«БЕЛОЙ АКАЦИИ ГРОЗДЬЯ ДУШИСТЫЕ…»

Донской ноябрь моросил холодным дождиком. Я проводил лабораторные работы по электробезопасности и время от времени поглядывал в окно. Дождь не прекращался. Облака не пропускали солнечные лучи и казалось, что небо выкрашено в серый цвет опытным мастером, ровно, без потемнений и просветлений. Художник по имени Природа тренировался ещё с весны, но такой ровной серой окраски удалось достигнуть только теперь.
Лабораторка, наконец, закончилась. Студенты, как при эвакуации, наперегонки выскочили из аудитории, я собрал вещи, закрыл за собой дверь и в коридоре столкнулся с зав. кафедрой, Анатолием Васильевичем.
- Ты свободен? – спросил он меня.
- Только что освободился.
- Тогда заходи в мой кабинет. Ты мне понадобишься, - сказал он и скрылся за дверью преподавательской.
За длинным столом, уставленном закуской и выпивкой, располагалось полкафедры в уже расслабленном состоянии. Среди них выделялся крупный седой мужчина. Приглядевшись, я узнал в нём зав. кафедрой петербургского ВУЗа, головного по ряду научных программ, Иннокентия Иннокентьевича. Почти сразу же за мной вернулся Анатолий Васильевич с парочкой лаборанток и ассистентом Владиславом.
- Вот, привёл подкрепление, знакомьтесь, - и он представил гостю всех вновь прибывших, включая меня.
- С Виталием Ивановичем мы знакомы, вместе были на конференции в Академгородке.
- Совершенно верно, на фотографии я во втором ряду, третий слева за вами, - Иннокентий и другие почему-то засмеялись.
- Вот и отлично, - сказал Анатолий Васильевич, - я предлагаю выпить за нашу встречу на донской земле.
Выпили, закусили. Вскоре Иннокентий Иннокентьевич взял слово:
- Я благодарю вас за такой тёплый приём и, при случае, отвечу тем же в Санкт Петербурге. Я здесь по научным делам и не только. Дело в том, что Новочеркасск – моя родина, и на кладбище похоронены мои родители, у которых я очень давно не был. Каюсь и скорблю.
- Так мы сходим туда с вами, - сказал Владислав.
- Об этом я вас и хотел попросить, - обрадовался гость. - Боюсь, что мне будет трудно одному отыскать их могилки. А сейчас предлагаю выпить за вас, за вашу кафедру, за здоровье заведующего и всех присутствующих.
Вслед за этой рюмкой выпили ещё по одной, Иннокентий Иннокентьевич встал из-за стола и начал одеваться. Мы молча последовали его примеру, и вскоре, одетые шли по полутёмному коридору второго этажа. Почти сорок лет я ходил по нему. И сейчас мысленным взором вижу местами повреждённые шестигранные кафельные плитки, на которые опирались костыли моего учителя Михаила Александровича и ступни другого моего наставника Витольда Трофимовича. Нет на свете ни того, ни другого. И сам я переехал в Ростов, ушёл с этой кафедры.
В трамвай сели впятером: Иннокентий Иннокентьевич, Анатолий Васильевич, Людмила Аркадьевна, Владислав и я. Остальные куда-то подевались. На кладбище мы сначала направились к братским могилам, где похоронен Михаил Александрович. Расположились у обелиска, налили по стопке водки, выпили за упокой, повспоминали, как он шутил, плясал на костылях, рассказывал анекдоты, был душой компании. И даже почувствовали, будто и он сейчас с нами, живой и весёлый. Недаром на обелиске надпись: «Пока вы живы, жив и я», которая возникла не без моего участия. Дождик уже не моросил, в облаках появились просветы, и мы направились дальше, искать могилы родителей Иннокентия Иннокентьевича. На кладбище давно никого не хоронили по причине отсутствия места. Могилы и их оградки позанимали аллеи, проходы-проезды. Иннокентий Иннокентьевич буквально метался между могилами, и вся свита повторяла его извилистую траекторию. Уже начинало темнеть, когда раздался его счастливый возглас:
- Вот здесь! Нашёл! – мы подошли к оградке и увидели два рядом стоящих обелиска в изголовье его отца и матери.
