Helcesa все записи автора Автор: Fletus Flameus

/Посвящается Александру/

Сладостью рта, теплотою губ,
Трепетной лаской позвал с собой...
Я же казался себе так груб,
И недостоин любви такой!
Снег-неуверенность растопив в огне,
Глупую чувственность растревожа,
Встал и ушел, оставив мне
То, что назад вернуть невозможно...
Виктор Ганч, «Голубой Ангел»

Личная оценка: Один из моих любимых фиков.

Глава 1. Явление демона


Вдруг некий Демон явился, невыразимо, даже постыдно прекрасный...
Артюр Рембо

Лицо его как молния, из уст его – огонь.
Внизу, к копью привязанный, храпит и бьется конь.

М. Кузмин


Перед смертью не надышишься – так говорят в народе. Оказалось, что это – неправда. Дышать полной грудью совсем не хотелось. В холодном осеннем воздухе висел нестерпимый, тошнотворный смрад крови и горелого мяса. Он заглушал даже вонь, исходившую от орков, стоявших напротив пленников, выставив копья наизготовку. Прямо смотреть не было желания. Он запрокинул голову, устремил взгляд ввысь. Небо угрюмо нависало над землей, ветер волочил по нему тяжелые черные тучи, словно уже справляя поминки по тем, кто еще ждал своей очереди. Солнце село давно, мир был окутан серовато-синим сумраком.

Их выстроили у крепостной стены – измученных, отчаявшихся, безоружных пленников. Поодаль, чуть левее от колонны плененных солдат, возвышались шесть виселиц и плаха, где палач рубил головы с видом человека, исполняющего свои рутинные обязанности. Время от времени подходили люди, одетые в форму Черного Владыки, чтобы отвести очередную группу пленных на казнь. Вновь раздавался лязг топора, нелепо содрогались в последней схватке со смертью повисшие на веревках тела, и едва они замирали, повешенных вынимали из петель, швыряли в телегу и отвозили к огромному чадящему костру.

– Думали, благодарность вынесут, к награде, на х..., представят, ну, или там увольнительную на пару деньков дадут, – донеслось со стороны охранявших пленников орков. Голос звучал глухо, утробно, и в этом низком рыке отдельные слова угадывались с трудом, что, может, было и к лучшему, – щас! – тут орк трехэтажно выматерился и смачно сплюнул. – Стоило переть всю эту кодлу в такую даль, чтоб теперь задницу себе на плацу морозить, пока их всех поперекончают.

– Дык кто ж знал, что Шухрыг – сучий потрох – дуба дал, пока до нас с приказом, что пленных не брать, перся. Пойми их! То им рабов в шахты до усеру как надо, так что за каждого, кого живым взяли, только что жопу тебе не вылижут, то...

– И главное, замочили бы их всех, как два пальца обоссать! Повыпускать кишки – и вся недолга! Так нет же! Развезли тут соплей с сахаром! Церемонии им подавай! Все честь по чести! Цацкайся тут со всякой швалью! Военные обычаи, на х... Тьфу! А мяса, мяса-то сколько пропадает! Целую армию, б..., накормить можно! Чуешь запашину?! Аж слюни текут!

– Тихо вы, недоноски! Начальству виднее!

Орки прикусили языки, опасливо озираясь, не слышал ли кто из вышестоящих. Звенели тут и там кованые сапоги. Неподалеку загрохотали, чеканя строевой шаг, орки-новобранцы. Послышался звук от удара хлыста, чей-то вопль боли, а затем незамедлительный шквал ругательств. И снова загрохотало, заскрежетало, удаляясь и постепенно затихая.

Он закрыл глаза. Скорее бы уж! Скорее! Невыносимо так вот стоять и ждать, ждать. А он еще и последний в строю. Страха больше не было, только апатия, усталость и стыд. Стыдно воину попасть в плен живым, позорно воину сделаться рабом на службе у врага. Смерть была избавлением. Даже не верилось, что получишь этот дар после стольких слышанных рассказов о том, что пленным всегда находится место в боевой машине Темного Валы, – будь то совершенствование пыточного мастерства или тяжелые работы самого разного рода.

Его раздумья прервал быстро приближающийся цокот лошадиных копыт. Он мгновенно открыл глаза, направив жадный взгляд в ту сторону, откуда доносился этот звук. Он страстно любил лошадей и подумал, что Эру посылает ему еще один дар – возможность напоследок насладиться видом благородного животного.

Всадник влетел во внутренний двор крепости, подобно черной молнии, появившись внезапно, словно призрак. Он держался в седле так естественно и с таким достоинством, что пленник невольно залюбовался не столько скакуном, сколько сидящим в седле. Вороной конь и наездник, одетый во все черное, словно составляли единое целое, двигаясь в непревзойденной гармонии. Грациозно поигрывали мышцы длинных точеных лошадиных ног, подтянутые бока сжимали сильные стройные мужские бедра и икры, плотно обтянутые тканью брюк и кожей сапог. Руки в перчатках уверенно держали поводья, направляя гордую голову норовистого животного. Статный торс – плечи развернуты, грудь широка, в поясе строен, осанка прямая, горделивая.

Незнакомец осадил коня в нескольких метрах от стены, у которой выстроили пленников. Он легко спрыгнул на землю, лязгнув каблуками сапог и шпорами о камень мощеной площадки. Черный плащ взвился, словно крылья, завис на мгновение над землей и плавно опустился. Незнакомец потрепал гриву скакуна, с неожиданной для его сурового облика ласковостью погладил лошадиную морду и, наконец, бросив поводья подбежавшему слуге, направился к крепостным воротам.

Глядевший на него во все глаза пленник замер. Только сейчас он смог увидеть его лицо. Он и не подозревал, что слуга Врага может быть так красив. Его учили, что Зло уродливо и отвратительно, а прислужники Врага – сплошь выродившееся племя. Но эти утверждения разбивала вдребезги Красота, от которой пробирала дрожь, – немыслимая, невозможная, нечеловеческая красота, такая, какой и вообразить нельзя.

Что-то неуловимо восточное угадывалось в его лице, в больших миндалевидных темно-карих глазах, словно подведенных сурьмой по обычаю жителей земель восхода, – настолько густыми и длинными были черные ресницы; в разлете прямых серьезных бровей; в очертаниях носа с небольшой горбинкой и тонкими ноздрями, сейчас, после быстрой скачки, раздувающимися при каждом вдохе; в гордом изгибе чувственных губ; в жестком, красиво вылепленном подбородке. Кожа незнакомца была смуглой, а волосы – черными, как ночь. Всем своим видом он излучал силу и власть.

Лицо его было задумчиво. Он едва заметно хмурился, озирая на ходу внутренний двор. И вдруг, рассеянно скользя взглядом вокруг, он посмотрел в сторону того самого пленника, встретившись с ним глазами. Взгляд стал внимательным, глаза сузились, всматриваясь. Он замедлил шаг, остановился, а потом решительно двинулся в направлении заинтересовавшего его пленника. Тот гордо вскинул голову, решив про себя, что ни за что не отвернется, не посрамит чести своего войска, но, когда черный человек приблизился, остановившись не более, чем в метре от него, пленник понял, что не может отвернуться, – что-то мешает ему, не отпускает. Как будто мышцы шеи и век парализовало, так что ни глаза не закрыть, ни лицо не спрятать. А под взглядом этим стало вдруг неуютно, болезненно неуютно, даже слезы на глазах выступили – совершенно против воли, и он мысленно обругал себя последними словами за эту непозволительную слабость.

Перед статным ангбандцем стоял юноша-воин. Он казался слишком тоненьким и слабым для тех тяжелых доспехов, которые словно бы в шутку или по ошибке надели на него. Он был по крайней мере на голову выше всех остальных пленников, хотя и выглядел младше большинства из них. Он походил на потомка древнего знатного рода среди толпы плебеев, свергнувших власть аристократии, так резко выделяясь на их фоне, будто принадлежал к иной расе. Другие пленные изредка обменивались репликами или понимающими взглядами тех, кого ждет одна и та же участь, объединенные невидимой нитью сопричастности, которая помогала перенести ужасное ожидание того, что должно произойти совсем скоро. Этот же не только хранил угрюмое молчание, от него веяло отчуждением, словно он оградил себя от всего остального мира незримой стеной. Он держался прямо и независимо, будто руки его не были скованы, а напротив не стоял орк с копьем, острием нацеленным на него. Узкое, изможденное, перепачканное лицо замерло в выражении отстраненного презрения, бледноватые губы плотно сжаты, светлые пряди волос спутались и запылились. Это лицо, такое юное, несло на себе печать слишком глубокой задумчивости, холодности и колючего недоверия. И еще глаза – ясные зеленовато-голубые глаза; взгляд их пронзителен и тверд, и этот взгляд бросает вызов... Слишком знакомый вызов.

