Рунмастер проснулся в пять утра с ощущением лёгкости и какого-то обновления. Возле уха тихо вещал планшет. Радио транслировало отрывок из Стругацких под названием «Какими вы будете».

***

— Доподлинно сказать не могу. Ясно, однако, что он прямой потомок какого-то Петра. Мы, знаете, об этом с ним как-то не говорили… А хотите, я расскажу, о чем мы с ним говорили?

— Гм, — сказал Кондратьев. — А посуду мыть?

— Нет, я так не согласен. Сейчас или никогда. После еды надо полежать.

— Правильно! — воскликнул Славин и повалился на бок. — Рассказывайте, Леонид Андреевич.

И Горбовский начал рассказывать.

— Мы шли на «Тариэле» к ЕН 6 — рейс лёгкий и не интересный, — везли Перси Диксона и семьдесят тонн вкусной еды для тамошних астрономов, и тут у нас взорвался обогатитель. Кто его знает, почему он взорвался, такие вещи иногда случаются даже теперь. Мы повисли в пространстве в двух парсеках от ближайшей базы и потихоньку стали готовиться к переходу в иной мир, потому что без обогатителя плазмы ни о чём другом не может быть и речи. В нашем положении, как и во всяком другом, было два выхода: открыть люки сейчас же или сначала съесть семьдесят тонн астрономических продуктов и потом всё-таки открыть люки. Мы с Валькенштейном собрались в кают-компании около Перси Диксона и стали выбирать. Перси Диксону было легче всех — у него оказалась разбита голова, и он ещё ничего не знал. Очень скоро мы с Валькенштейном пришли к выводу, что торопиться некуда. Это была самая грандиозная задача, какую мы когда-либо ставили перед собой: вдвоём уничтожить семьдесят тонн продовольствия. На Диксона надежды не было. Тридцать лет во всяком случае можно было протянуть, и только потом открыть люки. Системы водной и кислородной регенерации у нас были в полном порядке, двигались мы со скоростью 250 тысяч километров в секунду, и нам ещё, может быть, предстояло увидеть всякие неизвестные миры, помимо Иного.

Я хочу, чтобы вы отчётливо представили себе ситуацию: до ближайшего населенного пункта два парсека, вокруг безнадежная пустота, на борту двое живых и один полумёртвый — три человека, заметьте, ровно три, это я говорю вам как командир. И тут открывается дверь, и в кают-компанию входит четвёртый. Мы сначала даже не удивились. Валькенштейн этак неприветливо спросил: «Что вам здесь надо?» И вдруг до нас сразу дошло, и мы вскочили и уставились на него. А он уставился на нас. Совершенно обыкновенный человек, должен вам сказать. Роста среднего, худощавый, лицом приятен, без этой, знаете, волосатости, как у нашего Диксона, например. Только глаза особенные, как у детского врача. И ещё — он был одет как звездолетчик в рейсе, однако куртка была застегнута справа налево. Так женщины застегиваются да ещё, по слухам, сам дьявол. Это меня удивило больше всего. А пока мы разглядывали друг друга, я мигнул, гляжу — куртка у него уже застегнута правильно. Я так и сел.

«Здравствуйте, — говорит незнакомец. — Меня зовут Пётр Петрович. Как вас зовут — я уже знаю, поэтому времени терять не будем, посмотрим, что с доктором Перси Диксоном». Он довольно бесцеремонно отпихнул Валькенштейна и сел возле Диксона. «Простите, — говорю я, — вы врач?» — «Да, — говорит он. — Немножко». И принимается сдирать с головы Диксона повязку. Так, знаете, шутя и играя, как ребёнок сдирает обертку с конфетки. У меня даже мороз по коже прошёл. Смотрю на Валькенштейна — Марк стоит бледный и только разевает и закрывает рот. Между тем Пётр Петрович снял повязку и обнажил рану. Рана, надо сказать, была ужасная, но Пётр Петрович не растерялся. Он растопырил пальцы и стал массировать Диксону череп. И можете себе представить, рана закрылась! Прямо у нас на глазах. Ни следа не осталось. Диксон перевернулся на правый бок и захрапел как ни в чём не бывало.

«Ну вот, — говорит Пётр Петрович. — Теперь пусть выспится. А мы с вами тем временем пойдём и посмотрим, что у вас делается в машинном отсеке». И повел нас в машинный отсек. Мы пошли за ним, как овечки, но, в отличие от овечек, мы даже не блеяли. Просто, вы представляете себе, у нас не было слов. Не приготовили мы слов для такой встречи. Пётр Петрович открывает люк в реактор и лезет прямо в обогатительную камеру. Валькенштейн так и ахнул, а я закричал: «Осторожно! Радиация!» Он посмотрел на нас задумчиво, затем сказал: «Ах да, верно. Идите, говорит, Леонид Андреевич и Марк Ефремович, прямо в рубку, я сейчас вернусь». И закрыл за собой люк. Пошли мы с Марком в рубку и стали там друг друга щипать. Молча щипали, зверски, с ожесточением. Однако не проснулись ни я, ни он. А минуты через две включаются все индикаторы, и пульт обогатителя показывает готовность номер один. Тогда Марк бросил щипаться и говорит слабым голосом: «Леонид Андреевич, вы помните, как надо крестить нечистую силу?» Едва он это сказал, вошел Пётр Петрович. «Ах, — говорит он, — ну и звездолет у вас, Леонид Андреевич. Ну и гроб. Преклоняюсь перед вашей смелостью, товарищи». Затем он предложил нам сесть и задавать вопросы.