Иннокентий заплакал. Плакал беззвучно, сняв шляпу. Только губы шевелились, выговаривая какие-то слова, и подрагивали плечи. Мы стояли чуть поодаль, образовав полукруг, и молча наблюдали эту сцену.
- Давайте помянем рабов божьих, моих папу и маму, - смахнув слёзы, сказал Иннокентий Иннокентьевич. Анатолий Васильевич быстро налил по чуть-чуть, мы дружно выпили и закусили бутербродами.
- Ну вот, я и навестил вас, дорогие мои папа и мама! И на душе легче стало… Прощайте, когда ещё увидимся, живу я далеко отсюда, в другом городе, - сказал он и трижды, по-русски, в пояс поклонился родным могилам. Потом повернулся к нам и сказал:
- Пошли… Спасибо, что помогли мне… Без вас я бы не справился…
Когда мы вышли к трамваю, уже стемнело, небо прояснилось и довольно резко похолодало. Мы быстро продрогли. Владислав откланялся.
- Идёмте ко мне, - предложил я остальным. - Немного согреетесь, а я потом вас провожу.
- Да как-то неудобно, - сказал Иннокентий Иннокентьевич.
- Ничего, жена не выгонит.
- Ох, она у тебя решительная, - подзудила Людмила.
- Ладно, мы извинимся. Сейчас что-нибудь купим, - сказал Анатолий Васильевич и направился в магазин, откуда через пять минут вышел с кульком, в котором угадывалась бутылка и колбаска.
Надежда открыла дверь, она ждала меня ещё днём, но я пришёл вечером и, к её удивлению, не один.
- Здравствуйте, - заполнил паузу Иннокентий Иннокентьевич, - простите за вторжение. Мы были на кладбище, продрогли, Виталий Иванович сжалился над нами и пригласил согреться.
- Здравствуйте, заходите, - ответила Надежда, и когда я последним прошмыгнул в квартиру мимо неё, выразительно погрозила сжатым кулаком. Я раздвинул стол в зале, и вскоре мы все просторно за ним разместились. Кроме того, что было в кульке у Анатолия Васильевича, на столе появились разносолы, консервы и другие богатства нашего холодильника. Где-то после третьей Анатолий Васильевич попросил:
- Людмила Аркадьевна, спой что-нибудь, а мы тебе поможем.
- Да не удобно как-то: ворвались в чужую квартиру, напились, да ещё и петь начнём, - пыталась отбиться Людмила.
- Надежда, можно мы споём, - спросил Анатолий Васильевич мою жену.
- Пойте, если хотите.
- А вы нам поможете? Я слышал, у вас хороший голос.
- Я простудилась вчера. У меня ещё болит горло.
- Не приставайте к человеку, Анатолий Васильевич, - проявила Людмила женскую солидарность.
- Ладно, не хочешь, я сам начну, - и хитрый Анатолий Васильевич начал петь «коронку» Людмилы:
- В майскую ночь соловей нам насвистывал, город молчал и молчали дома. Белой акации гроздья душистые ночь напролёт нас сводили с ума, - и мы все, включая Людмилу, повторили:
- Белой акации гроздья душистые ночь напролёт нас сводили с ума.
Дальше уже солировала Людмила. Кульминация настала, когда дружно пропели «годы проходят, седыми нас делая». На этом месте наши голоса дрогнули и мы перешли на хрип и фальцет. Всем нам уже было за пятьдесят, а Иннокентию Иннокентьевичу под семьдесят. Эта строка повествовала о нас и звучала для нас, разделяя и смягчая горечь от уходящего времени, от ускользающей не чьей-нибудь, а собственной жизни…
Следующий романс, про хризантемы, которые отцвели в саду, почему-то не так опечалил. Отцвели и бог с ними, зачем удлинять процесс увядания, не лучше ли поскорей с ним покончить… А вот «белой акации гроздья душистые» - это сама наша молодость, праздник жизни, на который и мы были однажды приглашены, и думали, что он никогда не кончится, что избыток сил, накал чувств, буйство красоты пребудут с нами всегда!..
