Иеромонах,
участвовавший в переоблачении братьев перед погребением,
свидетельствовал потом, что погребены были мощи трех сугубых постников.
Но если иноки Трофим и Ферапонт имели наклонность к подвигам
постничества, то иеромонах Василий, будто оправдывая свое имя
"Царский", шел всегда средним царским путем. Спал он мало, но спал. В
еде был воздержан.
И
хотя по занятости на требах нередко пропускал трапезу, но все же
появлялся в трапезной порою ближе к полуночи. Повар тех лет монахиня
Варвара вспоминает: "Придет, бывало, поздно и спросит деликатно: "А
супчику не осталось?" - "Нет, о. Василий, уж и кастрюли вымыли". - "А
кипяточку не найдется?" Хлебушек да кипяточек - вот он и рад. Кроткий
был батюшка, тихий. По своему глубочайшему смирению. Василий считал
себя неспособным подражать подвигам древних святых Отцов, говоря: "Ну,
куда нам, немощным, до подвигов?" И если он пошел на подвиг сугубого
поста, значит, такова была необходимость. Ведь пост не самоцель, а
средство брани против духов злобы поднебесной. Но какой была эта брань,
нам не дано знать. А потому приведем лишь хронику событий перед Пасхой.
За месяц до Пасхи о. Василий съездил на день в Москву и первым делом
отслужил панихиду на могиле отца. Вернувшись с кладбища, он спросил
дома: "Мама, а где моя сберкнижка?" История же с этой сберкнижкой была
такая. Когда-то отец с матерью положили вклад на имя сына и за годы
скопили пять тысяч рублей. Тогда на эти деньги можно было купить
машину. А будущее виделось им именно так - сын женится, купит машину.
Но будущее оказалось иным - сын ушел в монастырь, деньги съела
инфляция, и на трудовые сбережения долгой жизни можно было купить лишь
бутылку ситро. И все-таки старенькая мать не сдавалась и снова стала
строить планы на будущее, надеясь, что монастырь - это временно, а сын
все равно вернется домой. В свои семьдесят лет она пошла работать
гардеробщицей, чтобы, урезая себя в питании, собрать хоть что-то сыну
на жизнь. Вера в Бога пришла потом, а пока она не умела жить по-иному,
как верша этот жертвенный подвиг материнской любви. Отец Василий жалел
мать и все откладывал разговор о сберкнижке, но, видно, откладывать
было больше нельзя. Он съездил в сберкассу, закрыл вклад и, отдав все
деньги матери, сказал ей: "Мама, не копи для меня больше деньги, как я
с ними предстану пред Господом?"
Это было последнее земное
свидание матери с сыном. А перед самой Пасхой Анна Михайловна увидела
сон, будто крыша над домом разверзлась и с неба к ней спускаются птицы
неземной красоты. "Ну, все - Страшный Суд!" - подумала она во сне,
любуясь одновременно райскими птицами. Снам Анна Михайловна сроду не
верила. Пасху встретила радостно, и перед самым страшным часом в ее
жизни Господь даровал покой многоскорбному сердцу матери.
Рассказывает
паломница-трудница Капитолина, ухаживавшая тогда за цветами на могилках
Оптинских старцев: "Перед Пасхой я, признаться, сердилась на о. Василия
и о. Ферапонта. Весна, апрель - мне надо землю готовить и цветы сажать,
а они как придут на могилки старцев, так и стоят здесь подолгу, молясь.
Отец Ферапонт минут по сорок стоял. А о. Василий увидит, что мешает мне
работать, и отойдет в сторонку, присев на лавочку. Но чуть я отойду, он
опять у могил. А я, грешная, не понимала, как нужны им были тогда
молитвы. Оптинских старцев!" Мать о. Василия вспоминала потом: "Уж до
чего он батюшку Амвросия любил, а об Оптинских старцах не мог говорить
без слез". И перед Пасхой произошло вот что: днем в центральный алтарь
пришел от алтаря Амвросиевского придела взволнованный о. Василий,
сказав находившемуся здесь игумену Ф.: "Батюшка, ко мне сейчас
преподобный Амвросий приходил". Игумен, человек духовно опытный,
испытующе посмотрел на него, взвесил все и, приняв решение,
по-святоотечески смирил: "Да ну тебя. Скажешь еще!" Отцу Василию был
дан урок смирения, и он смирился, не рассказывая об этом больше никому.