Я стал усиленно думать, какой бы вопрос задать поумнее, а Марк, человек сугубо практический, спросил: «Где мы сейчас находимся?» Пётр Петрович грустно улыбнулся, и в ту же секунду стены рубки сделались прозрачными. «Вот, — говорит Пётр Петрович и показывает пальчиком. — Вон там наша Земля. Четыре с половиной парсека. А там — ЕН 6, как это у вас называется. Измените курс на шесть десятых секунды и идите прямо на деритринитацию. А может быть, вас сразу, говорит, подбросить к ЕН 6?» Самолюбивый Марк ответил: «Спасибо, не трудитесь, теперь мы и сами…» Он прямо взял быка за рога и принялся ориентировать корабль. Я тем временем всё думал над вопросом, и всё время мне в голову лезли какие-то «погоды в надзвездных сферах». Пётр Петрович засмеялся и сказал: «Ну ладно, вы сейчас слишком взволнованы, чтобы задавать вопросы. А мне уже пора. Меня в этих самых надзвёздных сферах ждут. Лучше я вам сам всё вкратце объясню.

Я, говорит, ваш отдалённый потомок. Мы, потомки, очень иногда любим навестить вас, предков. Поглядеть, как идут дела, и показать вам, какими вы будете. Предков всегда интересует, какими они будут, а потомков — как они стали такими. Правда, я вам прямо скажу, такие экскурсии у нас не поощряются. С вами, предками, нужен глаз да глаз. Можно такого натворить, что вся история встанет вверх ногами. А удержаться от вмешательства в ваши дела иногда очень трудно. Так вмешаться, как я, например, сейчас вмешался, — это ещё можно. Или вот один мой друг. Попал в битву под Курском и принялся там отражать танковую атаку. Сам погиб и дров наломал — подумать страшно. Правда, атаку он не один отражал, так что всё прошло незаметно. А вот другой мой товарищ — тот всё порывался истребить войска Чингиза. Еле удержали. Вот, собственно, и всё. А теперь я пойду, обо мне наверняка уже беспокоятся».

И тут я завопил: «Постойте, один вопрос! Значит, вы теперь уже всё можете?» Он с этакой снисходительной ласкою поглядел на меня и говорит: «Что вы, говорит, Леонид Андреевич. Кое-что мы, конечно, можем, но вообще-то работы ещё на миллионы веков хватит. Вот, говорит, давеча испортился у нас случайно один ребенок. Воспитывали мы его, воспитывали, да так и отступились. Развели руками и отправили его тушить галактики — есть, говорит, в соседней метасистеме десяток лишних. А вы, говорит, на правильном пути. Вы нам нравитесь. Мы, говорит, в вас верим. Вы только помните: если вы будете такими, какими собираетесь быть, то и мы станем такими, какие мы есть. И какими вы, следовательно, будете». Махнул он рукой и ушел. Вот и сказочка вся.

Горбовский приподнялся на локтях и оглядел слушателей. Кондратьев дремал, пригревшись на солнышке. Славин лежал на спине, задумчиво уставясь в небо.

— «Для будущего мы встаем ото сна, — медленно процитировал он. — Для будущего обновляем покровы. Для будущего устремляемся мыслью. Для будущего собираем силы… Мы услышим шаги стихии огня, но будем уже готовы управлять волнами пламени».

Горбовский дослушал и сказал:

— Это по существу. А по форме как?

— Начало удачное, — профессионально сказал Славин. — А вот к концу вы скисли. Неужели трудно было что-нибудь придумать, кроме этого вашего испорченного ребенка?

— Трудно, — признался Горбовский.

Славин перевернулся на живот.

— Вы знаете, Леонид Андреевич, — сказал он, — моё воображение всегда поражала идея о развитии человечества по спирали. От первобытного коммунизма нищих через голод, кровь, войны, через сумасшедшие несправедливости — к коммунизму неисчислимых духовных и материальных богатств. Я сильно подозреваю, что для вас это только теория, а ведь я застал то время, когда виток спирали ещё не закончился. Пусть в кино, но я ещё видел, как ракетами зажигают деревни, как люди горят в напалме… Вы знаете, что такое напалм? А что такое взяточник, вы знаете? Вы понимаете, с коммунизма человек начал, и к коммунизму он вернулся, и этим возвращением начинается новая ветвь спирали, ветвь совершенно уже фантастическая…

Кондратьев вдруг открыл глаза, потянулся и сел.

— Философы, — сказал он. — Аристотели. Давайте-ка быстро помоем посуду, искупаемся, и я вам покажу Золотой грот. Такого вы ещё не видели, опытные старики.

