...А потом тебе кажется, что и не было ничего, что и ты весь — только ветер, полный асфальтовой крошки — будто крошек печенья. Интересно, кому такое придётся по вкусу, в каком человеке найдёт своего обожателя?..

Кроме ветра нет ничего — и у ветра ничего нет, сбросил асфальтовые крошки на ближайший песок, в набежавшую холодную волну (ветер не чувствует холода, но ты ещё помнишь, что сейчас, в середине сентября, волны уже холодны), и свободен, точно птица, даже птицы свободнее: ни тебе тела, ни тяжёлых перьев, ни тяжкой необходимости выживать.

У ветра ничего нет: ни тела, ни конечностей, ни языка, — ветер даже слова простого сказать не может — но было бы кому эти слова говорить, будто за всю недолгую (или, может, бесконечную, никто ж не уточнил, в каких единицах считаем) жизнь не успел с людьми наболтаться — и, что уж там, не только с людьми: с животными, с растениями, с техникой, с самим собой, в конце концов! Вот последнее всегда было приятно, отчего бы с умным человеком языком не почесать; но под конец тоже осточертело, опостылело. Сбросил всё, что имел, стал ветром — будто бы навсегда — и отправился в путь.

Путь, для начала, — по городу, в те уголки, куда попасть так и не удосужился, хоть и обитал тут с рождения, казалось бы, сколько возможностей взять и пойти, поехать в крайнем случае, уж во время каникул или отпуска разве сложно выкроить пару-тройку часов на путешествие туда и обратно?.. Однако ж — не собрался, не смог, откладывал-откладывал, ну и...

Ну и к лучшему: ветру никакие расстояния не помеха, никакие стены не преграда, ветру билет на электричку не нужен, влетел себе в распахнутые двери, улёгся на багажную полку и наблюдай в окно за домами, дорогами и людьми. А то и зачем электричка? Взвился в небо и помчался в какую угодно сторону, в любую из бесконечного числа сторон, выбирай не хочу.

Весь город облетел — за пару дней, и то потому, что старался не торопиться, подольше задерживаться, складывать музыку из шороха листьев, рассыпать песок из несуществующих пальцев, ерошить людям волосы: поверь, так будет лучше, ну зачем тебе дурацкая завивка, если можно устроить на голове такое прекрасное гнездо для пернатых снов и красочных идей?.. Сам всегда так считал, расчёску брал в руки в лучшем случае раз в неделю; прослыл неаккуратным раздолбаем, но зато идеи сыпались изо всех карманов, а сны посещали такие, что в выходные из постели не вылезал.

Весь город облетел, все уголки изучил; потом в область отправился, всегда было интересно и так побывать, но раз уж до города руки-ноги не добрались, что уж про область-то говорить... Единственное, куда выбирался, — на море в детстве, когда цены были совсем не те, не приходилось по двадцать тысяч спускать на билеты, когда и море, казалось, было совсем рядом, только-только в поезд забрался — а уже надо слезать, потом — на машине до снятого домика, а там плавки и вперёд, босиком по ракушечнику, в солёные волны, которыми, казалось, был готов дышать стуки напролёт. Это сейчас поди наскреби, а от мысли, что в душном (не хватит на кондиционер) вагоне трое суток трястись, заранее мутит; а тогда, тогда...

Не то чтобы хоть раз пожалел: по морю, конечно, скучал, но понимал, что делать там больше нечего, в маленьком курортном... не городке даже, посёлочке, где всех развлечений — кафе да аквапарк, ну и можно в соседние города на экскурсии съездить, но опять же деньги, деньги, деньги. Иногда ездил к заливу: вернуть ощущение песка под босыми ногами и шелеста волн в самые уши, словно колыбельную напевают, записать бы её, сохранить не только в сердце. Музыкальные инструменты покупал: гитары, флейты, варганы; барабан даже раздобыл и, водя кончиками пальцев, кончиками ногтей по мембране, слышал этот убаюкивающий шёпот. Записать, конечно, не получалось: не мог подобрать нужные буквоноты, — но всем друзьям и знакомым охотно показывал, как звучать волной. И когда выходил к заливу с барабаном — чудилось, что волны признают своего.

