— У меня для тебя сюрприз, — улыбается Волк, улыбается так, что Курьер даже не фыркает любимое «Явился, не запылился». Только вопросительно приподнимает брови: какой сюрприз, ты о чём?
«Так я тебе и сказал», — хитро блестят глаза. И то правда, это ж никакой не сюрприз уже будет... Ну пускай показывает, что ли!
Волк точно мысли читает: протягивает руку.
— Пойдём.
И Курьер, вымотанный-выжатый работой, послушно сжимает его пальцы (тёплые, будто не по улице шёл, а сидел где-то рядом и цедил чай) и шагает следом. Интересно, куда же Волк собирается его отвести? Ему — страшно сказать! — никогда не устраивали сюрпризы; ну, кроме, конечно...
Никогда не устраивали. Поэтому ни малейшего понятия: как всё происходит, завяжут ли глаза, чтобы ничего заранее не увидел и не испортил подарок, или отведут так, потому что место значения не имеет? А по какому поводу вообще сюрприз? День рождения вроде не сегодня, если в непутёвой голове ничего не перемешалось, да и годовщину встречи рановато праздновать, тут едва месяц прошёл.
Бывают же сюрпризы без повода? Бывают, ещё как! Просто от любви, от желания порадовать, от того, что невозможно держать в себе всю эту дурацкую нежность...
Ай, неловко-то как о подобном даже думать, не то что говорить или делать. А кто-то берёт и делает, смелые какие люди, вот им повезло, хоть обзавидуйся теперь.

— Ну и куда мы? — бурчит Курьер, давя зевок; и прибавляет с усмешкой: — Наконец-то нашёл подходящее место, чтобы меня сожрать?
Волк оборачивается — глаза всё ещё лукаво сияют.
— Можно и так сказать. Ты потерпи, недолго тут осталось...
— Хорош сюрприз, — продолжает ворчать Курьер. И только сейчас замечает, что Волк без привычного хвоста — того, конечно, который человеческий. Сегодня волосы у него собраны в нечто совершенно волшебное: парочка небольших прядей по бокам заплетена в две косички — и косички эти вплетаются в одну общую косу. Надо же было такое придумать... Тоже часть сюрприза?
«Солнышко моё...» — невольно вздрагивают уголки губ; мысль эта проскальзывает где-то на задворках сознания так быстро, что и смутиться не успеваешь.
Уже и ворчать ни капельки не хочется, только идти следом и любоваться. И Курьер осторожно поглаживает ладонь Волка подушечками пальцев, надеясь, что Волку не стукнет в голову обернуться. Он же тогда... он... Да он просто сгорит от стыда!
Но Волк лишь перехватывает покрепче руку — и Курьер благодарно улыбается, зная, что никто этой улыбки не увидит.

На улицах горят редкие-редкие фонари, пальцы щекочет вечерний холод. Не хватает тяжести заказа в сумке на плече и распечатки с адресом в руках для пущего сходства; и Курьер почти удивляется, когда Волк не рычит угрожающе, а заботливо предупреждает:
— Вот сюда, — и они сворачивают в переулок между домами.
А переулок — надо же! — выводит к парку. Не то чтобы Курьер никогда здесь не бывал — но сейчас, когда время близится к ночи, когда парк полон света фонарей и вода в фонтане шуршит и серебрится... Это же настоящая сказка!
Если именно такой сюрприз хотел устроить Волк... Что ж, ему удалось.
А Волк меж тем тянет к фонарю, и на губы наползает нервная ухмылка: ну всё, решил сожрать, не иначе, а под фонарём — для атмосферности, чтобы как в первую ночь.
Правда, до самого фонаря он не доходит, останавливается у ближайшей скамейки. Просит, отпуская руку:
— Оставь сумку.
— Что, неудобно будет меня с сумкой жевать? — ухмыляется Курьер. Но послушно кладёт сумку на скамейку; и кепку туда же, на тот случай, если Волк действительно вознамерился его съесть: не давиться же ему, в самом деле.
А Волк расстёгивает куртку, смущённо выпутывается из рукавов и остаётся в белоснежной рубашке, и лунный свет точно бы в этой белизне отражается, Волк весь светится... Невозможно глядеть, аж слёзы выступают.
— Пожалуйста, — просит Волк, и голос у него дрожит от смущения, — потанцуй со мной вальс.