Наконец незнакомец отпустил его, перестав всматриваться в самые зрачки, и пленник тут же уронил голову на грудь, ощутив неимоверную усталость, превосходящую даже его прежнее измотанное битвой состояние. Раненный бок заныл с удвоенной силой, перед глазами побелело, накатила вдруг болезненная слабость, но усилием воли он удержался на ногах. Не хватало только на колени упасть!

– Ты не эдель? – услышал он звучный, сильный голос, который не то спрашивал, не то констатировал.

Впрочем, задавший вопрос не стал дожидаться ответа.

– Таргир! – бросил он через плечо. Человек в офицерской форме незамедлительно появился поблизости, вытянувшись по стойке «смирно».

– Этого оставить в живых, – приказал властный незнакомец и добавил еще что-то на Черном Наречии, которого пленник не знал.

– Слушаюсь, повелитель! – офицер щелкнул каблуками и мотнул головой в поклоне.

Незнакомец еще раз молча окинул пленника быстрым взглядом, развернулся и ушел в направлении ворот.


Глава 2. Смертный сон



Но пленник хладный и немой,
...
Как труп, недвижим оставался.
Лица врагов не видит он,
Угроз и криков он не слышит;
Над ним летает смертный сон
И холодом тлетворным дышит.
А. С. Пушкин, «Кавказский пленник»


Сумрак и холод каменных коридоров охватил его, нагоняя неуютное ощущение толстых стен вокруг, безвыходности, ловушки, которое все нарастало, пока он дальше углублялся в жуткую утробу крепости, конвоируемый четырьмя солдатами – по двое сзади и спереди. Пахло плесенью и тленом, да еще гарью и дымом от редких факелов, укрепленных на стенах. Его долго вели куда-то, направляя легкими уколами копий в спину. Вскоре он потерял счет поворотам и лестницам и прекратил попытки запомнить дорогу на случай, если представится возможность бежать. Да и какая, к Морготу, возможность!

Сил совсем не осталось. Он едва передвигал заплетающиеся ноги; в сапоги будто свинца налили – такими неподъемными они стали. Все было нечетким, размытым, – вдруг пришла мысль, что в ране яд. Он равнодушно впустил ее в сознание, было уже все равно, все было несущественным по сравнению с настоятельной потребностью упасть, лечь на пол, прямо на эти ледяные камни и забыться, отключиться, не шевелиться совсем – пусть хоть весь мир рухнет.

Он закрыл глаза, свесив голову на грудь, шел только на звук шагов впереди, покачиваясь и натыкаясь на стены. Казалось, это продолжается уже вечность и конца этому не будет. Но солдаты вдруг остановились, а он, не успев отреагировать, налетел на спину впереди стоящего. Тот стремительно развернулся, приготовившись отразить «нападение», но увидев, в чем дело, тихо выругался и подтолкнул его к двери.

– Заходи уже! – произнес кто-то позади простуженным голосом и разразился хриплым мучительным кашлем.

Он с трудом открыл глаза и шагнул в комнату. Дверь за ним захлопнули, щелкнул закрываемый замок. Помещение было небольшим, но чистым. Воздух здесь был свеж, как в горах, поросших лесом. Серые каменные стены – гладкие и тускло блестящие. Из мебели – узкая, аккуратно застеленная кровать, простые стол и стул, на столе – свеча в медном подсвечнике. Словно пустынный странник на мираж побрел он к кровати – несколько нетвердых шагов, и он рухнул на нее, свесив колени на пол. Из последних сил цепляясь за покрывало, за спинку, подтянул себя выше, улегся тихо, неподвижно, как умирающее животное. Грудь его едва поднималась. По телу медленно пополз холод, оцепенение. Сознание уплывало, но где-то на самом его горизонте послышались вдруг торопливые шаги, приглушенные разговоры, звук поворачиваемого в замке ключа. Опять шаги – совсем рядом. Хотел открыть глаза, посмотреть, кто там, но не смог.

Вдруг прохладная рука ласково коснулась его лба, и он подумал, что точно умер, – откуда тут взяться ласке? Оказалось, что несмотря на озноб по всему телу, лоб его горел, – прикосновение было приятным, хотелось раствориться в нем. Кто-то что-то говорил над ним, потом начал расстегивать его одежду. Он все-таки нашел силы разомкнуть веки. Седой до белизны человек с лицом, изборожденным морщинами, и благообразной бородой, озабоченно хмурясь, рассматривал рану в его боку. Странно смотрелась на таком старике военная форма.

– Плохи дела, – пробормотал он, словно самому себе, – глубоко вошло, – тут старик заметил, что раненый открыл глаза. Он мягко улыбнулся, стараясь скрыть свой мрачный настрой, будто ему было дело до чувств пленника. – Ничего, все поправимо, сынок, – он отечески погладил раненого по голове. – Холодно, да?

Раненый едва заметно кивнул.

– Ничего, потерпи немного, – он взял больного за запястье и, сосредоточенно нахмурившись, некоторое время молчал, глядя в стену. – Проклятье Мандоса! Да где же они! – тихо выругался он.

Кто-то еще вошел в комнату, но пленнику не было видно. За спиной лекаря все уже расплывалось сплошным черным пятном.

– Ну наконец-то, – проворчал старик. – В Валинор вы, что ли, за ними ходили? – он встал, немедленно растворившись в черноте. Слышно было, как что-то позвякивает в той стороне, где стоял стол. Там переливали и перемешивали какие-то жидкости. Снова появилось над ним заботливое лицо. Лекарь приподнял его голову, поднося к губам какую-то чашу. Пить очень хотелось, поэтому он, не задумываясь, сделал несколько быстрых глотков и тут же закашлялся, отплевываясь. Невыносимая горечь обожгла рот и горло, и в голове вдруг пронеслось, что это, должно быть, яд. «Но какой в этом смысл?» – подумал он.

– Ничего не поделаешь, придется выпить все, – уговаривал лекарь, снова поднося чашу к его губам.

Раненый, морщась, повиновался.

– Ну вот и умница, – старик опустил его голову на подушку. – Теперь спи.

Это было последнее, что он услышал, – потому что мир вдруг закружился перед глазами, обращаясь черным вихрем, и он провалился в глубокий сон без сновидений.


Глава 3. Ни шороха, ни слова



И жизни дух проснулся в нем,
Невнятный стон в устах раздался;
Согретый солнечным лучом,
Несчастный тихо приподнялся;
Кругом обводит слабый взор...
А. С. Пушкин, «Кавказский пленник»

Ни шороха поблизости, ни слова.
Свеча то вспыхнет, то погаснет снова...
Жермен Нуво, «Ноябрьский вечер»


Когда он очнулся, в комнате никого не было, только пятно серого света лежало на полу. Он попытался подняться, но тут же заныл, напоминая о себе, раненный бок. Приподнял одеяло, в нос ударил неприятный полынный запах лекарств – рана была перевязана. Оказалось, что никакой одежды на нем нет, зато тело чисто вымыто, и даже длинные волосы заботливо расчесаны.

Он снова покойно улегся, недоумевая, что все это могло значить. Но он был слишком слаб, чтобы долго предаваться тревожным думам. Вскоре сонливость снова взяла над ним верх, и он не стал ей сопротивляться.

Проснулся, ощутив прикосновение знакомой руки ко лбу.

– Ну, здравствуй, негодяй, – с улыбкой поприветствовал его давешний старик. – Задал же ты мне работенку! – продолжал он, осматривая его и меняя перевязку. – Честно скажу, почти не надеялся. Но у тебя сильный дух, чего по виду не скажешь, – лекарь заботливо накрыл его одеялом. – Вот так-то лучше, – благодушно пробормотал он. – Сейчас тебе принесут поесть, теперь уже, полагаю, можно. Надо силы восстанавливать, как-никак целую неделю без сознания провалялся.

– Неделю?! – опешил больной.

– Да уж, непростая была неделька, – старик невесело рассмеялся. – Ну, мне пора. Завтра проведаю тебя снова. Отдыхай, шевелись поменьше, спи побольше. Теперь опасности нет. Теперь все пойдет на поправку, только не мешай своему телу, и оно справится. До завтра, – он развернулся, и направился к двери.

– Господин лекарь, – слабым голосом окликнул его больной. – Спасибо вам.

Старик тепло улыбнулся:

– Не за что, мальчик мой, не за что, – и вышел из комнаты.

