Рецензия на спектакль РАМТа «Ничья длится мгновение»
«Ничья…» - спектакль несколько необычный и даже странный. Во всех отношениях. Не самое известное произведение литовского писателя, сюжет - истории о жителях гетто. Тема сама по себе сложная, непредсказуемая в плане подходов… Но как нельзя лучше подходящая под режиссерскую манеру Миндаугаса Карбаускиса.
Постановка осуществлена на большой сцене, на которой поместились и зрительный зал, и игровое пространство. Таким образом «Ничья…» стала камерной, несмотря на площадку. Подушки, расположенные перед первым рядом, от актеров отделяет около полутора-двух метров. Наверное, это очень усложнило задачу артистов, ведь при столь малом расстоянии видна любая фальшь… С «испытанием» РАМТовская команда справилась. Но об этом чуть позже.
Оформление сцены достаточно аскетичное, в серых, напоминающих пепел, тонах. Три стола, над ними – шесть ламп, зажигающихся по мере надобности. Фоном служат шахматные доски, на которых в течение спектакля проигрываются партии-человеческие жизни.
Отдельного упоминания заслуживают звуковое сопровождение и костюмы. Они дополняют действие, а при определенной доле воображения и диктуют его, обостряют. Например, обилие голубых деталей в одежде героев можно трактовать как символ того, что погибли они невинно.
Итак, сам спектакль. Пьеса имеет, на мой взгляд, очень интересную структуру. Повествование представляет собой несколько историй, часть которых заканчиваются совершенно определенным образом, достаточно легко угадываемым по тексту. Другие же рассказывают о людях, на первый взгляд, мало связанных с семьей Липманов, но в последних сценах все вдруг складывается, как головоломка, в единый «узор». Мелкие детали обретают смысл, появляется законченность мысли.
Действие начинается еще до третьего звонка. При входе в зал внимание непроизвольно концентрируется на Дмитрии Кривощапове, сидящем за столом так, будто секунду назад его соперник сделал ход. Это создает обстановку, хорошо настраивает на просмотр. Такую же роль играет и почти пятиминутная тишина между последним звонком и первым выходом артистов. Во время паузы кажется, что все зрители напряжены, слышно дыхание. И вот появляется Илья Исаев, молча выполняющий положенное. От звука его шагов, гулко разносящихся в пространстве, начинаешь внутренне трепетать. Но вот сцена подготовлена и рассказ начинается…
В спектакле много моментов, относящихся не только к непосредственному развитию действия. Например, в монологе Ины Липман можно услышать и об иллюзорности свободы известных людей, о том, что, возможно, артист принадлежит не только себе, но и людям, приходящим посмотреть на него, через свои работы. А в «широко известном в узких кругах» рассказе о дублерах чувствуется готовность к гибели любого в гетто. Поэтому «главное, чтобы был дублер…». В незначительных, на первый взгляд, словах здесь есть глубокий смысл, как, например, в реплике Касриэла Липмана о том, что он, «сверхчеловек», боится пыток Шогера. Всю философию жизни в гетто обрисовывает Исаак, считающий, что описание трудностей пребывания фактически в плену не так важно, как небольшие радости.
Что поражает и подкупает в героях, так это их страсть к жизни. Тот же Исаак так радуется встречам со своей Бузей, будто они оба свободны и нет войны, и постоянной угрозы смерти. Его сестра Рахиль – мечтательница, до последнего не верящая в гибель мужа и биологический эксперимент над ней самой. Ее постоянно уносят волны воспоминаний, фантазий, столь похожие на море в Паланге…
Еще одна отличительная черта большинства образов – готовность к гибели и достойная ее встреча. Чего стоит танец Дарьи Семеновой-Ины перед Шогером с мешочком гороха, танец-превосходство, красивое прощание, как и то, что о смерти героини она рассказывает почти с улыбкой, уверяя, что нет в этом факте ничего интересного и важного, «подобные истории всегда оканчиваются одинаково…», описание Касриэлом петли и гордость – «шею не трет, своя работа!».
Отдельно следует сказать о центральных образах, своеобразных полюсах спектакля – Аврааме Липмане, превосходно (на мой, абсолютно субъективный, взгляд) воплощенном Ильей Исаевым и Адольфе Шогере, красиво, многогранно сыгранном изначально Степаном Морозовым, а позже Александром Гришиным. Наверное, это самые сложные герои, каждый по-своему.
В обоих важным является отход от стереотипов, хорошо продемонстрированный. Да и по эмоциональным затратам, судя по лицам артистов на поклоне, роли трудные. Одна только сцена с просьбой Исаака оставить детей в гетто по накалу страстей может соперничать со всеми остальными историями, вместе взятыми.
Также хочется отметить очень точную проработку деталей всего спектакля. Немало красивых ходов было придумано Миндаугасом Карбаускисом, таких как часы у Ины, на которые она периодически поглядывает, и постоянное тиканье, сопровождающее ее беседу с Марией Блажевской, ее же (Ины) встреча на улице с Климасами, узнавших девушку, совершенно поразительная сцена с ромашками, спрятанными всеми мужчинами для Исаака, повешение верхней одежды вместо людей в повествовании о Тайбеле, завораживающее и еще более страшное от своей ненатурастичности, музыка в приемнике Шогера, напоминающая мелодию для театра марионеток и тем ужасающая…
В «Ничьей» скрыто очень многое, и у каждого свое восприятие акцентов. Финал остается открытым и заставляет задуматься, как и весь спектакль, и опять же о разных вещах… В зависимости от возраста, личного опыта, даже настроения перед просмотром, действо, как хороший бриллиант, играет гранями и от этого становится универсальным. Для всех и каждого в отдельности…

Настроение сейчас - Переходное к сумасшествию