В книге преподобного Исаака Сирина "Слова подвижнические" есть глава "О
третьем способе вражеской брани с сильными и мужественными", где речь
идет о подвижниках, уже стяжавших силу от Господа. Именно этих людей
враг старается уловить тонкой лестью, давая им откровения о будущем
через явления Ангелов и святых. Вот характерная черта трех оптинских
братьев - монашеское трезвение с сознанием своего недостоинства
каких-либо откровений свыше. О случаях чудесной Божией помощи в Оптиной
рассказывают многие, но трое новомучеников умалчивали о том. Выходит,
всем помогает Господь, а им нет? Но ведь так не бывает, и причина
умолчания тут иная.
Рассказывает А.Т.: "Как-то в келье о. Василия я завел разговор о стяжании благодати и даров Духа Святого. А о. Василий сказал:
- Мы монахи последних времен и духовных дарований нам не дано. Нам их не понести. Наше дело - терпеть скорби.
- А как их, батюшка, терпеть?
-
А как боль терпят? Стиснул зубы, намотал кишки на кулак и терпи.
Представляешь, что будет, если нам явится Божия Матерь? Впадем в
прелесть, и все".
Однако продолжим хронику событий перед Пасхой.
На Страстной неделе из Оптиной уезжала паломница, ездившая на исповедь
к о. Василию откуда-то издалека и поступившая затем, по слухам, в
монастырь. Уезжая, она заплакала и спросила: "Что, о. Василий тяжело
заболел? Почему он сказал мне: "Больше мы с тобой не увидимся, но,
запомни, я всегда буду с тобой?" Незадолго до Пасхи о. Василию
рассказали о неприглядных действиях некоторых местных жителей и угрозах
расправиться с монахами, а он ответил: "Это мой народ". Еще до
монастыря он написал в стихотворении: "Так и тянет за русские дебри
умереть в предназначенный срок". Слова оказались пророческими. Это был
русский человек с тем характерным чувством вины за все происходящее,
какое свойственно людям, наделенным силою жертвенной высокой любви.
Монашество и священство усугубили это чувство, и, поступив в монастырь,
он написал в дневнике: "Когда осуждаешь, молиться так: ведь это я,
Господи, согрешаю, меня прости, меня помилуй". А вот одна из последних
записей в дневнике: "Возлюбить ближнего, как самого себя, молиться за
него, как за самого себя, тем самым увидеть, что грехи ближнего - это
твои грехи, сойти в ад с этими грехами ради спасения ближнего.
Господи,
Ты дал мне любовь и изменил меня всего, и теперь я не могу поступать
по-другому, как только идти на муку во спасение ближнего моего. Я
стенаю, плачу, устрашаюсь, но не могу по-другому, ибо любовь Твоя ведет
меня, и я не хочу разлучаться с нею, и в ней обретаю надежду на
спасение и не отчаиваюсь до конца, видя ее в себе".
Рассказывает
иеромонах Ф., инок в ту пору: "Перед Пасхой я дважды исповедовался у о.
Василия и ходил потом в потрясении. Уже на исповеди у меня мелькнула
догадка, что о. Василий имеет дерзновение брать на себя чужие грехи.
Утром Страстной Субботы о. Василий говорил проповедь на общей исповеди.
Я был тогда на послушании, входил и выходил из храма, не имея
возможности прослушать проповедь целиком. Но то, что я услышал,
подтвердило догадку - да, о. Василий берет на себя наши грехи, считая
их своими. Как раз в ночь перед этим я читал об одном старце, умиравшем
воистину мученически, поскольку он набрал на себя много чужих грехов. И
я почему-то думал об о. Василии: да как же ты, батюшка, умирать будешь,
если берешь на себя наши грехи?"
Лишь великие Оптинские старцы и
подвижники древности имели дерзновение брать на себя чужие грехи,
отмаливая их. Отец Василий себя подвижником не считал. И речь идет о
вынужденных действиях или о подвиге русского монашества в тех
беспримерных условиях, когда лежали еще в руинах монастыри, не хватало
священников, а у молодых иеромонахов от перегрузок рано пробивалась
седина в волосах. "У вас, как у нас в сорок первом - сказал отец одного
инока, воевавший солдатом в Великую Отечественную войну. - Молодые да
необстрелянные, а с эшелона и прямо в бой. Ползешь против танка с
бутылкой зажигательной смеси - душа заходится, но ведь кто-то должен
ползти". Словом, шел тот монашеский "сорок первый год", когда кто-то
должен был ползти под танки и сходить ради спасения ближнего в ад.