— Я совсем не умею танцевать, — хлопая ресницами, бормочет Курьер; отворачивается, чтобы спрятать щёки, авось в темноте не заметят румянца. Неловко! — Волк такой нежный, такой заботливый, такой... А он даже танцевать не умеет, всё портит, балбес.
— Вальс — это очень просто, — смеётся Волк, и смех его звучит шелестом лунного света, совсем не обидный, лёгкий и счастливый. — Я тебя научу, смотри! — невесомыми шагами он ступает под свет фонаря, разводит руки — сияющий изнутри не хуже всех огней в парке.
Курьер комкает подол футболки — не подходящей, не соответствующей... Да он весь — неуместный, неловкий, как слон в посудной лавке. Оставить бы здесь одного Волка — ах, как волшебно он смотрится рядом с тонким, изящным (как он сам!) фонарём, как сверкает в лунных лучах его белоснежная рубашка, в какие созвездия складываются искры в глазах...
Волк — деталь этой картины. Он, Курьер, — случайное пятно, которое нужно поскорее стереть.
— Смотри, пожалуйста, — просит Волк, словно чувствуя, какие мысли назойливо-настойчиво копошатся в голове. — Движений тут — всего на три счёта, ты их без труда запомнишь. А если собьёшься — я всегда буду рядом.
Лёгкие ботинки Волка скользят по асфальту: шаг назад, шаг в сторону, приставить, в полуприседе сменить ногу; и снова шаг назад, шаг в сторону... Будь Курьер один — попробовал бы немедленно; но перед Волком, не танцующим, а летающим по воздуху, неловко — как если бы ребёнок взялся подражать художнику. Да и то — ребёнку можно простить, они, маленькие, слишком очаровательны, чтобы их стыдить. А вот его — запросто.
Но кто? Неужели Волк, светлый и мягкий, как луна на безоблачном небе, возьмётся ругать за промахи?
Да нет же! Он сам себя и застыдит — так, что потом и шагу ступить не сможет, не вспомнив свою сегодняшнюю неловкость.
— Попробуешь? — предлагает Волк, вернувшись в свет фонаря. — Давай, всё получится!
— Я запутаюсь, — предупреждает Курьер; и, стиснув зубы, делает осторожный шаг назад, такой же осторожный — в сторону, затем приставить, сменить ногу... Ух ты, кажется, он даже не ошибся!
На следующем повторе Курьер забывает о смене ног, начинает с той же; беззвучно выругавшись, не останавливается, доводит до конца и тогда меняет.
— Молодец! — подбадривает Волк. — Отлично получается!
Повторив для закрепления ещё пару-тройку раз, Курьер замирает и смущённо разводит руками:
— Ну, как-то так. Повезло, конечно, не сбиться...
— Какое тут повезло! — жарко возражает Волк. — Сам всё смог, и не спорь! — И, сглотнув, поправляет воротник рубашки дрожащими пальцами, убирает со лба чёлку. — Попробуем?..

Курьер приближается — медленно, как будто лениво; а на самом деле — неловко и растерянно. Ой, что же будет, как же они, как же он — всё ещё лишний в своей футболке, любимой, но сейчас такой дурацкой по сравнению с рубашкой Волка...
Волк протягивает руку, и Курьер, шагнув, оказывается в круге фонарного света — как тогда, в первую их встречу, один дрожал, вцепившись в сумку, другой скалил клыки. Кто бы мог подумать, что потом они возьмутся танцевать вальс?.. Ну и шуточки, ну и ирония судьбы.
— Я тебе ногу отдавлю, — мрачно обещает Курьер, стараясь удержать рвущийся наружу стыд.
— Хоть обе, — Волк тепло улыбается в ответ и невесомо кладёт руку на пояс, а второй осторожно подсказывает, куда девать руки Курьеру. От его горячих ладоней, от собранных в причудливые косички волос, от идеальной осанки — от всего веет бесконечной уверенностью — не столько в себе, сколько в праве быть собой и делать то, что хочется.
Может, тоже попробовать?..
Повинуясь прикосновению, Курьер кладёт руку на его плечо и украдкой вздыхает. Волк такой... новый, такой незнакомый; и не поверишь, что именно с ним дрался подушками и в шутливой перепалке делил пиццу.
Зачем Волку, лунному и прекрасному, Курьер — земной и совершенно, ни капельки, не волшебный?..
За вторую руку Волк не просто берёт — переплетается пальцами. И улыбается-просит:
— Не бойся.
«Чего мне тут бояться?» — привычно ухмыляется Курьер. А изнутри переполняет беззащитный, голый, ужас: он ведь и правда боится, ещё как! Боится стянуть эту маску вечно весёлого наглеца и показать себя, такого же робкого и неуверенного в новых чувствах, как и Волк. Боится открыться и признаться, что умеет любить не только через тычки, подзатыльники и грубости, но старательно маскирует этим нежность — которую так и не выучился проявлять, не хватило практики.
Последний раз он был открытым-искренним... да вот опять же во время первой встречи! Поджилки неподдельно тряслись и мурашки продирали нешуточные.
«Не бойся»...
Сплетённые пальцы — точно замок, связь, которую ни за что не разорвать. И затапливает такое ледяное бесстрашие, что Курьер решает: будь что будет. Избавляется от ухмылки и позволяет губам задрожать в неловкой улыбке, а глазам — смотреть на Волка не с прищуром, а с нежностью и любовью: какой же ты у меня, как же я тебя...
— Давай? — лунным шёпотом спрашивает Волк.
И Курьер кивает; и внутри щекотно и замирательно от собственного бесстрашия, как в детстве, когда сигаешь с тарзанки в пруд.
Как и сейчас — в пруд новых ощущений, да?