О море никогда не сожалел — а уж теперь, когда стал ветром, и вовсе глупо жалеть: что ему, ветру, это море? Захочешь — так лети на здоровье; но где уж ветру пройти босиком по ракушечнику, оступаясь, когда в пятку впивается что-то особенно колючее? Где уж ветру подставить грудь набегающей волне, отдать своё сердце — которого у ветра и подавно нет?..

Зато колыбельную волн всегда можно слушать — жаль, не пошуршать в ответ по барабану, нет ни пальцев, ни ногтей. Но волны не в обиде, волны и так давно признали, приняли в свою компанию; нет нужды подстраиваться теперь.

В области не было моря, только кусочки всё того же залива, где кричали чайки, а он, ветер, гладил их перья легонько-легонько: всегда мечтал о чём-нибудь таком несбыточном, человеку-то чайки не доверятся, как ни прикармливай; а тут гляди-ка, сбылось, ветер-то кто вздумает прогонять?..

Пробовал играть на деревянных колокольчиках, качающихся над дверями пляжных кафе. Выходило здорово, то глухо, то звонко, смотря какие колокольчики меж собой столкнёшь. Жаль, негромко только, и не унесёшь никуда, над кафе и играй; не срывать же нагло, в самом деле.

В городе находил магазины с такими же колокольчиками — и звенел вовсю, наблюдая, как нервно оборачиваются продавцы, ожидая посетителя, — а он, посетитель, уже здесь, только невидимый, неощутимый, ничего не способный купить. Да и что ему нужно? Колокольчики только эти — или другой инструмент, на котором даже ветер сможет сыграть.

Инструмент нарочно не искал, вообще забыл на время про музыку; всё летал по городским улицам, стараясь отыскать нечто ранее не замеченное. Напрасно: город действительно изучил вдоль и поперёк, а в квартиры же к людям не станешь соваться? Да и не у всех дружелюбно распахнуты окна и форточки.

Думал уже отправиться дальше, в соседние города, где тоже никогда не бывал, как ни хотелось. На прощание вернулся к заливу: с волнами попрощаться, провести ещё разок по белым чаячьим перьям...

А у залива встретил её.

Она сидела на песке, холодном в середине сентября, скрестив ноги; волосы — едва до плеч, растрёпанные так, будто свила гнездо для пернатых идей и красочных снов; рюкзак усыпан значками, как только не теряет... В руках — простенькая деревянная флейта, у самого такая раньше была; а на песке, рядом с рюкзаком, — красный тамбурин. Чтобы играть на тамбурине — почти ничего и не нужно, не такой уж сложный инструмент, кто угодно справится — даже...

Даже ветер, а?

Подкрался, коснулся легонько, будто чайку погладил, — и тамбурин зазвенел. Девушка вздрогнула, обернулась; кивнула — точно бы видела и знала, точно бы одобряла — и поднесла к губам флейту.

Над пустым песком и серой водной гладью поплыли осторожные, неловкие ноты — флейта и тамбурин, человек и ветер, прекрасный дуэт, лучше и не сыскать. Играли медленно, прислушиваясь друг к другу, не имея возможности договориться, импровизируя почти вслепую, на слух.

Тогда показалось: у ветра всё-таки есть язык, самый понятный из всех языков мира, не нуждающийся в переводе.

А ещё у ветра есть тот, с кем хочется говорить, — т а, с кем хочется говорить, самая волшебная из всех людей на свете.

***

...А потом тебе кажется, что и не было ничего, только ты и она, ветер и девушка; песчаный пляж, серый залив — и одна на двоих музыка, тамбурин и флейта, а ещё варган и тихая-тихая гитара.

И зачем нужно море, зачем нужны другие города, зачем нужно вообще всё — если вы можете понять друг друга с полуноты?

Если наконец-то есть та, кого хочется понимать.