Рассказывает
рясофорная послушница Н. из Малоярославецкого Свято-Никольского
монастыря: "В 10 лет умерла моя крестница Кира, с детства скитавшаяся
по тем "тусовкам", где были наркотики и прочее. А потом Кира с
подружкой ее возраста крестилась в Оптиной и окормляласъ у иеромонаха
Василия. Для Киры началась новая жизнь, но организм уже был подорван, и
больное сердце однажды остановилось. Ее подружка была в ужасе: "Кира в
аду! Ведь она прошла такое!.." А после смерти о. Василия, этой девочке
приснился сон, будто Кира живая, они снова в Оптиной, а на исповедь
идет живой о. Василий. "Кира, - сказала она, - смотри, о. Василий
живой. Ты знаешь его?" - "Да как же мне его не знать, - ответила Кира,
- если он меня из ада спас".
Рассказывает оптинский рабочий
Николай И.: "Случилось в моей жизни такое страшное искушение, что я
решил повеситься. Шел на работу в Оптину лесом и всю дорогу плакал.
Иеродиакон Владимир, узнав, что со мной, сказал: "Тебе надо немедленно
к о. Василию". И привел меня в келью к нему. Отец Василий стирал тогда
в келье свой подрясник и был одет по-домашнему - старенькие джинсы с
заплатами на коленях и мохеровый свитер, до того уже выношенный, что
светился весь. Говорили 15 минут. Помню, о. Василий сказал: "Если
можешь - прости, а не можешь - уйди". Помолился еще. Вышел я от него в
такой радости, что стою и смеюсь! Скажи мне кто-нибудь 15 минут назад,
что я буду смеяться и радоваться жизни, я бы не поверил. А тут радуюсь
батюшке - родной человек! И за сорок лет своей жизни я такого красивого
человека на земле еще не встречал. Стал я после этого ходить на
исповедь к о. Василию, решив попроситься к нему в духовные чада. Но
пока я собирался, о. Василия уже не стало. Я полтора месяца не мог
потом ходить в монастырь, плакал".
Рассказывает настоятель
Козельского Никольского храма протоиерей Валерий: "У прихожанки нашего
храма Н.В. умирал муж, и она попросила меня причастить его на дому. К
сожалению, болезнь осложнилась беснованием - больной гавкал, отвергая
причастие. Причастить таких больных практически невозможно, и я не
решился взять это на себя, посоветовав обратиться в Оптину пустынь. А
оттуда прислали иеромонаха Василия. По словам Н.В., больной сперва с
лаем набросился на батюшку, а потом, гавкая, стал уползать от него. И
все-таки о. Василий сумел исповедать и причастить его. После причастия
муж Н.В. пришел в себя".
Раб страстей - раб людей, а о. Василий
был настолько чужд человекоугодия и желания нравиться, что многие
оптинцы открыли для себя этого молчаливого батюшку, увы, лишь перед его
кончиной. Отец Василий был иеромонахом всего два с половиной года. И к
начинающему батюшке ходили сперва на исповедь в основном приезжие, да и
то по принципу: ко всем батюшкам длинная очередь, а к о. Василию почти
никого. "Да что вы к о. Василию не ходите?" - удивлялись отцы Оптиной.
"Я боюсь его",- отвечали люди постарше. А подростки говорили между
собой: "Нет, к "монументу" не пойду". Был грех, о. Василия за глаза
называли "монументом", ибо он был монументален от природы. Рост под два
метра, могучие плечи. И когда он часами недвижимо стоял у аналоя, то
издали казалось, что стоит монумент. На исповеди никогда не садился, не
замечая предложенного стула, и выстаивал Великим постом на ногах по 18
часов в сутки. Говорил исповедникам мало - чаще молча выслушивал
исповедь. Иных это смущало: "Да слышит ли он, что ему говоришь?". А
посмертно узнали из его дневника - он не только слышал каждое слово
исповедника, но вопиял о каждом великим воплем любви: "Это я, Господи,
согрешаю, меня прости!.." Говорят, о. Василий записывал имена тех, кого
исповедовал или крестил, и полагал за них потом в келье земные поклоны.