Потянулись однообразные, бессмысленные до абсурда дни. Утром приходил лекарь, осматривал его, бросал пару теплых слов и снова исчезал. Потом приносили воду для умывания и еду. Завтрак, обед и ужин стали главными вехами его дня. Поначалу он почти все время спал, и это не было так мучительно, но когда силы стали возвращаться к нему, пришла злейшая скука. С другой стороны, он прекрасно отдавал себе отчет в том, что как только что-то изменится, это будут перемены не к лучшему. Он настороженно ожидал будущего, с каждым днем все с большим нетерпением, потому что ожидание становилось невыносимым. И пусть уж произошло бы самое худшее, но пусть бы произошло. Но ничего не происходило. Вообще ничего. Никто не пытал его, не принуждал к тяжелым работам, не пытался склонить на сторону Зла. Его окружали лишь тишина четырех стен да беспокойные собственные мысли. Он пытался поговорить через дверь с охраной – безрезультатно, заговаривал с человеком, приносившим ему еду, – молчание в ответ. Лекарь ничего не объяснял. Возможно, и правда не знал, какую цель преследует сохранивший ему жизнь, возможно, не хотел или не имел права говорить этого. «Мое дело – исцеление, мой мальчик, – отвечал он всякий раз, когда юноша принимался за расспросы. – Замыслы Владык мне неведомы».

Окрепнув достаточно, чтобы встать с постели, он принялся разминать отвыкшие от ходьбы ноги, меряя шагами комнату. Теперь он проводил дни, расхаживая от стены к стене и разговаривая с самим собой. Он чувствовал, что начинает сходить с ума. В один прекрасный день комната настолько опротивела ему, что он сел на пол, сжался в комочек в углу и кричал, пока не привели лекаря, который долго отпаивал его каким-то травяным отваром.

Единственное окно в его распоряжении было хоть и не зарешечено, но слишком узко и высоко расположено. Одержимый желанием увидеть внешний мир, какими бы уродливыми ни были окрестности крепости, он придвинул кровать к стене, где располагалось окно, поставил на нее стол, водрузил сверху стул и, покачиваясь от слабости, вскарабкался на это шаткое сооружение. Ему ничего не удалось разглядеть, кроме клочка серого неба да края крепостной башни. Он понял лишь, что комната его расположена очень высоко над землей.


Глава 4. А мне мерещатся латы



...А мне мерещатся латы
И блеск похожих очей.
М. Кузмин


Подходил к концу один из похожих друг на друга дней. Комната погрузилась в полумрак, было ясно, что там, снаружи, зашло солнце и приближается ночь. Он не стал зажигать свечу. К чему видеть то, что давно опротивело? Он лежал на кровати, тупо уставившись в потолок, очертания которого почти невозможно было разглядеть. Неважно – он знал их наизусть, знал каждую трещинку, впадинку и выпуклость. Ужин уже прошел. Ждать было больше нечего. Но вдруг тишину коридора нарушил звук приближающихся шагов. Послышались разговоры у самой двери – кто-то говорил со стражей. Он прислушался, но слов не разобрал. Сердце заколотилось. Вот оно! В замочную скважину вставляли ключ. Он сел на кровати, судорожно вцепившись пальцами в покрывало. В комнату вошел один из стражей.

– Тебя вызывают, – коротко сказал он.

Пленник немедленно поднялся и покорно вышел из своей темницы. Идти в этот раз пришлось недолго. Коридор на этаже, где располагалась его комната, заканчивался винтовой лестницей, поднявшись по которой, он оказался в другом коридоре. Этот был ярко освещен светом факелов, пол здесь был устлан красным ковром, а стены украшали прекрасные гобелены.

Стража ввела его в просторные покои. Потолок там был настолько высок, что тонул во мраке. Света свечей в нескольких канделябрах и огня, жарко пылавшего в камине, не доставало, чтобы осветить всю комнату целиком. Впрочем, в этом не было нужды. Тот, кто вызвал его, сидел в центре зала в кресле с высокой спинкой, походившем на трон. Это был тот самый незнакомец, который приказал оставить его в живых. Пленник сразу узнал его смуглое лицо с тонкими правильными чертами, его темные пытливые глаза и алые губы. Длинные стройные ноги его были широко расставлены, подбородок опирался на кулак согнутой в локте руки. На нем была форма гарнизона крепости – черная кожа и ткань. Но кожа лучшей выделки и бархат вместо льна, иной покрой, да еще тусклые золотые полосы на рукавах – вот что отличало его костюм от одежды простых солдат.

Форма армии Тьмы была черной – от грубых мешковатых одежд солдатни до добротных, безупречно изящных одеяний высших чинов. Кроме цвета, обмундирование всех без исключения прислужников Врага роднила еще одна деталь – изображение короны с сильмариллами с левой стороны груди. Рядовые довольствовались простым красным рисунком, офицерство носило у сердца короны золотые, но только у смуглого незнакомца он впервые увидел золотой венец, увенчанный прозрачными, как слеза, драгоценными камнями, преображавшими падавший на них свет во все цвета радуги. Вокруг рисунка змеилась руническая надпись «Долг Честь Доблесть Преданность Темному Владыке Мира». Пленник подумал, что имеет дело с какой-то важной шишкой. Эта мысль заставила его внутренне сжаться, подобраться и приготовиться к худшему.

– Подождите снаружи! – бросил незнакомец солдатам. Они немедленно повиновались, оставив пленника наедине со своим повелителем.

Юноша стоял в нескольких шагах от кресла, нарочито отстраненно глядя в пространство. Даже не видя лица незнакомца, он чувствовал на себе его взгляд, и это было, как если бы чьи-то уверенные сильные руки ощупывали его всего, не оставляя нетронутым ни один дюйм его тела. Хотелось стряхнуть эти руки, развернуться и бежать прочь. Собрав волю в кулак, он напрягся, стараясь совладать со страхом, который начал неумолимо прокрадываться в душу. От царившего в зале молчания становилось только хуже. Ощущение какой-то жути витало в воздухе.

– Добрый вечер, – проговорил наконец незнакомец своим красивым звучным голосом.

Юноша молчал, чуть наклонив голову в поклоне. Лицо незнакомца было непроницаемо.

– Мне доложили, что твоя рана почти зажила. Ты быстро поправился, учитывая то, что был на пороге смерти. Как чувствуешь себя?

– Благодарю, теперь значительно лучше.

Незнакомец помолчал, склонив голову набок и продолжая откровенно разглядывать пленного.

– Как твое имя? – снова заговорил он.

– Гаэрон.

– В каком ты чине? – безразличным тоном.

– Я – простой воин.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать.

– Так ты – не эдель? – в голосе послышалась заинтересованность.

– Нет, – коротко и сухо ответил пленник, стараясь не поддаться соблазну опустить глаза.

– Но эльфийская кровь в тебе определенно есть, – задумчиво и неторопливо проговорил незнакомец.

– Да, это так, но... Как ты догадался? – не удержался он от вопроса, хотя и смутно подозревал, что спрашивать ему в данной ситуации не полагается.

– Ну, это очень просто, Гаэрон, – со смехом произнес смуглолицый незнакомец, нисколько не рассердившись против ожидания. Поднявшись с кресла, он подошел ближе, окидывая вольным взглядом стоявшего перед ним пленника. – Ты слишком тонок в кости и легок для человека, движения твои слишком плавны и вместе с тем стремительны и бесшумны, – люди так не умеют, – он подошел еще ближе, совсем вплотную, и медленно провел тыльной стороной ладони по щеке юноши, от чего тот весь напрягся и сжал губы. – Твои глаза цвета Моря слишком ясные – у людей таких не бывает. И, наконец... – он осторожно приподнял прядь золотистых волос. – Так я и думал. И, наконец, вот эти заострения, – едва касаясь кончиками пальцев, он обрисовал маленькое изящное ушко, – не такие явные, как у Перворожденных, но не заметить не возможно, – несколько мгновений он не отводил руки, слегка сжав и поглаживая мочку уха большим и указательным пальцами; была во всем этом какая-то трепетная интимность, которой не следовало бы появляться, которой просто не могло возникнуть, настолько противоестественно не к месту было ее проявление, учитывая обстоятельства.

– Моя мать из Эльдар, а отец – фиримар*, – нехотя ответил допрашиваемый, лицо которого вспыхнуло от прикосновений черноволосого мужчины.

– Так, так... Значит, перэдель**... – очень медленно он отвел руку, как бы невзначай очертив ею овал лица юноши, оборвав ласкающее движение лишь на подбородке.

– Я отрекся от эльфа в моем сердце. Я избрал судьбу смертного, – с неожиданным пылом произнес Гаэрон.

Смуглолицый выгнул бровь и ухмыльнулся:

– Интересно знать, почему?