Сколько раз вместе со старшими за столом в свои молодые годы я пел и про акацию, и про хризантемы, но горечь и скорбь, заключённые в них, дошли до моего сердца, пожалуй, только за этим столом…
… А через полгода Иннокентия Иннокентьевича не стало… «Белой акации гроздья душистые мне не забыть, не забыть никогда…»

 

ДОСАДА

«Красива, как тюльпан, нежна, как лепесток –
пуста, как барабан, «и я от ваших ног».»
Такие горькие строки написал поэт одной девушке, которая до сих пор не знает об их существовании. И вот однажды он узнаёт её в толпе, и забытое волнение овладевает им, как пламя сеном. Увядание её практически не коснулось. Всё так же ослепительно хороша. Он не решился подойти к ней, но судьба для чего-то дала ему ещё два шанса, и последним он воспользовался. Она его не сразу узнала, но потом удивилась, обрадовалась, и они тотчас перешли на «ты», как будто не существовало бездны лет, которая их разделила.
- А помнишь Анну, в квартире которой мы встречались?
- Анну? Нет, не помню…. И квартиру не помню…. И что же мы там делали?
Она хитро улыбается, загадочно молчит, держит паузу.
- А помнишь, ты играла концерт Гайдна, а я дирижировал школьным симфоническим оркестром?
- Да…. Там – рара – рам – па – па – рам, там – тара – рам – па – па…
Понадобился Грибоедов, вспомнился Чацкий… Видимо, тогда она значила для него не меньше, чем для Чацкого его пассия…. Но не было кареты, бежал и всё…. Зачем? Почему? Что за Анна? Аннушка?.. Они сидят в её кабинете, попивают сухое вино, заедают конфетами. Входят подчиненные с докладами, с вопросами, косятся, она отдает четкие распоряжения…. Какая же она красивая!.. Что же произошло тогда, во времена сумасбродной, самоуверенной юности?!.. И пролетела жизнь, десятки лет!!! И ни точки, ни запятой…. Они говорят и говорят, и разговор настолько ярок и искренен, настолько глубоки и ясны, точны и образны её суждения, так при этом разгораются щёки и горят глаза, так эмоционально звучат слова и пронзительно подрагивают ресницы, так жарко раскрываются бутоны губ её, что ужас и смятение овладевают им: «Как, как я мог написать эти страшные строки?!»
- Я вот смотрю на тебя, слушаю и по хорошему завидую, белой завистью. Видишь ли, ты делаешь то, что хочешь. В этом смысле ты – счастливый человек. А у меня давно уже так не получается. Например, я очень люблю классическую музыку и с удовольствием взяла бы абонемент на цикл симфонических концертов в консерватории. Но я не могу. Торчу здесь целыми днями, потом надо идти домой, а из дома уже не выберешься. Раньше, когда я не была директором, я что-то ещё могла сделать для себя. А теперь у меня в подчинении люди, я должна находить им работу, заказы. Я просто физически чувствую, как ежедневно от меня отрывается какая-то часть, меня становится всё меньше, я всё меньше личность, человек, женщина и всё больше добытчик, организатор, функционер…. Я чувствую, как высыхаю, замещаюсь чем-то сухим, жестким, таким, ты знаешь это, чуждым и отвратительным мне…. Мне страшно, неприятно, противно, но я в каком-то колесе, я ничего не в состоянии изменить…. И даже две недели отдыха, на которые я куда-нибудь уезжаю, меня не восстанавливают…. И не могу бросить. В этих стенах прошла моя жизнь, и ничего ближе работы у меня нет: здесь - мой дом, а эти люди – моя семья, понимаешь?.. В своей квартире у меня даже нет своей комнаты…
- Я тебя понимаю. Правда, я не был директором, но вкалывал с восьми до пяти и дольше, скитаясь по командировкам, писал научные статьи, отчеты, диссертацию. И практически ничего литературного не сочинял. К счастью, теперь у меня действительно больше времени для занятий литературой. А ты бы не могла уйти с этой должности?
- Наверное, могла бы. Но муж мало зарабатывает. Их НИИ почти не финансируется. По существу, я оплачиваю и его жизнь, и его работу. Без моих денег он погибнет.
