Не прощайся со мной, время показывает, что это бессмысленно. Бессмысленно, поскольку ни мне, ни Ей (как в одном из прочитанных им стихов) не суждены расставания надолго (навсегда?). Впрочем, она способна без сомнений сказать последнее слово. Ей так кажется. Она даже уверена. Но не может. Или не хочет. Или все-таки не может. И все же, скорее, не хочет. Все ее существо против, иначе она не думала бы о нем, не писала стихи, заручившись алиби о незыблемости их (стихов) чьим-то субъективным восприятием. Она и думает-то о нем изредка. Зачем ей это? На самом деле она стремится разорвать все, что может напоминать о них обоих, будто разбивая на кухне, стоя посреди осколков, вдребезги эпизоды из тех, что еще остались целы. Но концовка этого не сыгранного спектакля всегда получается смазанной. Финал так вульгарен, что "героям" его если с виду и суждено расстаться, то получается это у них из ряда вон искуственно. Скорее глупо. Для него она так изящна, что ей хочется в этом всем нагромождении абсурда преподнести ему слова так, чтобы они были максимально понятны (близки?), открыты для понимания, а он не улавливает их смысл, оскорбляет только своим молчанием и будто издевается, выискивая смысл между строчками. Было бы глупо предположить, что он ослеп настолько же, как Фауст перед гордыней и искушением. В чем смысл всего, что между ними могло быть никому из них же и не понять. Ничего не меняется, что-то такое неосязаемое в воздухе вибрирует. Сжимает легкие в спазме. Этот эфир порвать не так уж и сложно, нужно только желание. Проще ничего нет. Мотив есть, а желания нет. Чернила заканчиваются лишь тогда, когда становится жаль изведенную и разложенную на строчки бумагу. Ему же нечего сказать в ответ на признание свыше. Молчит, словно читает молитву в моменты ее талантливой болтливости и сказать ничего не смеет. Или не может. Или не хочет. И все-таки не смеет.