эспрессо» в белой чашечке с золотой каймой. Говорили о болезнях, о лыжных креплениях, о повышении страховки, о качестве снега в горах, о пятках.
- Милочка моя, чтобы не болела пятка – надо на нее приседать. Минимум сто раз в день. Это закон! Что не функционирует – на то и приседайте!
- Тебе бы приседать на голову! – сказал я по-русски.
- Простите? – не понял официант.
- Еще «эспрессо».
- Сию секундочку…
Кафе заполнялось. Мужчина с мопсом в руках, дама с огромным пакетом… Она долго изучала меня через свои очки в розовой оправе.
- Ах, - наконец заговорила она, - покупать надо все-таки только в сольды!
- Какое может быть сомнение! – ответил я.
- Но в дорогих магазинах.
- Безусловно, мадам, - согласился я.
- Посмотрите, что я только что купила, - она полезла в блестящий пакет, - кожаное пальто мужу. Лайка, итальянской работы – и всего за пятьсот! А знаете, сколько оно стоило?
- Даже не представляю.
- Все четыре! С хвостиком!.. Бегите, это за углом, там есть ваш размер.
- Спасибо, мадам, - поблагодарил я, - я ищу с мая…
- Кто же ищет такое пальто летом? – удивилась мадам. – Мне кажется, что вы зря тратите время в сольды.
- С мая сорок восьмого, - добавил я. – Спасибо!..
И я отправился за пальто, которое в восемь раз дешевле, за кожаным пальто, потому что оставался еще мой размер и потому что покупать надо в сольды…
В «Эль-Але» была масса народу. Много людей и мало билетов…
- Евреи, - сказал я, - пропустите меня без очереди, евреи! Я улетаю в Израиль с сорок восьмого года! Кто из вас сорок три года улетает в Израиль?
Они молчали.
- Взгляните на меня внимательно, евреи, - сказал я. – Если вы сейчас меня не пропустите – я уже не улечу никогда.
Евреи взглянули – и пропустили…
Песчанский потянул кофе из трубочки.
- Скажите, Лео, - я действительно так неважно выгляжу? Даже в противогазе?..
Весь полет я волновался. Я летел в Израиль – но, в общем, не был уверен, что именно туда. Сколько раз я уже летел в Израиль – и приземлялся черт знает где!..
Наконец мы сели. Я вышел на трап и подошел к стюардессе, - я хотел уточнить, что это за страна, куда меня снова занесло.
- Мадмуазель, - начал я, - вы уверены, что я прилетел именно в…
Но тут объявили воздушную тревогу, завыла сирена – и я успокоился… Я был дома.
Мы побежали в здание аэропорта и там смешались с русскими евреями, прибывшими минут за десять до нас. В суматохе военный в очках раздавал противогазы и шприцы с атропином.
- Противогазы – немедленно, - приказал он, - шприцы только в случае химической атаки!
И тут я начал задыхаться. Храпеть и задыхаться. Я кашлял, задыхался и храпел.
Началась паника – что могло быть лучшим доказательством химической атаки? – и русские молодцы всадили себе атропин.
- Идиоты, - кричал я, - что вы колетесь? У меня астма! Я задыхался в России, Америке и даже в Лихтенштейне, где никогда не было химической атаки.
Но никто мне не верил, и все кололи атропин. Семерых из них доставили в больницу.
Это была первая помощь, которую я оказал Израилю. Прямо в аэропорту…
Вторая была в гостинице «Базель», на улице Яркон. Во время очередной воздушной тревоги меня вдруг прихватило люмбаго, и я превратился в прямой угол. И все тут же превратились в прямой угол, весь вестибюль стал один сплошной прямой угол.
- Кретины, - орал я, - что вы согнулись?
- Как и вы, - отвечали кретины, - спрятаться от прямого попадания!
- Кретины, какое попадание – у меня люмбаго! Я делал прямой угол в Ленинграде, Нью-Йорке и даже в Женеве, где уже семьсот лет не было прямого попадания… Вы что, не видите – это совсем другой угол!..
