Те, у которых мы учимся, правильно называются нашими
учителями, но не всякий, кто учит нас, заслуживает это имя.
ГЁТЕ
Второй год обучения в лицее начался, как этого и следовало ожидать, достаточно неординарно. Профессор предложил проводить преддипломную практику для всех студентов университета в лицее. Если и ранее они вели кое-какие факультативы и кружки, то теперь предполагалось, что они будут ставить отметки равно с ведущим предмет учителем. Не больше, ни меньше. Если Эля сразу поддержала почин, то многие, особенно гуманитарии, выразили сомнение в целесообразности подобного опыта. А Фаина Иосифовна была и вовсе против сего. Завоёвывая среди прежних выпусков симпатию подчёркнуто ироническим стилем изложения курса истории партии и, особо, обществоведения, в среде юных нигилистов, чьи иронические, протестные или фрондистские реакции диктовались исключительно возрастом, она вдруг стала в тупик. Молодые люди из эллиного класса её иронию не приняли. Мало того, они стали копаться в причинах столь непонятного отношения учителя к своему предмету. Учитель для них был носителем частички знания, а не сомнения в любой форме. Потому сомневаться могли они, но не Учитель. Учителями у них были, кроме Эли, физичка Анна Васильевна, ворчливая бабка с современным студенческим сленгом и словечками тапа «глохни, темень, перестань нести вирзо, опухли и т. д.», «физкульт-привет» Вик Вит, и, даже, Колба с Аннушкой. «Старуха», как её любовно звали за глаза, не только знала свой предмет, но и умела донести уважение к этому знанию до любого балбеса – обычная характеристика для любимчиков, в которых у неё ходили все те, кто к её предмету не ровно дышал. Вик Вит, всё что требовал на брусьях, козле или батуте от них, показывал только сам и очень убедительно. А Аннушка с Колбой, получив сначала афронт, а уж за ним признание, догоняли упущенное ими в знании и отношениях. Потому в Учителя проходили по всем понятиям. Лишь Фаина с её неверием в то, что делает, которое быстро раскусили, с их точки зрения учить не годилась. Привычные её уловки просто не действовали, нити урока безнадёжно уплывали из рук. А любой ехидный выпад нарывался на встречную эскападу, безупречную по тону и весьма ядовитую по содержанию.
– Вот Вы (в лицее с начала обучения все обращения к лицеистам – только на Вы), голубчик, своим весьма удивительным замечанием, меня поразили.
Выщипанная пинцетом в ниточку, её бровь аккуратной дужкой иронически взведена в направлении крашеной чёлки.
– И что из этого следует, голубчик?
– Вероятно то, что я голубчик.
Мороз обаятелен и корректен.
– Хоть и не понимаю, чем заслужил я такое отличие. Замечание-то не моё, а Грамши. А вот ежели на три строчки по учебнику спуститься, то и автор о том же. Но Грамши отчего-то не поминает, мне, голубчику, отличиться даёт.
– Считайте, что отличились, – Фаина обозначает лёгкую издёвку, – вон девочки как оживились, а?
– Неправда Ваша, Фаина Иосифовна.
Ната скромно потупила глазки.
– Нам такой умник ни к чему. Сегодня Грамши запрещённого цитирует, а завтра – Солженицына! Это как?!
– Да я же не об этом! – Фаина слегка сбита с толку.
– А я – об этом!
Натка нажимает, в голосе появляются трагические нотки.
– Иначе во что верить?!
– Ну-у. Вы, девушка, уж слишком, юноша ведь,… – и тут Фаина видит, что класс откровенно киснет от едва сдерживаемого смеха, – …прав, и нечего тут хаханьки строить! Идите лучше к доске.
– Я бы с радостью,…
Натка видит, что Фаина уже дозрела, и тянет, тянет паузу. Аки Сара Бернар.
– Ну, и что же Вам мешает, милочка?
Ах, сколько яду…и всё напрасно.
– Милочке мешает противный звонок.
Эффектно поднятая вверх рука и звенит звонок. Что-что, а время рассчитывать царевны, давно научились до секунды. Гробовая тишина…
Фаина ещё, пожалуй, могла бы смириться с наездами умников Эли, но после каникул лицей было не узнать. Первые же уроки показали – этим юным дарованиям до всего было дело. И до самого преподавания тоже. Когда профессор, а за ним Эля, предложили своё новшество, Фаина поняла – этот напор искренности она не перенесёт. Жадная до знаний и новых ощущений молодая поросль лицея и университета вместе были гремучая смесь, способная потрясти основы основ. И ей этого потрясения не перенести. Её истерический протест был принят к сведению, но подавляющим числом преподавателей его отклонили. А в лицее началась форменная, с точки зрения бывалых преподавателей, свистопляска. Бывшие ученики учили нынешних, а те не чурались отвечать тем же. Все вокруг учат друг друга…и их, преподавателей, тоже. Потихоньку перемещая в ранг Учителей тех, кто ранее себя таковыми только полагал.
Сумасбродство это продолжалось всю осень. Совместные походы, всякие огоньки, дни рождения учеников, учителей и Учителей – всё нынче смешалось в доме Облонских. Уже не приходили сиживать на задней парте на уроки, проводимые их бывшими учениками, Учителя в кудряшках, сооруженных с помощью бигуди, нет! Химия, шиньоны – ныне дело обычное, как и плиссированные юбки, высокий каблучок и строгий пиджак. Вместо ситцевых блуз, а поверх них раздутых ватными рейтузами вельветовых сарафанов с «поплавком» и торчащими снизу ботами «прощай молодость». В большинстве своём старые девы, отдавшие всё лучшее из своей молодости и зрелости своим ученикам, они ныне переживали вновь и вновь свою молодость в них, этих удивительных отроках. Подаривших им ощущение своей нужности…и любовь. Ту самую, ради которой Спаситель взошёл на крест! И они готовы были до конца нести свой тяжкий крест…сладкий крест своих мук и перерождений с теми, которым имя – Ученики!..