Пленник молчал, потупив взор. Незнакомец еще некоторое время пристально разглядывал его лицо, склонившись так низко, что Гаэрон ощущал его дыхание на своей коже. Он поворачивал голову, наклонял ее так и этак, наслаждаясь испугом и смущением юного пленника. Наконец он отошел от Гаэрона и отвернулся, словно внезапно потеряв к нему всякий интерес.

– Ладно. Не говори. Мы еще вернемся к этому разговору. Но... Ты честно отвечал, Гаэрон. Так что... Можешь задать мне свои вопросы. Ведь у тебя есть вопросы ко мне?

– Могу я узнать твое имя, незнакомец? – поколебавшись, спросил пленник.

– Можешь. Меня зовут Эктегор, в этом нет секрета.

– Кто ты?

– Какой странный вопрос.

– Ты – комендант крепости?

– Нет – всего лишь Восточной Башни.

– Зачем я здесь?

– Затем, что ты заинтересовал меня.

– Почему ты оставил меня в живых? Почему я?

– Скажем... Ты мне напомнил того, кого некогда желало мое сердце.

– Что с ним стало?

– Я убил его. Я отдал приказ.

Гаэрон побледнел. Глаза его расширились.

– Уже не хочешь умирать, да, Гаэрон? Впрочем, и тогда не хотел – там, во дворе, у костров. Я сразу увидел это. Ты слишком молод и боишься смерти.

– Да, боюсь, – признался юноша, опустив глаза.

– Правильно. Это правильно, – серьезно и с расстановкой отметил ангбандец.

– Ты убьешь меня? – тихо и безнадежно.

Эктегор улыбнулся, обнажив хищные белые зубы.

– Ты полагаешь, мне здесь не с кем забавляться убийствами? Подземелья переполнены узниками – как людьми, так и эльфами, их больше негде размещать. Так зачем же мне избавлять тебя от смерти на плахе, селить тебя подле моих покоев, выделяя тебе комнату, словно дорогому гостю, – он ухмыльнулся, – исцелять твои раны, твой голод и жажду...

– Зачем?! Чего ты хочешь от меня?! – почти прокричал Гаэрон, выведенный из себя спокойным тоном коменданта.

– Хочу узнать... – Эктегор не договорил, оборвал себя, словно спохватившись.

– Что? Я простой воин, мне не известно ни расположение наших частей, ни планы Государя и его военачальников, а если бы и были, я бы предпочел умереть, нежели открыть их тебе!

– Вы все говорите одно и то же, пока вас не начнешь пытать, – в голосе Эктегора послышались опасные нотки, глаза метнули зеленые искры. – Я устал слушать эти пошлые фразы. Аудиенция окончена. Ты можешь идти теперь. Стража! Уведите пленника!


____________________________
* Фиримары – то есть «смертные». Так эльфы называли людей. Назад

** Перэдель – полуэльф (синд.) Назад


Продолжение. Главы 5-8


Kristalle.tk | Библиотека

Ангбандский пленник
Fletus Flameus


Глава 5. Что воля, что неволя...



Он слышал слово «навсегда»!
И обреченный тяжкой долей,
Почти дружился он с неволей.
М. Ю. Лермонтов, «Кавказский пленник»


Эктегор вызвал его следующим вечером. Теперь в комендантские покои его конвоировал не страж. Выйдя за дверь своей комнаты, Гаэрон обнаружил в коридоре молодого человека в офицерской форме, который, коротко кивнув, представился как адъютант коменданта Восточной Башни, командира Восточного Гарнизона Таргир и сообщил, что прибыл с приказанием сопроводить Гаэрона в кабинет господина коменданта.

Адъютант Таргир был высок и строен, на вид не многим старше самого Гаэрона. Темные волосы обрамляли бледное волевое лицо. Стальные серые глаза смотрели твердо и серьезно. Форма идеально сидела на его статной фигуре. Движения скупы, решительны, но естественны. Весь он – от идеально начищенных сапог, до тщательно зачесанных назад волос – был безупречным образцом ординарца. Сдержанный, подтянутый и немногословный. Его облик был чем-то смутно знаком Гаэрону, и уже у самых дверей в кабинет пленник вдруг вспомнил, что это ему Эктегор отдавал приказ относительно судьбы Гаэрона там, на плацу в день казни.

Эктегор поднялся навстречу вошедшему юноше. Он сухо поприветствовал Гаэрона, оглядев его быстрым, но внимательным взглядом.

– Мне передали, что ты плохо переносишь заточение, – произнес он после паузы, – Я слышал, эльфов нельзя держать взаперти, от этого они либо погибают, либо сходят с ума... Как обстоит дело с полуэльфами – не имею ни малейшего представления. Но я не для того вытащил тебя из петли, чтобы ты зачирикал у меня под боком. Я принял решение позволить тебе покидать твою комнату и беспрепятственно ходить по крепости.

Гаэрон непонимающе смотрел на коменданта, не веря своим ушам.

– Условия таковы, – продолжал между тем Эктегор деловым сухим тоном. – Ты не должен спускаться в нижние этажи, и тем более в подземелья. Там полно орков, которым не дозволено заходить наверх без особых распоряжений. Это будет небезопасно для тебя, потому что среди них есть на редкость тупые создания, которым... Короче говоря, нижние этажи под запретом. Кроме того, и это не менее важно, никогда, слышишь, никогда не приближайся к Центральной Башне. И третье, – Эктегор подошел к столу и открыл небольшую коробочку, вынув оттуда что-то блеснувшее в свете свечей. Он направился к Гаэрону и, зайдя ему за спину, накинул на шею золотую цепочку со звеньями в форме крыльев чайки. На цепочке висел полупрозрачный зеленовато-голубой камень овальной формы, оправленный в золото. Эктегор застегнул замочек и обошел Гаэрона, любуясь искусно выполненным украшением на нем.

– Тебе очень к лицу, Перэдель, – с мечтательной улыбкой проговорил он, и голос его звучал почти нежно, отчего Гаэрону стало не по себе, и как-то внезапно вспомнилось, что они в комнате одни. – Та же морская волна, что в твоих глазах, то же золото, что в твоих волосах... Когда-то это принадлежало Феанору сыну Финве, еще до того, как он ушел из Валинора. Эта вещица неразрывно связана с волей изготовившего ее, так что ты не сможешь бежать из крепости, даже если захочешь. А ты не захочешь. Талисман не отпустит тебя. Снять его нельзя – замочек открывается только с помощью ключа, цепь слишком короткая, чтобы просто стащить через голову, и слишком прочная, чтобы порвать, но она достаточно свободна, чтобы не давить шею, так что мешать не будет. С этого дня двери твоей комнаты запираться не будут. Охрана останется, но только для твоей безопасности. К вечеру изволь возвращаться к себе, на случай, если я захочу тебя вызвать. Все ясно? Если вопросов нет, ты можешь идти.

– Почему? – заговорил вдруг молчавший до сих пор Гаэрон. – Почему ты так относишься ко мне? Зачем, для чего я тебе? – он говорил тихо, с отчаянием непонимания в голосе.

Эктегор смерил его серьезным взглядом, в котором сквозила печаль. Несколько мгновений он выглядел усталым и словно бы постаревшим, потом лицо его вновь стало непроницаемым, взор – холодным.

– Ты свободен. Оставь меня, у меня много дел, – спокойно и твердо произнес он, разворачиваясь к столу.

Гаэрона не слишком заботила собственная судьба. Смерти он и впрямь боялся, хоть и злился на себя за это. Но терять было, в общем-то, нечего. Смерть даже, напротив, была бы избавлением, но убивать, видимо, не будут. Да и пытать – тоже. Комендант совершенно излишне нацепил на него этот ошейник. Неужели ему не известно – попавший в плен и оставшийся в живых считается предателем. К тем, кто хоть недолго побыл под Тенью, доверия не питали; всем известны лиходейские хитрости Врага, подчиняющего волю, разум, разрушающего твердость духа, извращающего чистоту устремлений, искусного в обучении лжи и притворству – качеств первостепенной важности для шпионов и доносчиков. Если бы пленник имел глупость вернуться к своим, его ждала бы там казнь, причем позорная. Бежать было некуда. Он все-таки подергал цепь, проверяя на прочность, скорее из упрямства или любопытства, чем действительно пытаясь избавиться от оков и пленения. Потом, насколько позволяла длина цепочки, принялся рассматривать украшение – как-никак вещь, изготовленная валинорским мастером, привезенная из Закатного Края, да еще принадлежавшая самому Феанору сыну Финве, была небезынтересна. Очевидно, для создания этого амулета использовали какое-то особое золото, или драгоценное изделие защищали от повреждений чары, а может быть, оно просто очень бережно хранилось столетиями, – ни одной царапинки не было на нем. Искусно выполненная цепь, невероятно изящная в своей простоте, удерживала безупречно гладкий камень – Гаэрон не знал, что это за минерал. Он не больно-то разбирался в камнях, но решил, что это знание вряд ли помогло бы, – наверняка самоцвет из тех, что в Средиземье не встречаются.