(Стругацкие, Москва—Ленинград, 1960-1966 гг).

***

Рунмастер встал и пошёл делать кофе. И против обычного почему-то не захотелось включать ноутбук. Задумался. Мысль сквозь пуповидную точку на какой-то воображаемой белой стене протиснулась через белый тоннель. «Наверно, так я рождался», — подумал он.

Какое-то знакомо-незнакомое лицо улыбалось.

— Привет, давно не виделись. Ну что, на этот раз ты тот Пётр Петрович из рассказа Стругацких?

— Хм. Для кого-то я инопланетянин, прилетевший на НЛО, для кого-то ангел, для кого-то Воланд, для кого-то один из богов, для кого-то я потомок из далёкого будущего или предок из прошлой цивилизации. Какая для тебя разница? Ты ведь уже понял, что я — это ты. Точнее, мы — это ты.

— И вы действительно всесильны, как сказочные волшебники? Если я правильно понял, вы мыслительные сущности из «не от мира сего», из «Тверди», в которой нет ни прошлого, ни будущего, а всё существует одновременно и всегда. И можно запросто путешествовать в любое время, не говоря о пространстве.

— Да. И как ты понимаешь, для этого надо пройти длинный эволюционный путь и избавиться от бренного тела, стать чистой мыслью. Разумеется, не с помощью машинного искусственного интеллекта, куда всех тащат умники XXI века, а естественным путём. Путём Гермеса, Будды, Христа и многих других неизвестных, прошедших путь.

— А чем я заслужил ваше внимание к моей персоне?

— Видишь ли, мы оценили твою способность понимать и просто и доходчиво излагать сложное. И твою работоспособность. Только и всего. Поэтому именно тебе мы надиктовали всё то, что ты написал. Не возгордившись и не присвоив себе авторство. И заметь, ты, как и анонимные Гермесы, в процессе изложения сам умнел и рос. Это наша плата и награда тебе. Ты ведь сам понимаешь, что расти можно только в творчестве, а не в потреблении.

— Я понимаю, что ваша вездесущность, возможность путешествия куда угодно основана на принципе «ты там, где твоя мысль». Человеку земному для этого надо уметь выходить из тела. Так ли это?

— Ну, ты же сам говорил, что ответ в 12-м аркане. Нужно уметь отказаться от себя. А чтобы войти в мозг, в сознание другого человека, надо уметь воплотиться в него, стать им. Тогда он увидит тебя наяву в материальном ощутимом виде.

— Согласен. Что-то напоминает гипноз. И никто не докажет, галлюцинация ли это или реальная явь.

— Ну вот, ты сам догадался. Или я тебе подсказал. И «да», и «нет». С тобой легко разговаривать.

— А с кем трудно разговаривать?

— Хм. С жирующим на куче золота в дворце или на яхте не о чем разговаривать. Не поймёт. Слишком приземлённый. Он ещё на низкой ступени эволюции — в стихии «земля», в масти «пентаклей». Он с пренебрежением относится к одинокому шаману на ледяном берегу океана. Или взять таёжного охотника, который на сезон уходит в полное одиночество, выживает и вкалывает там в первобытных условиях, чтобы добыть и прокормить семью. Но ведь никто не знает, о чём всё это время думает охотник, где бродят его мысли. И какое у него интуитивное чутьё. Вот он нам интересен. Много там непростых людей. Ох, непростых. Они устремлены в космос не на ракете, а мыслью (стихия «огня»).

— Значит, тезис «у Бога мёртвых нет» верен?

— Конечно, но люди это поймут каждый на своей шкуре, когда сами окажутся «там», когда станут одновременно отдельностью «Я» и единой множественностью «Мы». А пока они в плену материальной земной иллюзии, втолковывать им бесполезно. Хотя многие уже соглашаются с тем, что галлюцинацию не отличить от реальности. Границы нет.

— Да. Цель эволюции — развитие Разума. Для этого и живём, для этого геном и перетекает из тела в тело, из поколения в поколение.

— И заметь, всё это игра. Ребёнка ведь тоже проще учить посредством игры. Жизнь — это игра. «Весь мир — театр». Созерцание — это неплохо, но при этом надо пройти ступень бурной деятельности, «съесть зубы» Дракона, «съесть собаку» Исиды. И лишь потом добудешь «золотое руно». Но и это не конец. У бесконечности, у Бездны нет конца.

— Наш с тобой разговор, это и есть ответ на вопрос «какими вы будете»?

— Не «будете», а «есть». Мы с тобой уже есть. Ты — есть я (мы). И в бесконечном прошлом, и в настоящем, и в будущем. Здесь и сейчас.

— Ну, наш с тобой разговор — это взлёт.

— Да, это взлёт. Ты есть мысль. Ты там, где твоя мысль. Ты живёшь внутри мысли.

А теперь наш разговор изложи для своей стаи пернатых братьев по разуму. Взлетайте. Летите. Мы с вами. И нет для вас границ.

 

© Юрий Ларичев, 2020

http://rustimes.com/blog/post_1579600012.html