- Ты полагаешь, твоя жертвенность оправдана?
- Ну не могу же я взять и сказать: всё, хватит, надоело! Да и куда я пойду?! Вот так отвести душу, поговорить, как с тобой, и ладно….
- Слушаю тебя и думаю, какие же люди несчастные в большинстве своем, они зависят от обстоятельств, разного рода «надо», «должен». И ради чего? Ради кого?
- Вот я и завидую тебе. Ты сумел, хотя, вероятно, тоже не полностью порвать или достаточно ослабить эти цепи, эти обручи. А я не могу и не смогу. Например, через час я должна встречать мужа в метро. Однажды его избили прямо возле дома, и теперь каждый день мы едем вместе домой.
- Хорошо, а суббота, воскресенье?
- Суббота – домашние дела, воскресенье – очухивание, просто валяюсь на диване, смотрю бездумно телевизор, почти не читаю, не в состоянии вникнуть в содержание книги…. Ох, что-то я разговорилась…. Ты меня раскрутил, видимо, своей откровенностью, которая покоряет в твоих стихах. И к чему разоткровенничалась – не знаю….
- Наверное, есть потребность и у деловой женщины поплакаться в тужурку….
- Да, наверное…. Вероятно, ты прав….

В ЗВЁЗДНОМ ГОРОДКЕ

Я встал, как обычно, полвосьмого, занялся утренним туалетом, облачился в спортивный костюм и через двадцать минут выбежал из гостиницы. Наступил май, и в Звёздном цвели фруктовые деревья. Утреннее солнце уже стояло достаточно высоко и приятно согревало тело и душу. Сначала я обогнул улицу и по широкой асфальтированной дороге побежал к пруду. Пробежался по тропинке вдоль берега пруда. Не знаю, что в пруду проживало, но несколько рыбаков с фиберглассовыми удилищами расположились здесь и там на возвышениях берега, сосредоточенно и безмолвно наблюдая за спокойными поплавками. Я не стал рыбаком, но к племени этому отношусь с уважением и некоторой завистью, потому что мне не доступна их выдержка, единение с природой, отрешённость от всего и вся. Днем будут нырять в пруд отдельные смельчаки, я их уже наблюдал, но сейчас их здесь ещё нет. Видимо, ждут, когда солнце поднимется повыше и чуть потеплеет. И я подумал, почему бы и мне не искупаться, но не сегодня, а дня через три. Надо взять с собой полотенце. Слева лесочек. Елочки, сосенки, березки, ольха, вся прелесть смешанных подмосковных лесов. Красиво, деревья покрылись зелёной листвой, я останавливаюсь возле берёзки, срываю клейкий зелёный листок, с удовольствием рассматриваю его на свету с чувством несказанной радости. Подношу к носу, втягиваю в себя его терпкий запах. Тропинка бежит дальше, от пруда вглубь лесочка, деревья обступают меня с двух сторон, углубляюсь в это берендеево царство. Но тут внезапно появляется асфальтированная дорога, а за ней забор. Своего рода кольцевая Звёздного городка. Пробегаю немного по ней, и она выводит к забору, за которым уже другая земля. Бегу дальше. Вот уже тыльный забор корпуса учебно-тренировочного комплекса, собственно сам центр подготовки космонавтов. Строится ещё одно, большое здание, видимо под «Буран». Мимо меня туда проехал самосвал с кирпичом, а навстречу строем движется отделение военных строителей. Это конечная точка, я бегаю 20 минут, пора возвращаться. Разворачиваюсь, ложусь на обратный курс, и теперь, всё, что пряталось у меня за спиной, движется навстречу мне в обратном порядке. На пруду рыбаки сматывают удочки. Что-то не видно никакого улова. Девятый час. Пора на работу. Вбегаю в гостиницу. Вверх за мылом и полотенцем, вниз под душ. Наконец, выпив чая с бутербродом, одетый в костюм, выхожу из гостиницы и направляюсь к проходной ЦПК. Идёт май 1988 года.