Итак, освобождения, даримого смертью, ждать не приходилось, по всему видно, он нужен живым. Комендант так подозрительно заботлив с этим своим дозволением не торчать в четырех стенах. Только ведь он всего лишь расширил границы тюрьмы, а тюрьмой она от этого быть не перестала. Гаэрон с ужасом представлял себе череду беспросветных дней в каменном мешке – холод пробирал до костей. Даже в просторных залах ему было не по себе, даже высокие своды давили. Но разве был у него выбор?

И не лучше ли было умереть тогда от руки палача, чем влачить это жалкое существование подневольного затворника? Нет. Потому что даже такая жизнь – это все-таки жизнь, потому что даже сквозь зарешеченное окно можно видеть клочок бескрайнего неба, потому что даже в угрюмые застенки проникают скупые лучи неласкового солнца поздней осени и далекий, отстраненный, но зовущий звездный свет, и даже в застоявшийся спертый воздух цитадели ветер приносит густые, волнующие ароматы леса, разреженно чистые горные и неуловимо изменчивые полевые запахи. Потому что все это стоило страданий земной юдоли, потому что все это он любил до боли в левой стороне груди, потому что всем этим он еще не успел насытился, потому что он был так еще молод.


Глава 6. В лабиринтах Ангбанда


Презрительным окинул оком
Творенье Бога своего,
И на челе его высоком
Не отразилось ничего.
М. Ю. Лермонтов, «Демон»


Предоставленная свобода передвижений поначалу внесла разнообразие в его серые будни. Он с интересом принялся осматривать крепость, бродя по полутемным или ярко освещенным коридорам, почти всегда душным и вонючим, либо промозгло холодным, но опять таки полным зловония. Орков не пускали в верхние этажи, но их вонь сюда проникала. Хотя, возможно, только Гаэрон, с его повышенной чувствительностью к запахам, ее и ощущал. Но кроме орчьей вонищи повсюду ощущался и иной душок – устойчивый и неотвратимый запах тлена, запах смерти.

Вскоре эти прогулки ему наскучили. Однообразно пустынные жутковатые коридоры вели в однообразно гулкие, нагонявшие тоску и липкий ползучий страх залы, отражавшие звуки его шагов от каменных сводов раскатистым безнадежным эхо. Только часть крепости была выложена из камня, другая же часть в камне была высечена; коридоры ветвились и петляли, уходили то вверх, то вниз, словно вены огромного доисторического зверя, и он боялся в них заблудиться.

В конце концов, однажды так и случилось. Он покинул комнату еще в полдень, а теперь уже, верно, был поздний вечер – Гаэрон понял это, не столько полагаясь на внутреннее чувство времени, которое в мрачном каменном застенке притупилось, сколько по тому, что в одном из бесчисленных лестничных пролетов оказалось зарешеченное окно. Хоть оно и располагалось слишком высоко, чтобы выглянуть наружу, и служило скорее для вентиляции, чем для любования видами, сквозь него сочился бледный лунный свет. Гаэрон заволновался – по договоренности с комендантом ему давно следовало быть у себя, ведь если тот захочет видеть его и не обнаружит на месте, его могут опять посадить под замок, и тогда... Тогда тоскливое сумасшествие четырех стен, где любой шорох – значительное событие, где за день успеваешь передумать обо всем на свете, так что к ночи в голову лезет то, что всю жизнь старательно забывал, загонял в пыльные каморки и чуланы памяти, чтобы не видеть и не слышать.

Но он совершенно потерял представление о том, где находится. Решил просто идти по возможности прямо, в надежде встретить какого-нибудь воина и у него спросить дорогу к Восточной Башне. Но еще час или два на пути никто не попадался. Гаэрон уже было подумал, что придется заночевать где-нибудь в этом промозглом лабиринте, притулившись у стены. Он вымотался и проголодался, но главное, отчаялся. Оставаться здесь на ночь было жутко, от одной мысли об этом мурашки пробегали по коже. Такое чувство, что ни одной живой души во всей этой огромной, зловещей цитадели, а только лишь призраки погибших и замученных в ее застенках да духи склоненных на путь зла, и еще один Эру ведает какие отвратительные твари, холодные, бескровные и бесплотные, излучающие шипящую злобу, которая, словно сквознячок, незримо ощущалась повсюду. А ведь у него нет никакого оружия, ни меча, ни даже кинжала... Да и был бы от них толк против всей той нечисти, что, верно, шныряет здесь по ночам, выползая из глубоких подземелий и устремленных к небесам остроконечных башенок?

И вдруг где-то совсем рядом он услышал звук шагов. Поначалу подумал даже, что ему померещилось, потом чуть не закричал от радости и бросился в том направлении, откуда он доносился; там, в конце длиннющего коридора, где в стене виднеется проем, должно быть, ведущий к узкой винтовой лестнице, каковых здесь в достатке. Вот уже послышались голоса. Ему показалось, что тембр одного из них знаком. Ну да! Это был голос коменданта, немного искаженный отголосками эхо. Гаэрон представил себе, как будет объясняться, как будет лепетать жалкие извинения, ему уже заранее было стыдно, но Мандос с ним! Пусть уж лучше унизительная сцена, чем ночь дрожи и ужаса.

К проему в стене он подлетел как раз в тот момент, когда на изгибе винтовой лестницы, которая действительно за ним оказалась, заплясали отблески факелов. Он остановился перевести дух и очень скоро увидел спускавшегося по каменным ступеням. Гаэрон тут же понял, что обманулся насчет голоса. Тембр был действительно похож, но более властный, более твердый, хоть и немного, пожалуй, выше, чем у коменданта, он принадлежал не Эктегору. Говоривший не сразу заметил юношу, хоть и шел прямо на него. Он отдавал какие-то указания шедшему следом, но не оборачивался, смотрел перед собой застывшими, будто неживыми глазами, казалось, обращенными внутрь себя.

Гаэрон замер, уставившись на незнакомца. Он даже приоткрыл рот, пораженный явлением этого невиданного создания, в который раз за время пребывания в цитадели опровергавшего заученную с детства истину «красота и зло – несовместимы». Рослый, широкоплечий, но в то же время изящный, словно эльфийская статуэтка, и вроде бы невероятно хрупкий – ведь так тонка талия, перетянутая ремнем с крупной золотой пряжкой; ноги длинные, стройные, как у молодого оленя, легко, будто летя, и в то же время так величественно, с таким достоинством, переступали со ступени на ступень. Черный бархат, шитый золотом, так шел к его длинным волосам цвета зрелой пшеницы и к его золотистой коже. Его поступь, его осанка, его застывший в надменной маске лик источали такую силу, что перехватывало дыхание.

Он был невероятно, просто сказочно хорош собой, и не было в нем ни одного изъяна. Но красота эта словно пронзала сердце ледяным колом. Аристократически тонкие, безупречно правильные черты его лица будто излучали собственный внутренний свет, но то было сияние рассветного зимнего солнца, от которого мороз кажется еще нестерпимее, впиваясь миллионом раскаленных игл, которое слепит до слез, вынуждая зажмуриться и отвернуться. Его облик можно было бы назвать томным, капризным и прелестным, если бы не лютая стужа в глазах, если бы не жестковатые линии скул, не надменный подбородок, не насмешливый изгиб пухлых губ на всезнающем лице.