— Раз, два, три, — одними губами шевелит Волк, задаёт ритм. С пару секунд они оба вслушиваются, подстраиваются — и наконец под шёпот делают первые шаги — вместе.
Курьер теряется поначалу: в вальсе-то полагается кружиться, и куда они теперь, как они теперь, как вообще это всё?.. Едва не сбивается с шага, наступает Волку на кончик ботинка, бесшумно скрипит зубами: о звёзды, бесстрашная неловкость, хуже ничего не придумаешь!
— Я буду направлять, — улыбается Волк, не губы растягивает, нет, а светится улыбкой в глазах. — Ты потихоньку отступай назад, я не позволю тебе ни с чем столкнуться. Ты же мне веришь?
«Глупости какие, — нервно усмехается Курьер. — Конечно, я тебе верю, кому я ещё могу верить, как не тебе, а?» И кивает коротко и осторожно; и готовится снова шагать, на этот раз стараясь отступить чуть дальше назад и... наверное, в сторону? В вальсе же и вокруг себя тоже кружатся, да? Или он совсем дурачок и ничего не понимает...
— Молодец, — тихо-тихо подбадривает Волк. И Курьер, вместо того чтобы по привычке отмахнуться, благодарно опускает ресницы.
Решил же, в конце концов, отбросить все маски — значит, и эту долой.

Он сбивается ещё пару раз, то начинает не с той ноги, то просто запинается и несколько долгих секунд не может сообразить, как вернуться в танец. Волк терпеливо ждёт, ни единым жестом не намекает, что Курьер совершенно бездарен и танцевать ему не следует никогда; но как будто без намёков это не понятно...
С другой стороны, он ведь только учится, верно? А в новых вещах всегда поначалу ошибаешься, невозможно всё сразу сделать идеально.

Они вальсируют от фонаря до самого фонтана, аккуратно кружатся-обходят вдоль бортиков. От нечаянных водяных брызг по рукам пробегают мурашки; и не только от водяных брызг: от ласкового шёпота Волка, задающего ритм, от мягкого света фонарей, не солнечно-жёлтого, а приглушённо-медового, от запаха ночи и сирени, от шелеста лунной воды...
Курьер зажмуривается на мгновение, вдыхает так, что кружится голова, но с шага чудом не сбивается, даже ногу не забывает сменить. А когда открывает глаза — Волк мимолётно облизывает уголок губ, не спуская взгляда с него, Курьера, взгляда тёплого, но хитрого и немножко дикого. Всё-таки хочет сожрать; ах ты зараза, ах ты солнышко голодное...
Не страшно ни капельки — ну разве сейчас может быть страшно? Даже из-за неправильных движений лишь волнение в груди скребётся, а так — смешно и легко. Только... только всё ещё боязно, что сейчас танец закончится и придётся о чём-то говорить — и пытаться делать это без привычных усмешек и подколов, не забираться обратно в образ хамоватого наглеца. Почему же раздирает на части от попытки быть нежным не только в объятиях, заботливым — не только в делах?..
Тихонько вздохнув, Курьер отводит глаза — но не может не улыбаться, чувствуя кончиками пальцев воротник Волчьей рубашки, а ладонью другой руки — Волчью руку, тёплую и надёжную как никогда. И футболка уже не кажется лишней: пускай не подходит по цвету, но как же удобно в ней танцевать, гораздо удобнее, чем в какой бы то ни было рубашке.
Какой Волк всё-таки молодец, что вытащил в этот парк, и как здорово придумал с вальсом...
Они обходят фонтан по кругу, аккуратно возвращаются к фонарю. Курьер замирает на мгновение: а что теперь, куда дальше? — а Волк выдыхает:
— Всё, — и прижимает к себе, стискивает так, что почти хрустят рёбра — правда, его собственные, до сих пор торчащие наружу: не ест же толком, и попробуй заставь.

