* * *
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной...
Срок настанет - господь сына блудного спросит:
"Был ли счастлив ты в жизни земной?"

И забуду я все - вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав -
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным коленям припав.

Иван БУНИН

Воспоминания, воспоминания, залило, затопило меня во вчерашний полдень и вечер после прогулки по стерне воспоминаниями: горькими и давними, сладкими и не очень...
Радостно уезжал я в то лето из полей. Кто вовремя подметил признаки наступающей на нас палящей жары, презрев камлания профессора Беляева как и в лето, так чудовищно похожее на нынешнее... Воспоминания, тяжкие и горькие, которыми я тут поделился немножко. Тот, кто прошёл это, не забыл, был с в прошлый год с урожаем как мы. Газпром, конечно позже ограбит нас снова: зерно в сырость убирать частично приходится, значит на элеваторах сдерут за подсушку, а счет выставит ковчег власти, то бишь Газпром - ему любое горе русского человека в радость и добычу газа, на почти половину упавшую, он на тарифе и бедах хлебороба отобъёт, потом на тех, кто хлебушек сей кушает. И прямо на золотых парашютах "премий" десантирует на всякие канары.
А только не увидать этому отребью на канарах и в куршавелях того, что видел я летом, набегавшись по перепаханным весной дурным всходам в жару. Не поверили мы Беляеву, всю сухоту перепахали и пересеяли, озимый клин, на котором лютые морозы в три дня порвали корни трещинами земли, тоже пустили под плуг и сеялки. Припозднились с четвертью урожая, но огрузились по 47 центнеров: у Ткачёва на Кубани только 43 ц/га! И вот носились мы с замерами колоса и анализами клейковины, потом снидали вместе с работягами наш русский багряный, огненный от приправ борщ со шматами мяса, запивая пожар во рту холоднючим молоком (я пить парное не любитель) утреннего удоя, или квасом, и опять в поле, потом на ток, элеватор. Комбайнёры убирают в эти дни и ночью, значит там наше место. Спать тогда рухнул в стог духмяного сена: проваливаясь в головокружительную пропась последним воспоминанием сохранил сладкий запах растирки и лошадиного пота с попоны, кем-то брошенной поверх моей плащ-палатки. Снизу была такая же сладчайшая попона. Не трогали нас почти до обеда: нужды не было. И после крепчайшего сна я выскользнул из под попоны из вечерней хмари и ночной мороси и тумана прямо под лазурную неоглядь знойного последним и яростным жаром лета русского поля. И задохнулся немым восторгом в тот незабываемый день...
Потом снова была рутина замеров, весовая и лаборатория, элеватор и ток, а сейчас я стоял под бескрайним русским небом с слезами на глазах. Сразу вспомнил и ломанные зимой в борьбе за сохранение элиты семян на посевную рёбра, когда гоняли нас по целине и просёлкам твари чечены, нанатые евреями, пытаясь взять на таран. Целина не лучший автодром даже для джипа: два ребра сломал я о торпеду после отчаянного по дерзости прыжка с гнилого мостка, вслед за нами немедленно обвалившегося: так стряхнули мы "хвосты". Жалко было пускать под плуг плоды яростного весеннего труда, в котором была и моя частичка. Никак не брали "купцы"-евреи последние 800 тонн ячменя, а из отличной пшеницы в фонд интервенций Лёха Гордеев успел закупить у нас только половину, прежде чем его попёрла жидовня аж в воронежские губернаторы. Ячмень я с трудом пристроил в тульский "ТАОПИН" на пиво, а чудную пшеницу с клейковиной 31% мы перегнали вынужденно, чтобы не сгноить, на спирт-сырец. Су-у-уки!!!
Но теперь я вижу, слышу и помню только этот звонкий полдень и слёзы невольно выступаюм мне на глаза. Те самые сладкие слёзы, о которых написал тут "серебряный" Бунин...