Наконец незнакомец бросил взгляд на Гаэрона. Будто вспышка ярчайшего белого света озарила темные своды, на несколько мгновений юноша ослеп, беспомощно моргая. Потом сияние начало стремительно сползаться к единому центру и на пару секунд приняло форму могущественной лучащейся фигуры. И почудились Гаэрону огромные снежно-белые крылья за спиной титана и звуки непередаваемо прекрасной мелодии полились прямо к сердцу. Душа распахнулась навстречу этой дивной музыке, обещавшей вечное блаженство, на глазах выступили слезы радости. Но не успел перэдель разомлеть от нежных сладчайших звуков, как какая-то неведомая сила швырнула его назад и он больно ударился спиной и затылком о стену и медленно сполз на пол. Видение пропало. К нему спускался прежний светловолосый красавец. Гаэрон по-прежнему видел его и слышал звук его голоса, но будто издалека, и движения незнакомца замедлились, словно сцена эта растянулась во времени. Слова Темного Наречия, произносимые обманчиво знакомым голосом, многократно повторялись в сознании, как бывает, когда лежишь в лихорадке, они наслаивались друг на друга; часть – в плавной, тягучей напевности, с мягким восточным придыханием, часть – в гневливом рокоте, с твердым южным порыкиванием, часть – в злобном шипении, наподобие того, что издают змеи. Теперь синие очи пристально смотрели на него, впились в его глаза, и отвернуться он не мог. Голову охватил невидимый стальной обруч с острыми шипами и стал сужаться, сжиматься, разрывая кожу, силясь проломить кость. Шипы, шевелясь, впивались в череп, под которым будто закрутился раскаленный шар, расширяясь навстречу обручу. Когда они встретились, нестерпимая боль прошила мозг, острая, как сотни одновременно вонзившихся ангбандских копий. Хотелось кричать, хотелось схватиться за голову, сбросить ужасный обруч, но Гаэрона будто парализовало – он не мог пошевелить даже пальцем, и только расширив глаза, с мольбой смотрел на прекрасного незнакомца, нисколько не сомневаясь, что пытка эта исходит от него. Незнакомец прошел мимо, напоследок обернувшись через плечо. А потом так же внезапно, как возникла, боль исчезла. Остался лишь лихорадочный озноб да холодный пот, что струйками сбегал по телу, неприятно щекоча кожу. Сознание опустело, будто его выскребли или высосали, сонливость охватила цепкими когтистыми лапками, и очень быстро Гаэрон погрузился в глубокий сон.

Его нашли рано утром лежащим на полу у стены. Два стража, сменившихся, очевидно, с ночного дежурства, разбудили его и на ломаном всеобщем стали расспрашивать, что с ним и как он здесь оказался. Он отвечал, что заблудился, и спросил, где находится и как пройти к Восточной Башне. Оказалось, что вчера он нарушил еще одно условие их с комендантом договоренности – он забрел в Центральную Башню.

По счастью, Эктегор не хватился его и так никогда и не узнал об этом двойном нарушении (или, во всяком случае, не подал вида, что не узнал), но после этой ночи Гаэрон редко и с большой опаской покидал стены своей комнаты. Лишь обнаружив однажды огромную, богатейшую из виденных им библиотеку, он стал ежедневно бывать там, просиживая до сумерек среди объемных древних томов и пожелтевших от времени свитков. Прежде он не особенно жаловал книги (не считая детской радости от прочтения сказок), но здесь в цитадели выбор развлечений был не велик. Особенно полюбились Гаэрону длинные и неспешные старинные поэмы, повествующие об истории Арды или же о знаменитых битвах давно минувших лет. Позже он получил разрешение уносить понравившиеся труды в свою комнату. Теперь Гаэрон дни напролет читал, лежа на кровати. Это напоминало ему детские годы, когда он нетерпеливо ерзал на покрывале, следя за приключениями любимых сказочных героев.

Но отдаление во времени не сделало встречу у лестницы менее четкой, не затуманивало память о ней. Гаэрона неотступно преследовала мысль о том, кто был этот жуткий незнакомец, и он боялся, что знает ответ.

* * *

С течением времени его бок совсем зажил, и лекарь перестал приходить. Он был все время наедине с книгами да своими мыслями. Те угрюмые воины, которых ему случалось встречать во время своих блужданий по крепости, не обращали на него никакого внимания, а сам он не искал их компании. Стража, что несла караул у дверей его комнаты, по-видимому, получила указания не вступать в разговоры с пленником. Адъютант Таргир, посылаемый за ним для сопровождения в покои коменданта, был более чем неразговорчив. Сам он никогда не заговаривал с конвоируемым, исключая слова приветствия и указания следовать за ним, а на вопросы Гаэрона отвечал односложно, если вообще отвечал. Любимыми его фразами были: «Не могу знать» и «Не уполномочен сообщить». Единственным собеседником оставался сам комендант. А собеседником он оказался поистине странным. Дни проходили за днями, а Гаэрон все никак не мог взять в толк, для чего, собственно, его здесь держат.

Иногда Эктегор призывал его каждый день, иногда словно бы забывал о нем на целые недели. Вызвав Гаэрона к себе, и указав ему на кресло, он мог часами работать за своим массивным письменным столом, разбирая бумаги, делая записи и пометки, склоняясь над старинными или новейшими картами и водя по ним длинными нервными пальцами, что-то чуть слышно бормоча. Приходили и уходили с докладами и донесениями люди в военной форме, люди в штатском, изредка бывали и орки. Что-то обсуждалось на каркающем и рычаще-скрипучем языке. Эктегор кого-то отчитывал, кого-то сдержанно хвалил, на кого-то повышал голос или, напротив, выговаривал пронзительно тихо – так, что мороз пробегал по коже и кровь стыла в жилах. При этом он мог за целый вечер ни разу не обратить внимание на Гаэрона и отправить его ближе к ночи восвояси. В иные дни он, вдруг оторвавшись от работы, направлял на полуэльфа пристальный взгляд, значение которого невозможно было определить, смотрел на него с минуту, возможно, думая о чем-то постороннем, бросал какую-нибудь загадочную фразу, снова отворачивался и погружался в дела.

Бывало, они вели долгие неспешные беседы, потягивая великолепное ароматное вино. Беседы эти были из разряда разговоров «ни о чем и о самом важном». Беспредметные и неконкретные диалоги раскрывали сокровищницу души Гаэрона, слой за слоем снимали плотные непроницаемые покровы. При этом всегда выходило так, что Эктегор оставался книгой за семью печатями, не делаясь ближе и понятнее ни на малую толику.

Порой комендант принимался рассказывать ему древние легенды о первых столетиях Арды в подробностях, которых Гаэрону прежде не приходилось слышать. Его речь текла плавно и спокойно или в ней звучал тихий рокот, если повествование шло о переломных моментах истории, страшных и зловещих. Взгляд коменданта делался отсутствующим, лицо – будто из камня. Он говорил, не ожидая вопросов или комментариев, будто разговаривал сам с собой. Его звучный голос заманивал подвижной гибкой интонацией, обволакивал бархатистым тембром, рисовал воображению яркие и красочные картины. Его осведомленность в событиях давно минувших была поразительной, его дар рассказчика – исключительным. Гаэрон слушал, затаив дыхание, каждый раз чувствуя себя внимательным и благодарным учеником на уроке мудрого, талантливого учителя.

Бывали и другие вечера, когда Эктегор, усадив пленника в кресло, сам садился напротив. И тогда он до глубокой ночи играл с Гаэроном в молчанку, гипнотизируя его своим пронзительным взглядом, горящим темным огнем. Он мог часами не шевелиться и не моргать, словно уподобившись статуе. Только ни одна статуя не вызывала прежде в полуэльфе такого беспокойства, такой неловкости, такого отчаянного желания ерзать на месте, пряча пугливый взгляд. Поначалу он еще пытался смотреть в глаза смуглому коменданту, но вскоре понял, что долго выдержать все равно не может, а после этого краткого и, в общем-то, бесполезного отпора из него будто выжимали все силы. Можно было бы предположить, что Эктегор прощупывает его мысли, чтобы без разговоров выудить из пленника все, что ему нужно, но ничего подобного Гаэрон, сам прекрасно владевший осанве и искусный во всем, что с ним связано, не чувствовал.

Однажды Гаэрон сам решился заговорить:

– У тебя очень странный метод ведения допросов. Скажи мне, комендант Восточной Башни, зачем я тебе нужен, потому что эта мысль не дает мне покоя.

Эктегор странно улыбнулся и, помедлив, ответил мягким, ласкающим слух голосом:

– Хочу, чтобы у меня был кто-то, кто мог бы молчать рядом.

– Собаку завести не пробовал? – несколько дерзко бросил Гаэрон.

– Я не люблю собак. Их доверие слишком просто завоевать.

– Ну, позвал бы своего адъютанта. Вот уж кто молчать умеет, – усмехнувшись, заметил юноша.

– Таргир... Он не свободен. Он тоже собака. Им управляют «Долг Честь Доблесть Преданность Темному Владыке Мира».

– Да уж... Свободнее меня во всей крепости не нашлось! – произнес полуэльф с мрачной улыбкой.

– Зря иронизируешь, Гаэрон. Ты свободен, как никто иной в этой крепости, да, пожалуй, и повольнее многих за ее пределами. Люди, эльфы, орки... Обычно слишком слабы, чтобы не принадлежать никому. Они не могут жить сами по себе, не могут не лизать кому-то пятки. Так и спешат сломя башку записаться к кому-нибудь на службу и желательно до гробовой доски. А ты, ты не служишь никому...

– Я служу моему повелителю! – с вызовом в голосе выкрикнул Гаэрон, перебивая коменданта.