По мере приближения к проходной поток людей становится всё плотнее. Большинство – офицеры в лётной повседневной форме. Меня обгоняет седой как лунь Джанибеков, о котором говорят, что он может управлять кораблем в четырёх, а то и в пяти степенях свободы. В генеральском повседневном мундире. Сухощавый, моего роста. Лицо изъедено морщинами. Мы, как я слышал, ровесники, или даже я чуть постарше, но, мне кажется, я выгляжу моложе. Не знаю, как разница здоровья, но седины у меня явно меньше. Идут и штатские, видимо или обслуга, или командировочные, как я. Много женщин. В основном, это офицерские жены, и, конечно, им повезло, что они могут работать вместе с мужьями в таком уникальном научно-исследовательском центре. Солдатики на проходной, крепкие энергичные парни, внимательно сличают лица с фотографиями на пропусках. И вот я на территории ЦПК. Иду по асфальтовой дороге мимо исследовательских корпусов. Справа центрифуга. В конце дороги возвышается круглое здание тренировочного бассейна, слева корпуса с тренажёрными комплексами. Вхожу в здание, прохожу мимо дневальных, поворачиваю направо, потом налево, открываю стеклянную дверь в длинный тренажёрный зал, в центре которого разместился макет основного модуля «Мира», а следом за ним - «Салюта-7». Оба в натуральную величину.
Сегодня мы отлаживаем несколько моделей в составе тренажёра, и мне нужно пообщаться со своими программистками. На одну из них я обратил внимание сразу же, как только пришел работать в этот отдел. Она находилась в самом расцвете своей женской красоты. Хороший рост, хорошая фигура, красивое лицо с настоящим греческим носом и большими глубокими карими глазами, в которых горят ум, дерзость и страсть. Как все красивые и очень красивые женщины она своенравна: всё должно происходить так, и только так, как она этого хочет. Являясь моим партнером - программистом, она очень жестко стегает меня за каждый алгоритмический промах, презрительно сжимая при этом пухлые губы и отворачиваясь, круто поворачиваясь на 180 градусов и уходя, подчеркнуто решительно цокая каблуками по кафельному полу. Зрелище настолько яркое, женщина проявляет себя при этом настолько индивидуально, что я не очень расстраиваюсь, когда после её доклада начальству следует очередная моя накачка. Я знаю, что скоро что-нибудь ещё не так сделаю и всю эту сцену с наслаждением увижу снова, как в хорошем академическом театре. Щёки её загораются румянцем, губы становятся тугими и алыми, а глаза мечут такие молнии, что, кажется, они вот-вот поразят меня в самое сердце. Её фигура при этом особенно распрямляется, речь становится хлесткой, металлической, лопатки, видимо, сходятся за спиной, и немея от восторга и благоговения перед таким стихийным проявлением, взрывом женской красоты, я, конечно, резко тупею при этом, гарантируя тем самым подсознательно повторение подобных изумительных сцен. В этот раз я нашел её на лестнице в курилке. Она, в белом халате поверх зелёного платья, стоя курила сигареты с фильтром вместе с нашим корифеем по расчету траектории космических тел Владимиром, с которым они закадычные друзья, ярым сторонником раздельного питания, сухим, как мощи, человеком с впалыми щеками. Мы поздоровались.
- Вы уделите мне немного своего внимания? - Спросил я Людмилу.
- На предмет чего?
- Да я подкорректировал алгоритмы моделей, надо проверить и исправить программы.
- И что же вы там подкорректировали?
- А главное - зачем? – вмешался Володя, - вроде бы всё уже отлажено и прилично работает, так ведь?
- Не совсем, есть некоторые противоречия в логике, которые всплыли только теперь.
- Почему так? - Злобно спросила Людмила, метнув в меня первую пару молний из каждого чёрного зрачка своих огромных карих глаз.
- До динамических испытаний они не проявились. Например, обрыв троса лебёдки, разные усилия при движении «кресла» вперёд и обратно.
- Хорошо. Давайте через часок. Мы с Владимиром Михайловичем прогоним его модели ориентации «кресла» в пространстве, перекурим, а потом сядем где-нибудь с вами за стол и посмотрим, что вы там насочиняли. Кстати, Прохоров на вас злится, говорит: «Когда это кончится? Уже на носу гос. испытания! Ведь работает же! Чего ему ещё надо?!».
