Snorri_Sturluson все записи автора

В рамках конкурса расскахов "Расскажи мне историю".

Затертый до дыр алый берет с рыжими подпалинами лежит на дальних стеллажах склада, где-то между хрустальной посудой, покрытой вековым слоем пыли, и новехонькими книжками о кучерявых облаках. Берет неприлично изношен – того гляди, развалится в чьих-то излишне настойчивых руках. По бокам отчетливо видна шляпная сетка и плотная коричневая подкладка, а на макушке застыло пятно канареечной краски, словно от небрежного взмаха кисти. Берет пахнет одиночеством, печалью и густым сливовым вином. Он пропитан терпким блюзом острого щемящего чувства, бьющегося на кончике языка. Вот оно – живое, теплое, влажное и манящее, дрожащее от нетерпения и удаляющееся вдаль, в обнимку с долгими беспощадными годами.

Этот берет носила девушка без лица, с восковой гладкой кожей и гуттаперчевыми костьми. Она куталась в голубые покрывала, сари и тоги – насыщенные, глубокие, небесные, как на картинах Вермеера. Ян мечтал об этом алеющем кусочке ткани, венчающем пушистую шапку волос цвета осеннего утра. Дождливого, в каплях серой, приглушенной воды, разливающейся благородными узорами на бревенчатых ступенях крыльца. Но рождались кувшин с молоком, розовощекая служанка и жемчужные серьги. Писать человека без лица – все равно, что рисовать чистый лист бумаги.

Девушка в красном берете пришла из ниоткуда. Она была всегда, как солнце, снег или ветер. В других нарядах, бусах, палантинах, во дворцах и на забытых постоялых дворах, среди королей и чумазой челяди – незримая, едва ощутимая, призрачная. Иногда она журчала, как горный поток, а другой раз скользила по мыслям людей, словно маленькая рыбка сквозь толщу океана. В шелесте древних ин-фолио можно было прочесть отголоски её мантр, а в блеске звезд поймать танцующий силуэт с теплым красным пятном на макушке.

Девушка жила в красивом каменном доме среди сугробов и непроходимых чащ норвежских лесов. В тишине и покое ледяного воздуха она раскладывала по фарфоровым чашкам масляные краски и рисовала на больших кремовых холстах африканские цветы, алжирский порт и колеблющийся силуэт мечети в предрассветном тумане. По четвергам она пила кофе с потеками краски в компании все того же Вермеера и сетовала на пустое небо над головой и голое лицо в зеркале. Холодное и бесполезное, оно маячило перед ней, как флаг разрушенной империи. Каждый раз, когда она садилась к мольберту, это несчастное лицо не давало ей покоя, сбивало с толку – хотелось снять ланцетом тонкий слой воска и посмотреть, что же там, какой цирковой уродец. А может быть, слезливый Арлекин или бесчувственная кукла? Но лицо молчало. Впрочем, как и девушка.

Одним ненастным днем – тяжелым, мрачным, затянутым в черные латы грозовых туч – девушка в красном берете нашла среди звериных троп, под неприметным мшистым камнем, карманные часы на старинной серебряной цепочке. Тусклая крышка слегка помялась, щербатый край резал глаз и надписи почти исчезли, но маленький кусок металла со скрипучим часовым механизмом внутри так уютно, и нежно, и славно лег в теплый ковшик ладони…

Под крышкой прятался разбитый циферблат с обломанными стрелками и портрет, украшенный высохшим лепестком неведомого цветка. Страстная испанка с дразнящими карминовыми губами и дерзким взглядом смоляных глаз усмехалась из-под пыльного толстого стекла. Казалось, что её сердечко на кусочке матовой бумаги бьется ничуть не хуже настоящего кровяного сердца с горячими аортами. И пальчики в камнях и кольцах вот-вот встрепенутся, чтобы поправить непокорный локон или заколку в глубине задорных кос.