Курьер смущённо обнимает за шею и молчит. Вертятся в голове дурацкие и неуместные мысли о том, что вот сейчас Волк точно сожрёт, затащит подальше под свет фонаря, вцепится зубами и...
Волк тихонько втягивает запах, щекоча носом волосы, и касается губами ещё не зажившего укуса на ухе. А когда Курьер зависает в шаге от паники — потому что сколько можно молчать, надо что-нибудь сказать, но что?! — резко выдыхает:
— Смотри! — и мягко разворачивает за плечи в сторону фонтана.
У фонтана вальсируют две фигуры, сотканные, кажется, из водяных брызг и лунного света. Одна фигура — с растрёпанными волосами, у другой из-за спины торчит хвост... «Это что — мы? — таращится Курьер, стискивая руку Волка. — Это мы там... Но как? Откуда? Почему?» Может, Волк что-нибудь знает? Но и Волк глядит на них с удивлением, правда, не испуганным, а радостным, как ребёнок — на сказку, которая творится под самым носом.
Фигуры вальсируют вокруг фонтана — складно, между прочим, вальсируют, и та, которая растрёпанная, почти не оступается и не отдавливает чужие ноги, неужели так всё и было?.. — а закончив круг, с тихим хлопком рассыпаются брызгами, остаются от них только отражения луны в мокрых пятнах на асфальте.
— Что это было? — немедленно спрашивает Курьер, почти требовательно уставившись на Волка. А Волк неловко пожимает плечами:
— Не всё ли равно? Это было чудо — а откуда и как оно взялось, разве имеет значение?
«Не имеет», — молча соглашается Курьер. О некоторых чудесах лучше ничего не знать, иначе они перестают быть чудесами, превращаются в скучную обыденность.

Волк приглаживает косичку и, порывисто обняв ещё раз, утыкается носом в шею. Бормочет:
— Пойдём домой, пожалуйста? А то я немножко никакой: так переволновался!.. — и зевает, кажется, украдкой.
— Ты? Переволновался? — Курьер едва удерживается, чтобы не схватить его за плечи и не заглянуть прямо в глаза. — А выглядел таким железно уверенным...
— Да-а? Какой я молодец, — тихо смеётся Волк; кладёт голову на плечо, чуть покачивается в ритме вальса.
— Не засыпай, пожалуйста, — с неловкой улыбкой просит Курьер. Отпускает его, подхватывает со скамейки свои сумку и кепку — и, прежде чем Волк хоть что-то успевает сделать, берёт его куртку и помогает одеться. И хотя со спины, конечно, лица у Волка не видно — Курьер уверен: он сейчас улыбается смущённо и безумно довольно, снова светится изнутри.
Такое солнышко, как же его не?..

— Давай постараемся не замёрзнуть? — просит Курьер, растирая предплечья. — Доберёмся до ближайшей остановки, залезем в первый попавшийся троллейбус: они вроде все в нужную сторону отсюда идут... Как тебе идея?
— Замечательная, — кивает Волк, заправляя за ухо выбившуюся прядь.
— Как и твой вальс, — бормочет Курьер и стискивает зубы, сам не зная, чего боится, почти дрожь продирает — и совсем не от холода.
Волк только оборачивается, смотрит внимательно-внимательно, и так много в его взгляде, так много в тёплой улыбке — целое «Я безумно рад слышать, что тебе понравилось, потому что я очень волновался, что сделал что-нибудь не так и всё испортил, но если ты говоришь, что всё было замечательно, — я тебе верю». Вслух не произносит ни слова — берёт за руку и тянет к выходу из парка.
И Курьер, поправив сумку, так же молча идёт следом — чувствуя, что каждый шаг сегодня необычайно лёгок; и сам он — один сплошной воздух. Одна сплошная воздушная нежность.

И они бегут на остановку, не расцепляя рук, и где-то за спиной шелестит в парке фонтан.
А в ушах звучит вальс — нелепый, нашёптываемый сбивающимся голосом, но от этого лишь более завораживающий.