Рассказывает
монахиня Варвара: "Бывало, о. Василий не скажет ни слова на исповеди, а
отходишь от него с такой легкостью, будто мешки поснимали с плеч. У
меня тогда не было духовного отца, и я хотела попроситься к о. Василию,
но смущало одно, что молодой больно. Молодой-молодой, думаю, а душу
человека как понимает! Так и стояла до Пасхи, все приглядываясь к
нему". Перед Пасхой на исповедь к о. Василию стояла уже толпа людей.
Они стояли в потрясении - вот он, тот долгожданный духовный отец,
которого искала душа. Многие собирались проситься к нему в духовные
чада. Не успели. "Я считал о. Василия снобом, но только до первой
исповеди", - рассказывает москвич В., бывший студент. А история его
такая. В институте он попал в компанию тех "раскованных"
интеллектуалов, где никто не считал себя наркоманом, но все они
"раскованно" летели в бездну. Однажды В. понял - еще шаг и конец. Он
продал тогда квартиру в Москве, взял землю близ Оптиной и начал строить
дом и сажать сад. Словом, было два года той удивительной жизни, о
которой он рассказал потом в интервью по телевидению: как он девять лет
был в аду и, наконец, увидел свет. А после интервью последовал срыв. "Я
возгордился тогда, - вспоминает В., - Я бросил, Я смог, Я-Я-Я!" Теперь,
к его ужасу, начался новый круг ада...
Из рассказа В.: "На
исповедь к о. Василию я пошел от безвыходности. Ко многим ходил, но
устал уже слушать: "Как - опять? Но ведь ты обещал!" Я был мерзок себе.
Подошел к аналою и молчу. А что говорить, когда в душе одна тьма?
Батюшка молчит, и я молчу. Сколько так продолжалось, не помню, но вдруг
меня накрыла такая волна любви, что будто прорвало изнутри, и я
говорил, говорил без утайки. Впервые в жизни я мог раскрыться до конца,
вытаскивая из себя то грязное и подленькое, в чем стыдился признаться
даже себе. Тут мне не было стыдно - я чувствовал такое сострадание о.
Василия, будто у нас с ним одна боль на двоих. После этого я стал
ходить на исповедь к о. Василию порой по 2-3 раза на дню. Я буквально
"пасся" у его аналоя, и как только накатывало искушение, я просился на
исповедь: "Батюшка, у меня опять!.." Отец Василий тут же брал меня на
исповедь, и после исповеди было легко. "Батюшка, - говорю однажды, - я
уже, наверно, надоел вам. Так часто хожу!" - "Сколько надо, столько и
ходи, - ответил о. Василий. - Десять раз надо - десять раз приходи". А
когда о. Василия убили... Простите, но боль и поныне такая, что не могу
я о том говорить"
История В. завершилась тем, что он ушел потом в Н-ский монастырь.
* * *
Иеродиакону
Серафиму запомнилось, как инок Трофим сказал однажды: "Чем больше
освобождаешься от страстей, тем меньше интерес к материальному". А один
местный житель вспоминает, как перед Пасхой он рассказывал Трофиму, что
готовится к новоселью и перевозит вещи в новый дом. "А у меня теперь
настроение такое, - сказал инок, - что все бы вынес из кельи".
Перед
Пасхой, как уже говорилось, инок Ферапонт раздает свои вещи. Точно так
же поступает и о. Василий, правда, с оговоркой - раздавать ему было
особо нечего. Когда после смерти сына Анна Михайловна впервые увидела
его келью, она опешила при виде этой монашеской нищеты - вместо кровати
доски с подстилкой из войлока, вместо стула чурбак у печки, а на
щелястом полу пред аналоем старая телогрейка, на которой по ночам о.
