В колонках играет - Raimon de Miraval - Hesperion XX/Savall
Настроение сейчас - Война в одинаковой мере облагает данью мужчин и женщин: она взимает с одних кровь, с других слезы.
В эти дни много постов о ветеранах, о войне и о Георгиевских лентах. Я не буду поддерживать всеобщие споры «за» и «против» парадов и ленточек на машинах. Я просто хочу рассказать одну историю, совершенно реальную и, наверное, ничем не примечательную, поскольку таких было тысячи, если не миллионы. Просто мне не хочется, чтоб этот маленький кусочек чужой жизни забылся и пропал. Уж извините меня за много букв. Хоть я и понимаю, что большинство жизней для нас умещаются в черточке между датой рождения и датой смерти, и лишь своя собственная история кажется достойной внимания, но возможно кто-то уделит пару минут своего времени чужой судьбе.

Итак, их было трое. Три подруги из Полтавы в конце 30-х годов оканчивали медицинский институт. Советское обучение было бесплатное, но с одним обязательным условием – после учебы надо было ехать работать «куда пошлют». Кого в Сибирь, кого на Дальний Восток, кого в Казахстан… перемешивали «народные массы».
И три подружки тоже получили свое распределение – все троих отправляли в недавно присоединенные к Союзу края – во Львов. (Надо сказать, что достоверно я знаю имя только одной из них – Вера. Собственно про нее и будет этот рассказ. А двоих других для удобства назовем, например, Фима и Катя)
Таким образом, молодые девушки оказываются в 40-м году во Львове. Устраиваются работать по «месту назначения» - в железнодорожной больнице. И живут все вместе, в комнате коммуналки. Впрочем, народ тогда был неприхотлив, мало кто считал обязательным условием счастья квартиру, машину и дачу. Кто-то из них, наверняка, скучал по оставленным родным и друзьям, а кто-то – радовался своей самостоятельности и независимости. Как бы то ни было, но жили девчонки дружно и весело. Вот только не долго эта беззаботная жизнь продолжалась.
В июне 1941 года они как раз были в ночной смене. Вернулись домой, легли спать… и лишь днем узнали, что началась война. Медики – военнообязанные, следовательно, девушки бросились к военкомату. Да только поздно, военкомат уже был эвакуирован. От Львова до польской границы – 60 км. Попасть в поезд, достать машину или хотя бы лошадь было нереально – схватив по узлу с вещами, девчонки бросились к Киевской дороге, убегать пешком. Отошли недалеко. Практически сразу на околице их встретили машины и люди, уехавшие раньше, которые теперь возвращались – немцы обошли город и были уже впереди. Бежать было некуда.
Они вернулись в ту же квартиру. С утра вышли на работу. Нужно было как-то жить. А работы было много – раненные с обеих сторон поступали вагонами. Потому Вере и Кате не было времени даже вверх глянуть (что только к лучшему – иначе от ненужных мыслей можно было бы с ума сойти). А вот Фима… Фима была еврейкой. Потому ни о какой работе даже речи быть не могло. Она просто сидела дома. Не пряталась – где тут спрячешься в незнакомом, по сути, городе? Но и «не отсвечивала» на улице. Авось обойдется, думала каждая. Не обошлось.
Местные жители подруг не знали, поэтому с их стороны донос был маловероятен. Но был один человек, который отлично знал подноготную каждой, так как имел возможность тщательно изучить документы. Это был комсорг при райкоме, присланный откуда-то из Сибири Советской властью налаживать работу с молодежью. Да, работать с людьми он умел превосходно, потому что без проблем наладил отношение и с «новой властью». Именно он заявился в один из тревожных вечеров, расселся на диване, плюя, где попало. Фима была занята на кухне, Катя – на дежурстве. Нежданного и ненужного гостя принимала Вера. Ей-то он и сообщил, что прекрасно осведомлен о национальности Фимы. В любой момент он может «стукнуть» куда следует – и расстреляют всех: Фиму как еврейку, Катю и Веру как укрывательниц. Если только девушка не согласится… «уважить» – окинул он Веру сальным взглядом.
Было противно, было страшно, было невыносимо от чувства собственной беспомощности. Бежать некуда, своих нет. Есть только чужие…и еще более чужие. Либо враги, либо равнодушные, которым совершенно плевать, что будет с тремя девчонками – свою бы жизнь спасти.
Она согласилась. Потом рыдала на больничной кухне, пыталась набрать как можно больше дежурств, чтобы реже появляться дома. Потому что одним разом не ограничилось. Мразь появлялась снова и снова, унося последние крохи надежды. Выхода не было нигде, даже в смерти. Умереть – значило предать.