- Прохорова можно понять, ему главное подписать акт испытаний. А если эти тонкости выплывут в космосе? Если доведенные до автоматизма реакции космонавтов окажутся неправильными? Что тогда?
- Хорошо, хорошо. Через час приходите сюда, и мы с вами сделаем всё в лучшем виде. Договорились? Всего хорошего.
Я вернулся в тренажерный зал, нашёл свободный стол у окна, вытащил из папки схемы, модели, ещё раз внимательно проверил свои предложения. Кажется, всё сходилось. Потом мы поработали с Людмилой, исправили программы, я пошёл в другой тренажёрный зал, где стояло «кресло», Людмила заняла место у главной тренажёрной ЭВМ, мы запустили тренажёр, все программы откорректировали, всё получилось.
Когда спустя полгода космонавты вышли из станции «Мир» на нашем летающем кресле и поработали в космосе, используя его двигатели, его лебедку, когда вернулись потом в Звёздный, и мы их спросили, как вело себя кресло, они сказали, улыбаясь:
- Как мама учила.

ОДИНОКАЯ

Женщина просыпается по звонку. Бормочет во сне слова недовольства. Садится в кровати, сбрасывает одеяло, опускает на пол тёплые, парные ноги, шарит ступнями по коврику, покачиваясь всем корпусом, не открывая глаз. Одна тапочка, вот другая, надела, приподнялась, встала, делает первые неуверенные шаги в ночной рубашке, проходит мимо зеркала, не пытаясь даже в него взглянуть, в туалет. Шум бачка. Выходит из туалета, заходит в ванную комнату. Включает воду. Двумя руками, указательными пальцами, двигаясь от переносицы к уголкам глаз, раздвигает веки, слипшиеся ресницы, умывается, осматривается. Выходит из ванной. Узнаёт обстановку, знакомые предметы, замечает и морщится на беспорядок. Включает телевизор. Раздвигает шторы, смотрит на улицу. Там начинается новый день. Утреннее движение прохожих, все куда-то спешат. Она идёт на кухню, ставит чайник. Достаёт из холодильника что-нибудь съестное, режет, варит, жарит. Потом, случайно проходя мимо зеркала, бросает на себя трезвый критический взгляд, дескать, вот что мы на сегодня имеем для жизненной борьбы. Завтракает. Кофе или чай придают бодрость. Глаза распахиваются, щёки разгораются румянцем. Встаёт из-за стола. Движения становятся лёгкими, походка пружинистой, слегка танцующей, в глазах появляется огонёк, на губах – маслянистая манящая влажность. Убирает со стола, моет посуду, возвращается в спальню, заправляет кровать. Откуда-то пробивается мелодия, вот она уже мурлычет её, потом начинает напевать, выговаривает целые музыкальные фразы. Настроение поднимается, она подходит к зеркалу, садится на табурет перед ним, смотрит на себя, играет глазами, губами, поворачивает голову вполоборота направо, налево, в ход идут кисточка для ресниц и бровей, помада, тени, пудра, румяна, расчёски. Портрет готов, портрет на сегодняшний день. Завтра может быть создано совсем другое произведение. Теперь потренируем взгляд: надменный, манящий, презрительный, кокетливый, загадочный, глупый, наивный, серьёзный, печальный, весёлый, восторженный, потерянный, игривый, задиристый, деловой. Оружие исправно. Тренировка губ. Поджатые, свободные, манящие, отталкивающие, злые, дразнящие. Улыбка: чуть-чуть, во весь рот, двусмысленно, откровенно, язвительно, от всей души. Тоже в порядке. Носик, профиль, поворот головы, показать шею, так, получается…. Она встаёт, подходит к шкафу. Что надеть? Платье? Какое? Юбку с кофтой? Брюки? Костюм? Вот это. Что ж, мило. Эх, новенькое бы!!.. Первые воспоминания о деньгах, потом о работе, о спонсорах…. Ругательство слетает с губ…. Наконец, выбор сделан, и вот одетая, обутая, с сумочкой она вылетает на лестницу, туда, в мир, где предъявит себя, добьётся чего-то, что-то совершит, и к вечеру вернётся усталая к себе, к гардеробу, к кухне, к ванной, к зеркалу, к кровати, где уже ничего не нужно, где можно, наконец, стать такой, какая ты есть….