Василий клал земные поклоны, стараясь не беспокоить соседей. Дом был
ветхий, с хорошей слышимостью, и сосед отца Василия через стенку монах
Амвросий уже привык слышать ночью эти постоянные звуки земных поклонов,
засыпая и просыпаясь под них. "Как? - растерялась мать. - Он же сам мне
писал: "Как я люблю мою келью!" А чего, не пойму, тут любить?" Это была
келья аскета, где не было ничего лишнего. И все-таки кое-что было - у
о. Василия был подсвечник. Этот подсвечник и сорок свечей он передал со
знакомыми в Москву в подарок рабе Божией Ирине. А еще он переслал с
попутчиками в Петербург сорок свечей и крест десятилетнему мальчику
Мише. По поводу сорока свечей позже возникли толкования, дескать, сорок
свечей - это сорокоуст, а, стало быть, о. Василий "предвидел" и дал
"намек". Истолковать, конечно, можно что угодно, а только в характере
о. Василия не было того двоемыслия, когда лишь уклончиво "намекают", не
решаясь на "да" или "нет". Но была у него вот какая особенность: если
гость в его келье брал себе к чаю, положим, две конфеты, он тут же
давал ему третью со словами: "Во всем должна быть полнота". Иначе
говоря, у него была потребность в непрестанном памятований о Боге даже
в образах земных вещей. А число три возводит мысль к Пресвятой Троице.
А сорок - это та полнота, что вмещает в себя сорок лет исхода из
египетского плена и сорок дней поста Спасителя в пустыне. Словом, это
было осмысленное житие аскета, где все одухотворяла мысль о Творце.
Наконец,
у о. Василия был подаренный ему деревянный напрестольный крест с
изображением Спасителя, которым он особо дорожил. С этим крестом
русские паломники прошли через весь шумный торговый Иерусалим путем
крестных страданий Господа и взошли с ним на Голгофу, освятив его на
Гробе Господнем.
Возможно, по поводу этого креста из Иерусалима
о. Василий попытался написать стихотворение, так и оставшееся
незавершенным, но примечательное вот чем - он мысленно восходит на
Голгофу, пытаясь донести свой крест. Начинается стихотворение с личной
Гефсимании:
Когда душа скорбит смертельно,
А вас нет рядом никого,
Так тяжелеет крест нательный,
Что чуть живой ношу его.
А
далее некий муж восходит на Голгофу за Господом, пытаясь донести туда
Его крест. В Евангелии этот крест несет Симон Киринеянин. Но у о.
Василия сюжет иной - личный.
И он понес. Но на подъеме
Упал и встать уже не мог...
Очнулся он при страшном громе,
Когда распятый умер Бог.
И все что вспомнил он о жизни,
Что стало самым дорогим –
Тот путь плевков и укоризны,
Когда Господь был рядом с ним.
Стихотворение
так и осталось в виде незавершенного наброска. Но завершим очень важную
для о. Василия мысль: главное, говорил он не единожды, донести свой
крест до конца и не упасть на подъеме, так и не соединившись с
Господом. Вот почему этот крест из Иерусалима, который донесли до
Голгофы и освятили на Гробе Господнем, имел для него особый смысл, и он
почитал его главной святыней своей кельи.
Во вторник Страстной
седмицы о. Василий пришел с этим крестом в иконописную мастерскую, где
были тогда двое иконописцев - о. Ипатий и о. Иларион. У игумена Ипатия
был во вторник День Ангела, и о. Василий тепло поздравил его. Оба
иконописца обратили внимание, что о. Василий был в особом состоянии:
"Тихий-тихий такой, совсем тихий". В этом состоянии особой тихости и
кротости он рассказал им историю креста, с которым русские люди взошли
на Голгофу. А затем сказал о. Ипатию: "Вот я подумал... Мне хочется,
чтоб он был у тебя. Пойдем найдем ему место". Крест повесили на стену
близ Святого угла.
Позже обнаружилось - о. Василий принес этот
Голгофский крест на место своей личной Голгофы: он был убит возле
мастерской иконописцев, упав напротив креста.
9 августа 1993
года, на день великомученика и целителя Пантелеймона, на этом кресте,
на теле Спасителя с левой стороны под ребрами обильно выступило миро.