И все же выход нашелся. Неожиданный, невероятный. На заливающуюся слезами «сестричку» обратил внимание больничный повар. Повар Рудольф, из местных поляков. Он с родителями не успел выехать в Польшу в 39-м, а теперь-то и ехать некуда. Попытался успокоить, утешить и мало-помалу выспросил обо всем. Молчать, наверное, просто уже не было сил. Вот тут-то Рудольф и предложил неожиданное решение « А выходи-ка за меня замуж. Заберу тебя к себе жить. Эта сволочь тебя не достанет. Если что – у нас с ним свой разговор будет. Мужской».
Да, наверное, Вера раньше, до войны, мечтала услышать эти же слова в совсем другой обстановке, при других обстоятельствах. Но какими смешными, наивными и глупыми теперь казались эти довоенные мечты. Конечно, она согласилась – когда выбора нет, решения принимаются легко. Согласилась выйти замуж, согласилась принять католичество, как потребовал местный падре (с православной бы повенчал, а с некрещеной отказался) и переехала к повару.
Бывший комсорг заявился на квартиру к подругам, узнал, что Вера вышла замуж, сунулся было к ней на работу – но, понюхав кулак Рудольфа, передумал. Впрочем, не отстал, а решил заняться Катей – а чего, тоже молодая, здоровая, симпатичная. Грех не попользоваться, если попалась в руки. Стало понятно, что просто так от этого упыря не избавиться. Фиму решили перепрятать на квартире у Рудольфа и Веры, а через пару недель удалось отправить ее в деревню к то ли родственникам, то ли знакомым Рудольфа. Местному жителю было легче найти место, где укрыть девушку. Фима пережила войну…
А вот для Веры с Рудольфом приход советских войск не стал избавлением. Впрочем, сначала про это не подозревали, вместе со всеми цветами встречали освободителей…. Радость была не долгой. Рудольфа, как поляка, небедного (никто не обратил внимания, что «небедным» он был ДО войны, а теперь – таким же нищим, как и остальные) человека да еще и «пособника фашистов» - а как же, работал на врага (да, поваром в больнице – это было ужасное пособничество) – вместе с родителями отправляли в Сибирь. Настучали соседи, приезжие с востока, которые увидели, как отец Рудольфа читал польские газеты. Не понимая в тонкостях иностранных языков, в доносе газеты окрестили немецкими. Разбираться не стали – высылка. Вере – принимая во внимание вынужденное положение и «порядочное» комсомольское прошлое – было предложено отказаться от мужа. Написать, что он силой принудил ее – честную комсомолку – к сожитию. Тогда не тронут, признают своей, примут, так сказать, в дружную трудовую семью и все «простят».
Да уж, еще тот выбор… С одной стороны, опять мытарства, ужасы высылки. С другой – муж-то не особо любимый. Да, помог, выручил. Но не по большой любви ведь замуж шла – от страха, от безысходности. И все-таки предать человека, когда-то абсолютно бескорыстно спасшего не только ее, но и ее подруг, не смогла.
Потому, когда среди ночи раздался стук в дверь, не удивилась. Надеялась, что минует, обойдет стороной новая беда, но умом понимала – вряд ли. Машина смерти работала на полную мощь, не щадя никого, кто имел несчастье попасться в ее шестеренки. На сборы дали три часа – под присмотром «сотрудников».
(Услышав шум за стеной, моя бабушка металась по квартире, собирала деньги, пенициллин (который тогда был дороже денег), кое-какие теплые вещи и последнюю в доме буханку хлеба. Пробравшись по балкону к приоткрытому окну соседки, забросила узел в квартиру. Прямо передать было невозможно – у дверей дежурили сотрудники)
Их забрали на рассвете. Сестра Веры, которая встревоженная письмом уже летела во Львов, не успела, приехала несколькими днями позже. Вера с мужем и его родителями была еще в пересыльном пункте подо Львовом. Повидаться не дали. По дороге в Сибирь родители Рудольфа померли. Их закопали где-то на одном из многочисленных полустанков в безымянной могиле, которую сын так и не смог никогда отыскать.
В 1957 они вернулись во Львов, их реабилитировали после смерти Сталина. Вернулись с сыном, для которого этот город был совсем чужим, незнакомым. Изломанные судьбы – разве были они такими уж заметными в то время, когда практически каждая семья могла рассказать похожую историю?

Так вот что я хочу сказать. Если и случается на войне что-то героическое или великое – это лишь нечаянное побочное следствие, результат безысходности. На самом деле, в войне нет ничего великого. Это лишь грязь и боль, которая не может быть оправданна никакими целями. Но, увы, не всегда «мирная жизнь» и «окончание войны» - это синонимы.
Ненавижу войну.