 

ФРОНДА

В 1987 году Серёжа Ребрин, встретив меня в «Крытом дворе» Новочеркасского политехнического института, спросил:
- Ты хочешь быть в рядах фрондирующей интеллигенции?
- А что это такое?
- Это значит протестующей. Когда-то давно в Европе существовало такое движение «Фронда», объединяющее культурных людей против деспотии.
- Ну, если ты считаешь меня культурным, то пожалуйста.
- Тогда приходи в четверг в семь часов вечера на второй этаж городского Дома культуры.
Я пришёл. В большом помещении, состоящем из двух комнат, отличающихся уровнем пола и размерами, уже находилось человек двадцать – двадцать пять. В центре большой комнаты стоял стол, за которым сидела часть присутствующих в довольно свободных позах. Я огляделся вокруг и обратил внимание, что стены комнат густо увешаны картинами авангардистского толка, очень напоминающими работы Сальвадора Дали. Когда подошло ещё несколько человек, Сергей предложил сесть за стол, занимавший весь центр большой комнаты, и начались обсуждения политической ситуации в стране, в области, в городе. Вскоре накал обсуждений уже не позволял что-либо понимать: все говорили громко, каждый своё, некоторые кричали, кое-кто вскакивал из-за стола, метал в оппонента словесные молнии, и состояние удали, этой по-русски понимаемой фронды, охватило всех. Каждый, подогреваясь спором, начинал чувствовать себя свободным человеком и верить, что от него лично может что-то зависеть в обществе. Ещё догорала романтическая заря перестройки, но здесь уже в полный голос звучали иные, жёсткие речи: против КПСС, против шестой статьи Конституции СССР, и против (страшно сказать!) самого В. И. Ленина! Тогда я ещё верил, что Ленин – святой человек, наше единственное чистое, незамутнённое, наше знамя. А здесь говорили о нем совершенно противоположное, здесь цитировали его неопубликованные или выхолощено опубликованные письма, статьи, циркуляры, из которых вырастал, восставал, материализовывался беспощадный, жестокий, кровавый вождь мирового пролетариата. Так вот какая на деле провозглашалась и, вероятно, еще хлеще, с перегибами, переусердствованиями осуществлялась диктатура пролетариата. С этих встреч в Новочеркасском культурном центре, собственно, и началось мое, впоследствии на 180 градусов, изменение, преображение. Я ещё с полгода посещал заседания «фронды», предложил свой вариант устава НКЦ с широким представительством творческой интеллигенции. Устав не был принят. Тогда я стал предлагать и бился за поправки к варианту устава НКЦ, который поддержало большинство. Кое-что прошло, но потом в этот «клуб» стали приходить практически любые люди с улицы, часто абсолютно бескультурные. Атмосфера наших собраний изменилась, все культурное и художественное почти исчезло. Оказалось, что это была всего лишь маскировка, а истинными целями НКЦ являлись смещение местной партноменклатуры и установление своей власти. А вот те, кто потихоньку двигался в новую власть, мне-то как раз и не нравились; становилось всё более скучно, не интересно и за год до выборов я перестал бывать на заседаниях НКЦ. Но свою поворотную роль в моей жизни НКЦ сыграл. Без него я не стал бы писать статьи разоблачительного толка и публиковать их сначала в «Демократическом Новочеркасске», затем в «Новочеркасских ведомостях», без него я не стал бы членом «Демократической партии России», потом членом «Демократического выбора России», позже «Союза правых сил». Без него я не создал бы «Клуб творческой интеллигенции Новочеркасска», не был бы телеведущим 37-го канала во время острейшей схватки на президентских выборах 1996 года, не организовал бы 15 января 1995 года городской митинг против войны в Чечне и т. д., и т. п. Да и те книги, которые мне удалось издать, стали бы, вероятно, совершенно иными или их не было бы вовсе, потому что фрондёрскую пружину мне вмонтировали именно там, в НКЦ, в 1987 – 89 годах. Спасибо Серёже Ребрину.
 

(С) Виталий Василенко, рассказы