Девушка застыла в кресле у потухшего камина, вглядываясь воспаленными глазами в цепкие, пикантные черты, на вкус – как огненный перчик в облаке специй и коричневого риса, с тонким запахом любовного приключения, которые так любит романтичный Ян. Капля томящейся любви, как половник колдовского варева лесной ведьмы, упал на мертвенно-бледный, едва ли не старушечий лоб, обжигая и оживляя одновременно. Как наваждение, как сон или проклятье, портрет вдруг оказался повсюду – в тающей льдинке за окном, в складках покрывала и щепотке соли за завтраком.

- Нарисуй её, - сказал Ян Вермеер, задумчиво склонившись над часами – возьми самые лучшие индийские краски и отдай мастерицам с цветными ступнями и бронзовыми браслетами, купи срез сандалового дерева и шелковый волос новорожденного жеребенка. Сложи все в картонный ящик для письма и запрись в мастерской. Рисуй, пока не загустеет воздух, пока стены дома не истончатся, а пол не провалится в болото. Сжигай все, что покажется недостойным совершенства. Пиши румянец на бархатной бежевой коже и шарик ртути в глубине чарующего зрачка, пиши так, чтобы холста не стало, а только лишь лицо, руки и загорелые ключицы выступали из мира грез, как Юдифь Караваджо, чья ярость не помещается на шматке трухлявой ткани. Вдохни в неё немного жизни, чтобы она вдохнула жизнь в тебя.

Девушка в красном берете извела три пастельных карандаша и полную банку умбры, чтобы нарисовать солнечную печать на плече. Стерла в кровь пальцы и покрылась паутиной – тонкие серебряные нити тянутся в темные углы комнаты, расщелины сухой, потрескавшейся земли и фиолетовые дали ночного неба, переплетаются, как замысловатые кружева и путаются, спотыкаясь на узелках и липких запятых. Она забыла свой голос в другой мастерской, на полке, рядом с языком водяных лилий, отчего тишина показалась особенно тяжелой.

Когда полумесяц в ореоле бледного оранжевого света коснулся полированной крыши неба, на прозрачном мольберте появились губы – лук Амура и ямочка со следами бежевой пудры. Складка рта изогнулась в порыве мимолетного смеха, а из розового мягкого нутра полезли жестяные рыболовные крючья на леске, как щупальца осьминога или корни столетнего дуба. Они впивались в кожу девушки, отдирая куски слой за слоем, а рот поглощал эту легкую закуску, смеясь отчаянно и остро. И без того обнаженное лицо обратилось исподним, выставленным без стеснения наружу. Сгустком неопределенного тумана, плошкой сырой зеленоватой глины, идеальным чистым материалом для кроваво-красного хохочущего рта, который заполнил собой всю комнату и весь мир, разрывая паутину, выдавливая в беспорядке глаза и наливные щечки, как на тряпичном лице безвольной игрушки. Осталось совсем чуть-чуть – и девушка в красном берете старается не кричать. Воск плавится, словно горящая свеча, из него медленно выступает высокий лоб, зеленый овал глаза, а за ним – второго. Последними появляются губы, тонкие и бледные от напряжения, но уже теплые и родные, как будто они всегда были тут – между круглым подбородком и плавной линией аристократичного носа.

Предзакатная краска рта стекает на пол, каплет с заточенный крючьев, течет по леске, как струйка венозной крови – тихий плеск накрывает развороченную мастерскую, и фигуру девушки, склонившуюся над живописной лужицей. Большое звездное небо свернулось, как яичный рулет, интимно, по-домашнему заполнив пустоту над головой. В теплом искрящемся воздухе разливается тусклый свет керосиновой лампы – её принес Вермеер вместе с тарелкой спелого черного винограда и сладким манго, истекающим приторным соком.

Девушка в красном берете пришла из ниоткуда. Она была всегда, как солнце, снег или ветер. И будет вечно – в шепоте трав и пении птиц, в свисте майского жука и дымке вишневой сигары. В новых нарядах, бусах, палантинах, с удивленными изумрудными глазами и персиковой нежностью скул. На картинах Ван Дейка, Гогена и Босха, среди вельмож, цветастых эфиопок и фантасмагории садов наслаждений. В объятиях коричневой испанки с бутылкой хереса и блюдом отборной икры, в прощальных поцелуях на рассвете и долгих осенних прогулках по звенящему щебню покинутых городов.

Картинка для привлечения внимания

pro_Chtenie