Ко мне подошел военный – тот самый, в очках, из аэропорта, и убедительно попросил до конца войны на людях не показываться.
- Вы не могли бы делать свой угол у себя в номере? - сказал он. - И задыхаться тоже там?
И я отправился в свой номер и позвонил в Нью-Йорк.
- Ты откуда мне звонишь? – спросил Нёма.
- Из герметизированной комнаты, - сказал я. – Я сижу у заклеенного крест-накрест окна со свисающей сверху полоской полиэтилена – и мне хорошо.
Нёма решил, что я свихнулся. Мне это было совершенно ясно. Он долго молчал, потом начал издавать какие-то неясные звуки. Слегка покашливать. Наконец он спросил:
- Зачем ты все это делаешь?
- Потому что я дома! – объяснил я. – И в меня Хусейн запускает ракеты!
И Нёма все понял.
- Только не выходи по ночам на улицу, - попросил он.
И я ему пообещал, а потом осторожно спросил:
- Ну, а у тебя как там… в спальне?
- Все в порядке, - радостно сообщал он. – Одесситку выгнал к чертовой матери! Теперь у меня ленинградка!
«С чего он решил, что ленинградки изменяют меньше одесситок?» - удивился я.
- Не волнуйся, - успокоил он меня. Возможно, это таинственное фэн-шу помогло ему прочитать мои мысли на расстоянии. – Я передвинул мебель в ее спальне. Теперь она не сможет мне изменить, даже если захочет!
- А, ну конечно, - пробормотал я. – Конечно, не сможет. О чем речь!.. Раз передвинул мебель…
- Теперь расположение кровати, дивана и кресел соответствует энергетике моей новой жены, - пояснил он.
- А-а-а… - крякнул я. – Вот оно что!..
- Мне кажется, ты чего-то недопонимаешь, - произнес Нёма. – Это значит, что новая жена будет счастлива. А счастливые не изменяют!
Я поздравил Нёму с перестановкой, с ленинградской женой, - и тут объявили воздушную тревогу. Я схватил бинокль и полез на крышу – взглянуть, как запускают американские противоракеты. Не знаю, были ли они эффективны, но взлетали красиво. Потом я спустился в номер. «Сумасшедшие, немедленно слезайте с крыш!» - приказало радио. «Я уже слез!» - отрапортовал я и сел у заклеенного окна. Передо мной был пляж, море, небо, и я вам скажу: впервые в жизни мне было спокойно – я приехал. Я почувствовал, что наконец поменял специальность – из улетающего еврея я превратился в прилетевшего… Вы когда-нибудь меняли специальность? Это так ободряет и освежает. И продлевает жизнь. Жизнь, а не пребывание. Нет-нет, неплохо иногда сменить профессию, особенно еврею…
Я вышел на улицу, в ночь – это была улица моего детства.
Мне казалось, сейчас я покажусь в конце ее – худой, лопоухий мальчик на велосипеде «Харьков» - подарке отца, крутя, насвистывая, руки в брюки…
Я хотел беседовать. Говорить, махать руками, - что вы хотите, я к этому уже привык. Но все кафе были закрыты. Я болтался минут сорок – и набрел на ваше. Спасибо, Лео, - я в кафе. И это хороший признак: мы победим! Шесть войн улетал я – и вот наконец здесь!
- Я тоже улетал, - сказал Лео, - я улетал три войны.
- Три – шесть в вашу пользу, - ответил Песчанский. – Я спрашивал себя: «Кому ты такой нужен? Зачем ты сюда приехал?» Теперь я знаю – чтобы носить маску. Я приехал сюда носить маску со своим народом. Что я еще могу?
Глаза его под стеклами увлажнились – и неясно было, слезы это или оптический обман.
- Вы знаете, - сказал Песчанский, - я никогда так легко не дышал, как в этом противогазе.
Лео обнял его двумя руками и прижал к себе.
- Песчанский, - сказал он, - вы забыли надеть фильтр!
- Я знаю, - ответил Песчанский, - я все знаю… У меня астма, если я его надену – я задохнусь! Я буду носить маску со своим народом, но с фильтром в руке. Вы не против, Лео?..