Капли были крупные, как после дождя, и не высыхали две недели. Крест,
оказалось, был чудотворным. Завершая хронику событий перед Пасхой,
отметим один момент, почему-то запомнившийся многим. На Страстной
седмице о. Василий произнес проповедь на тему: "Се восходим во
Иерусалим, и Сын Человеческий предан будет" (Мк. 10, 33). И одно место
из проповеди вдруг поразило многих неизъяснимым образом, и в храме
воцарилась такая мертвенная тишина, будто сказано было прикровенное
слово о будущем. Вот это прикровенное слово, которым прозорливые
Оптинские старцы извещали друг друга о грядущем. Накануне своего
отъезда-изгнания из Оптиной и в предвидении близкой смерти преподобный
Оптинский старец Варсонофий сказал своему ученику, будущему старцу
преподобному Никону: "Се восходим во Иерусалим, и предан будет Сын
Человеческий... и поругаются Ему, и уязвят Его, и оплюют Его". Вот
степени восхождений в Горний Иерусалим: их надо пройти. На какой
степени находимся мы?" А двадцать семь лет спустя преподобный Оптинский
старец Никон сказал на проповеди в предвидении своего ареста, лагеря и
уже приближающейся смерти: "Се восходим во Иерусалим, и предается Сын
Человеческий, якоже есть писано о Нем... Спасающемуся о Господе
необходимо предлежат степени восхождения в Горний Иерусалим". Книг об
Оптинских старцах тогда не было, и рукописи еще лишь предстояло издать.
В отличие от о. Василия, читавшего рукописи, о тайной перекличке
Оптинских старцев знали в те годы лишь немногие. И все же дрогнули
сердца, и ярко запомнился тот миг, когда о. Василий по-молодому звучно
сказал с амвона: "Се восходим во Иерусалим. И спросим себя ныне, готовы
ли мы пойти за Господом на страдание?" Он замолк, глядя внутрь себя, а
в храме воцарилась мертвенная тишина. И молчание длилось долго.
Отец
Василий был лучшим проповедником Оптиной. Владыка Евлогий, архиепископ
Владимирский и Суздальский, сказал о проповедях о. Василия: "Когда я
его слушал, то думал, что хорошо бы и не заканчивалась его проповедь".
Была у о. Василия одна особенность - он был чужд стремления
учительствовать и в проповедях скорее прикровенно исповедовался, говоря
о том, что стало уже его личным духовным опытом.
Иеромонах Марк
(Бойчук) из Пафнутиево-Боровского монастыря, работавший тогда на
послушании в Оптиной, вспоминает: "В Оптиной мы были набалованы
хорошими проповедями, и во время проповеди, бывало, рассаживались
отдыхать по дальним углам или шли за просфорами. Но когда на проповедь
выходил схиигумен Илий или иеромонах Василий, мы, как воробушки,
слетались к амвону. Слушаем, замерев, и лишь озноб по спине". Отец
Василий был мастером слова. И все же сила его проповеди была не в
словах, но в личности самого о. Василия. Он никогда не говорил о том,
чего не брался сам совершить. Заемных чувств в его проповеди не было,
но было слово-опыт, слово-поступок. И если он говорил: "Се восходим во
Иерусалим", значит, уже свершилось тайное восхождение на Голгофу, о чем
в ту пору не ведал никто.
* * *
У Голгофы свой воздух, и подвижники разных веков свидетельствуют: чем ближе ко Христу и к спасению, тем сильнее духовная брань.
Иконописец
Павел Бусалаев вспоминает свой последний разговор с о. Василием: "Перед
Пасхой 1993 года я был в потрясении от свалившихся на меня невероятных
искушений. Рассказал о них о. Василию, и спрашиваю его: "Скажи, откуда
столько ненависти и неизъяснимой злобы?" Отец Василий был спокоен и
ответил по-монашески - из святых Отцов: "Ты же знаешь, что сказано, -
каждый, любящий Бога, должен лично встретиться с духами зла. И сказано
это не про святых, а про обыкновенных людей, вроде нас с тобой>>.
Тут я успокоился и не запомнил, что о. Василий в точности сказал
дальше, но запомнил поразившую меня мысль. Потому что о. Василий сделал
жест рукой, означающий движение по восходящей, и сказал кратко то, что
я могу передать так: каждый, любящий Бога, должен лично встретиться с
духами зла. И чем сильнее любовь, тем яростней брань, пока на высшей
точке этой нарастающей брани на бой с человеком, любящим Бога, не
выйдет главный дух ада - сатана".
Иеромонаху Василию дано было встретиться с этим духом ада 18 апреля 1993 года. И была тогда в Оптиной Пасха красная.
яичная скорлупа обклеивается салфетными полосками клеем ПВА в 3 слоя, тщательно просушивая (прим.сутки) каждый слой.
обтянув заготовку тканью (лучше бархат) сметать и обрезать коротко.
Затем ниткой в тон ткани, аккуратно снимая смётку, зашить. Используя любую тесьму закрыть клеем и ниткой шов и украсить яйцо вышивкой.