– Нет, не служишь и не служил никогда. Так... Временно состоял на службе, – ровно отвечал Эктегор. – Ведь в тебе нет настоящей преданности короне человеческого вождя, Перэдель. Я не хочу сказать, что ты трус или предатель, – вовсе нет. Ты похрабрее и повернее многих, я вижу это в твоих глазах, и ты готов отдать жизнь за идеалы человеческого рода, в которые, впрочем, сам не очень-то веришь. Ведь твое сердце не пылает тем же огнем, что их сердца, когда ты произносишь имя владыки аданов клана Мараха, твоя душа не устремляется ввысь и вдаль, чтобы затем мгновенно сжаться от подступивших сладостных слез, когда ты вспоминаешь о городе, за который сражаешься, об окрестных лесах, полях и лугах, и у тебя никогда не щемило в груди при мысли о судьбах грядущих поколений, будущему которых ты прокладываешь дорогу. Ты ко всему этому даже не привязан. А чтобы служить нужна любовь... Или страх.

Гаэрон молчал, опустив глаза. Ему нечего было возразить.


Глава 7. Вожделение, вино, воспоминания



...Ты пробуждаешь с жаждой чуда
Все мысли скотские во мне.
О. Уайльд, «Сфинкс»

Искрящийся напиток слов
В бокалы дымные налит.
Пусть время близости продлит
Дразнящий аромат цветов.
Реми де Гурмон, «Летние часы»


Поздним вечером он возвратился из очередной прогулки по крепости, обнаружив на своем столе пакет со знакомой печатью коменданта на сургуче. Распечатав послание, он прочел: «Когда господину Полуэльфу будет угодно вернуться в свою опочивальню, не соблаговолит ли он ненадолго почтить своим вниманием презренного смертного?» И подпись: «Эктегор».

– Проклятье! – с досадой проговорил Гаэрон.

По тону записки было ясно, что комендант рассержен его отсутствием в комнате. Очевидно, пока его не было, Эктегор посылал за ним адъютанта. Очевидно, не один раз. Гаэрон попытался представить себе, какое наказание его может ждать за несоблюдение условия, сопряженного с дарованной ему относительной свободой. Он быстрым шагом направился в покои коменданта, преодолевая острейшее нежелание даже приближаться к ним.

Гаэрон робко постучал в дверь, но никто не ответил. Он постучал снова – ничего. Потоптался у двери, раздумывая, как лучше поступить, потом нерешительно повернул ручку и вошел. Сделав несколько шагов, замер на месте, словно к полу прирос. Онемение сковало руки и ноги. Широко раскрывшиеся глаза неотрывно уставились на две мужские фигуры, стоявшие подле стола коменданта. Одним из них был сам Эктегор, спиной к Гаэрону стоял адъютант Таргир, совершенно не замечавший вошедшего. Он был непривычно растрепан, форменная куртка – расстегнута и сползла с одной стороны до локтя вместе с нижней шелковой рубахой, обнажая белое, словно из мрамора, плечо, которое целовал комендант, жадно захватывая губами, прикусывая и полизывая.

Гаэрона охватил сильнейший жар, словно разом на него плеснули целое ведро кипятка. Он мог бы поклясться, что со всей отчетливостью чувствует горячие поцелуи на собственном плече. Внезапно Эктегор открыл мерцавшие зеленым глаза и встретился взглядом с Гаэроном. Он нисколько не был удивлен, словно с самого начала знал о присутствии юноши. Взгляд его – хищный, сладострастный, магнетический – жег, словно каленое железо, у самого сердца, да еще там внизу, где твердел и с каждой секундой распрямлялся неуправляемый жезл, распространяя по всему телу сладостную истому и лихорадку желания.

Губы Эктегора добрались до шеи адъютанта и впились в нее вместе с острыми белыми клыками с такой силой, словно желали прокусить до крови, высосать и слизать горячую влагу жизни. Таргир, откинув голову, судорожно хватал ртом воздух и издавал приглушенные стоны, как будто боясь в полной мере обнаружить силу своего возбуждения.

Стремительным жестом смуглая кисть властно обхватила затылок, притягивая запрокинутую голову адъютанта, и, подобно хищнику, заполучившему желанную добычу, Эктегор набросился на приоткрытый рот, накрыв его глубоким ненасытным поцелуем, сминая податливую преграду губ, без промедления проникая языком в адъютанта. Другой рукой он собственнически грубо обласкал поджарые ягодицы Таргира, с силой сжал и решительно притянул к себе. При этом от взгляда Гаэрона не ускользнуло, с какой готовностью молоденький адъютант подался бедрами вперед, прижимаясь к коменданту. А тот все пожирал его и упивался его губами, не прерывая зрительного контакта с окаменевшим полуэльфом. В легком прищуре этих горящих глаз читалась порочная усмешка, недобрая, неприкрытая чувственность, будто зверь, затаившийся перед прыжком.

Эктегор присел на край стола, просунув колено между ног адъютанта, оторвал губы от его губ и начал легко, дразняще касаться рта Таргира, мгновенно отстраняясь. Молодой человек каждый раз пытался поймать ускользавшие губы, но рука на его затылке, прихватив за волосы, удерживала движения головы. Затем из разомкнувшихся губ коменданта показался длинный широкий язык и, чередуясь с прикосновениями губ, стал выписывать круги и полосы. Адъютант жадно раскрыл рот и дернулся навстречу. Двое мужчин принялись лизать друг друга, издавая глухие стоны, переходившие в рык. Таргир обхватил руками плечи коменданта, прижавшись к нему всем телом, оседлав бедро Эктегора, терся об него. «Как кобель во время гона!» – подумалось Гаэрону, который вдруг поймал себя на том, что ощутил острый укол ревности при виде Эктегора, ласкающего своего молоденького адъютанта. Он не желал себе в этом признаться, но ему невмоготу было смотреть, мучительно хотелось броситься на них, оттащить Таргира от смуглого черноволосого демона, чтобы самому быть на месте адъютанта.

Военачальник оторвался от губ офицера, удерживая его от новых попыток сближения. С легкой улыбкой он заглядывал в затуманенные страстью серые глаза, слушая недовольное мычание.

– Мы не одни, адъютант, – тихим, вкрадчивым голосом проговорил он. – Имейте уважение к господину Гаэрону, ведите себя прилично. А то он уже минут пять стоит здесь, возмущенный вашим бесстыдством.

Лишь несколько мгновений потребовалось вышколенному ординарцу, чтобы осознать ситуацию. Потом он отпрянул от командира, отскочив на почтительное расстояние, быстрым движением накинул на плечо сползшую куртку и вытянулся по струнке. Обычно благородно бледные щеки Таргира теперь пылали не то от все еще не отступившего возбуждения, не то от нахлынувшего смущения перед свидетелем проявленных им чувств. Он невидящим взглядом смотрел прямо перед собой, замерев, словно статуя, – лишь распухшие до бесформенности, блестящие, будто в масле, приоткрытые губы подрагивали от вырывавшегося из них сбивчивого дыхания да грудь часто вздымалась вопреки явным попыткам удержать ее.

Гаэрон же сам не знал, куда деть глаза. Он нервно шарил взглядом по полу, только теперь осознав, насколько взбудоражен увиденным. Он раскраснелся и беспокойно переступал на месте от желания провалиться сквозь землю, только бы не быть там, где он есть.

Только Эктегор чувствовал себя, как рыба в воде. Казалось, его даже забавляла сложившаяся ситуация. Он ухмылялся, сложив на груди руки, поглядывая поочередно то на адъютанта, то на пленника-полуэльфа, наслаждаясь смущением и замешательством, отображавшимся на лицах обоих.

– Я, кажется, не вовремя, – пробормотал Гаэрон, когда молчание стало невыносимым.

– Да, мой милый узник, ты пропустил самое интересное, – со смехом отозвался Эктегор. – Правда ведь, Таргир?

При этих словах адъютант стал пунцовым, лицо его напряглось от желания отвернуться, но он не дрогнул. Воображение Гаэрона, разыгравшись вдруг в самый неподходящий момент, запестрило сценами и фрагментами «самого интересного» с участием этих двоих. Вот здесь, вероятно, на этом самом столе – вон, беспорядок какой, бумаги на пол попадали. Он чувствовал, что лицо его горит, и сжал кулаки от злости на Эктегора, заставившего его пережить все это. Ему ненавистно было дурацкое мальчишеское смущение, охватившее его, идиотское положение, в котором он оказался, став свидетелем того, как комендант забавляется со своим адъютантом, но хуже всего была нелепая зависть к этому мальчишке в офицерской форме и постыдная неуместная здесь ревность, глодавшая его душу. Он поймал себя на том, что пожирает офицера пылающим взглядом.

– Хочешь его, Гаэрон? – раздался вдруг совсем рядом низкий хрипловатый голос с отзвуком насмешки, – Только скажи, и он твой. Хочешь?

Гаэрон не заметил, как Эктегор подошел к нему. Юноша метнул на коменданта уничтожающий взгляд.

– Что за вздор! Конечно, нет! – выкрикнул он, и, не выдержав встречи с темными глазами, опустил голову.

– Нет? – насмешливо приподняв бровь, удивился Эктегор и сделал еще шаг навстречу Полуэльфу. – Тогда как понимать вот это? – ехидно улыбаясь, он протянул руку к выпирающему бугру между ног юноши и, по-хозяйски обхватив его ладонью, легонько сжал и погладил круговым движением.

От неожиданности у Гаэрона перехватило дыхание, и он бессознательно приоткрыл рот, глотнув воздуха. Потом губы его зло сжались и рука взметнулась, порываясь оттолкнуть коменданта.

– Не смей, – прошептал Эктегор сквозь зубы.

И он не посмел. Словно сама собой его приподнявшаяся было рука замерла и медленно опустилась. Глаза коменданта перестали улыбаться, вмиг став злыми и холодными, он сильнее сжал захваченную плоть, пристально глядя в лицо юноши, а потом внезапно отпустил, резко развернувшись на каблуках.

– Офицер, что за вид?! – гаркнул он так, что стены задрожали, от чего тот вздрогнул и на секунду зажмурил глаза. – Что с вашей формой?! Совсем разболтались, сукины дети!

– Виноват, мой повелитель, – пробормотал адъютант.

– Что вы там мямлите! Не у маменьки на пирогах! Немедленно извольте привести себя в порядок! Да не здесь же, мать вашу так!

– Разрешите идти, господин комендант?

– Разрешаю... Идите...

Адъютант мотнул головой в поклоне и направился к двери, четко чеканя шаг. Эктегор проводил его суровым взглядом, постоял в молчании, а потом принялся расхаживать по комнате, словно хищник в клетке.

– Не день, а... – заговорил он вроде бы сам с собой. – Орки поножовщину устроили в третьем ярусе – я виноват. Ваши у нас отряд перебили, что стакан воды выпили, – мой отряд! Первоклассные вояки, а дали себя заманить в засаду, как сопляки паршивые, – он с остервенением выругался. – Опять мне по башке наверху настучали. Дай, думаю, с полукровкой моим развеюсь. Посылаю за тобой Таргира раз, другой, третий. Нет тебя! Все сапоги парнишка сбил. Где ты шлялся?!

– Я крепость осматривал, – виновато пролепетал юноша, невольно робея, почти физически ощутив силу, исходящую от Эктегора. – Там, двумя этажами ниже, зал интересный такой... Доспехи парадные, картины, старина разная...

– Осматривал он! Доспехи! Старина! Здесь тебе не музей, хочу заметить! Здесь крепость на военном положении, – гневливо проговорил Эктегор. – И существуют ПРАВИЛА, которые ты НЕ СОБЛЮДАЕШЬ. Будешь продолжать в том же духе, снова окажешься под замком. Потом пеняй на себя, хоть башку об стену разбей, никто тебя жалеть не станет.

– Я... прошу прощения.

Эктегор посмотрел на него, недоверчиво нахмурившись. Гаэрон по-прежнему стоял на том же самом месте.

– Да не стой ты там, как береза в поле, – сказал комендант, смягчившись. – Сядь в кресло. Садись, садись... Не съем я тебя. Погоди, вина нам налей. Вон там, на столике стоит. В горле пересохло, – и он сам опустился в одно из кресел, наблюдая за тем, как Гаэрон наливает густое и красное, как кровь, вино в два хрустальных кубка.

Юноша неторопливо, с опаской приблизился к черноволосому мужчине, протягивая ему один из кубков. Эктегор усмехнулся.

– Я не кусаюсь, Перэдель, – мягко проговорил он, будто шелк прошуршал, и принял кубок из протянутой руки, ласково скользнув пальцами по кисти юноши, заглядывая ему в глаза. Тот вздрогнул и, побледнев, отпрянул, пряча испуганный взгляд.

Гаэрон сел в кресло напротив и пригубил вина. Это было сложное, богатое вино, полное неуловимых гармоничных запахов и вкусов, деликатно связанных между собой. Веское, тяжелое и властное, и в то же время бархатистое, мягкое и податливое. В его крепости была возмужалость, зрелость и открытость. Оно имело сильный индивидуальный характер и обладало элегантностью и утонченностью. Его благородный вкус был многогранен – пикантное и пряное, оно отдавало гвоздикой и корицей, разбавлявшими травяное благоухание вербены, шалфея и розмарина с легкой примесью цветочных ноток жасмина и померанца. Прекрасно выдержанное до мягкости, оно стало гибким, соблазнительным и легко пилось, оставляя тонкое, меланхоличное осеннее послевкусие.

От первого же небольшого глоточка по телу потекло приятное, расслабляющее тепло. Он отпил еще, растерянность и замешательство отступили, сменяясь легким головокружением и обезоруживающей негой. После третьего глотка Гаэрон решился поднять взгляд на Эктегора. Комендант тоже потягивал вино, неотрывно глядя на юношу поверх бокала мерцающими прищуренными глазами, будто пил и его. Он вальяжно развалился в кресле, раскинув в стороны ноги. Рубашка на нем была не заправлена и полностью расстегнута, открывая широкую безволосую грудь с отчетливо выступающими буграми мышц, будто отливающую медью. Гаэрон не заметил, что взгляд его, разгоревшись, скользит по ней и по смуглому поджарому животу, не в силах оторваться, жадно осматривая каждую выпуклость и впадинку. Он спохватился лишь, когда глаза сами собой опустились ниже, бесстыдно упершись в обтянутую узкими штанами промежность, в вырисовывающийся под тканью мужской атрибут. Темноволосый демон не упустил ничего, его пылающий взгляд удовлетворенно улыбался. О да! Он знал, как выглядит сейчас, знал, какое впечатление производит на юношу, знал, что за ураган чувств поднимается в его душе. Гаэрон поспешно отвернулся, ожидая насмешки. Но, к его удивлению, насмешки не последовало. Напротив, словно решив сгладить неловкость, Эктегор вдруг заговорил спокойно, чуточку устало и отстраненно:

– Поговори со мной, Перэдель.

– О чем?

– Я почти ничего о тебе не знаю. Расскажи о себе, о своих родителях. Не часто доводится встретить полуэльфа. Расскажи, как твоему отцу удалось заполучить эльфийку? Они ведь, насколько мне известно, не жалуют смертных мужей. Молчишь... Взял силой, полагаю, и удерживал подле себя, пока дух ее не истаял и она не ушла от него в Чертоги Мандоса, где он добраться до нее уже не мог, – последнюю фразу он проговорил в тоне ироничной насмешки. – Я прав, мой прекрасный Гаэрон? Скажи, я прав?

– Не совсем. Прав насчет насилия, но не насчет всего остального, – ничуть не обидевшись на сквозившую в словах коменданта иронию, отвечал пленник. – Я никогда не видел своего отца. Уж не знаю, что у них там произошло, – отпустил ли он ее или ей удалось сбежать, – только она никогда мне об этом не рассказывала. Она вообще мало обращала на меня внимания. Старалась не замечать, что я есть, – он помолчал, задумавшись. Воспоминания обступали его, как деревья в лесу. Или это вино так действовало, или он давно ни с кем по-настоящему не говорил, но настоятельная потребность выговориться вдруг заполнила душу, достигла такой остроты, когда уже просто нет выбора, кроме как излиться потоком чувств и эмоций, высказать, выложить пусть даже перед первым встречным весь груз отчаявшегося, истомленного сердца. – Я родился в лесном королевстве и вырос среди Перворожденных. Никогда не забуду этого ощущения собственной второсортности, преследовавшего меня на каждом шагу. О нет! Они ни разу и словом не обмолвились о том, что я де хуже их, что я презренен, жалок и убог в сравнении с их красой и величием, изяществом и утонченностью, искушенностью в знаниях и искусствах, мастерством и ловкостью в военном деле. Поверь мне, у них есть свои способы показать тебе это. Все наслышаны о спесивости, высокомерии и самодовольстве эльфов, но знает ли кто-нибудь на самом деле, что это такое?! Мне с малолетства достаточно ясно дали понять, где мое место. Я не был одним из них – нет! И никогда бы не стал, понимаешь, в чем дело?! Прими я решение избрать путь эльфа – ничего бы это не изменило. Для них я был ублюдком – смертным ублюдком, рожденным от тлетворного, гнилого семени, от которого не ждут добрых плодов. Конечно, владыка Финрод прикипел душою к аданам,