Мой папа - лучший человек на свете. Так думала я в свои семь лет. В этом абсолютно уверена и в свои 47.
В пятнадцать лет он ушел на фронт, положив зубную щетку в карман.
Это отрывки из его воспоминаний о войне.
Вспомните и вы тех юных и чистых мальчиков и девочек, искалеченных войной, не вернувшихся домой, оставшихся теперь только в нашем сердце и благодарной памяти.

В О Й Н А

БЫЛИ СБОРЫ НЕДОЛГИ

...Дня через два-три после начала войны я зашел в свою тихую по-летнему школу и застал там несколько одноклассников. Ничего определенного не зная, они говорили о том, что скоро нам, старшеклассникам, предстоит куда-то ехать для выполнения специального задания (в связи с войной, разумеется). Эта новость не вызвала особого удивления или тревожной озабоченности. Раз надо, значит, надо!

Мне и моим одноклассникам было всего по 15-16 лет!
Дома у меня эта новость переполоха не вызвала. И сборов-прощаний никаких не было. Может быть, потому, что в те дни еще никто не представлял всей серьезности случившегося?
Короче говоря, утром в своем выходном костюме и полуботинках, в новеньком длинном демисезонном пальто (захватил на всякий случай!) я направился на сборный пункт. В дорогу взял шахматы, полотенце, мыло, зубную щетку и порошок (тогда пасты, если не ошибаюсь, еще не производили). И все! Никто меня не провожал, родителям надо было спешить на работу. Прощание наше было весьма сдержанным, без особых эмоций. Просто я куда-то уезжал на время…

В чужом школьном дворе, через два переулка от нашей школы и моего дома, толпилось несколько сот старшеклассников из близлежащих кварталов. Со стороны могло показаться, что они собрались на традиционную демонстрацию, девчата выглядели особенно празднично, нарядно. Ко всему прочему наяривал крохотный духовой оркестр. Всех явившихся записывали у ворот. После довольно долгого промедления, уже в полдень, нас построили и сделали перекличку по только что составленному списку. Сказали перед строем, что комсомольцы и молодежь Москвы в связи с начавшейся войной направляются на выполнение специального задания. Коротко и абсолютно неясно!

Потом, уже после этой эпопеи, оказавшейся, как и многое в то время, одновременно и героической, и трагической, стало понятно, что с самого начала переборщили с той самой секретностью, которая была у нас в большой моде и до войны. Можно было бы, не вдаваясь в детали, попросить нас хотя бы экипироваться соответствующим образом, хоть как-то собраться в дальний поход, из которого потом далеко не все вернулись домой. Впрочем, вполне возможно, что дело было не столько в секретности, сколько в чрезвычайной поспешности: организаторы этого мероприятия торопились доложить наверх о том, что собрали и послали, куда требовалось, очередную партию старшеклассников. Уже через много лет после войны население нашей страны стало понемногу узнавать, какая тогда царила паника повсюду, от фронта до Кремля.

Итак, мы под оркестр двинулись нестройными рядами, но весело, с песнями, через самый центр Москвы по направлению к Белорусскому вокзалу. Мы шли по улицам и площадям моего детства. Город в последний раз видел многих из нас, о чем мы, разумеется, и догадываться тогда не могли.


В 1941 году, с началом войны, все вдруг стронулись с места и пошли-поехали, кто на запад, кто на восток. Но то был совсем другой поход. Здоровья в нем никто не набрал, а не вернулись из него десятки миллионов.
Мне повезло. В тот летний день 1941 года я не знал, что путь навстречу войне, начатый этим маршем к Белорусскому вокзалу, приведет меня в конце концов 24 июня 1945 года на Красную площадь, на Парад Победы, и я пройду по ней в составе сводного полка Военно-Морского Флота. Парад этот запомнился на всю жизнь так же, как и расставание с Москвой и детством летом 1941 года. Тогда шел я к Белорусскому вокзалу по залитой солнцем Москве, шел веселый и беспечный, а по брусчатке Красной площади – под проливным дождем, постарев на четыре военных года, радостный, конечно, и счастливый, но уже не такой беззаботный и легкий, как в 1941-ом. В войне сгорели четыре года, какие могли бы стать самыми лучшими из всех мною прожитых…

На Белорусском вокзале мы заполнили вагоны «электрички», к которым был прицеплен паровоз. Выглянул я из окна вагона и увидел, как прощались парень и девушка. Они обнялись и никак не могли расцепиться, когда наш поезд уже тронулся. Было в их расставании совсем непонятное мне отчаяние, неутешное горе. Они были постарше меня и, возможно, знали о том, куда мы едем, и лучше понимали, что вообще происходит. А я, глядя на них, удивлялся безмерно их такой непонятной мне беде. И сегодня вижу это изваяние из двух слепившихся тел на перроне вокзала.

Поезд тронулся и пошел на запад. А я нашел себе партнера по шахматам и, склонившись над доской, не видел, как убегала от меня Москва, а за ней и Подмосковье. Кстати, из моего класса в этом вагоне «электрички» было всего трое ребят, о них я выше уже упоминал: Владимир Андреев (Андрей) и два Юрия, «большой» (Погребинский) и «маленький» (Герчиков). Между прочим, оба Юрия были сыновьями «врагов народа», исчезнувших из нашей жизни в середине тридцатых годов.

НАШ ОТВЕТ ВРАГУ
Нам недаром предоставили вагоны «электрички», путь был недолог. Нас доставили на берег Днепра, точно в то самое место, где через него был переброшен мост шоссейной дороги. Мы оказались в Смоленской области. Издешковский район, шестой строительный участок – таким был наш адрес. И наконец-то нам объявили, что к чему. Оказалось, мы будем строить оборонительные сооружения вдоль берега Днепра. Разместили нас тут же, неподалеку от моста. Небольшой группе из нашей школы отвели сарай, довольно ветхое строение, но для лета вполне сносное. Натаскали мы туда веток и сена и расположились на ночлег.

Ранним утром нас разбудили, накормили у походных кухонь, построили и разбили на бригады, выдали каждому по лопате и показали, как ею правильно пользоваться. Объявили, что работать будем круглосуточно, в три смены. Вскоре тысячи юных новоиспеченных землекопов растянулись вдоль берега реки. Руководителями у нас оказались люди опытные – строители московского метрополитена. Нам поручили рыть противотанковый ров, он тянулся вдоль левого берега Днепра, параллельно ему, на приличном расстоянии от воды. Где были начало и конец нашего рва, мы не знали, был он для нас бесконечен, как и сама река.

Задание, которое было дано на одну рабочую смену каждой бригаде, казалось чудовищным, просто невыполнимым. Нам объяснили, что это обычная средняя норма для такого рода земляных работ. Уже в начале нашей первой смены загудели спины, затекли руки, стерлись ладони. Но яма наша постепенно углублялась и удлинялась. Потом, через несколько дней, к удивлению нашему, оказалось, что необходимые в этом нехитром деле навыки приходят довольно быстро. В конце концов, мы все же добрались и до выполнения нормы. Непривычно было работать в ночную смену, зато день после нее казался полноценным выходным. Уставали, конечно, но мучительным, изнурительным физический труд не оказался. Он был самым естественным предназначением человека, к тому же в 15 лет все легко и просто.

Мост через реку и шоссейная дорога были неподалеку от нас, ни днем, ни ночью движение по ней не прекращалось в обе стороны, на запад и на восток. Наше внимание больше привлекали те, что шли и ехали с запада, измотанные и какие-то притихшие солдаты. Мы жадно расспрашивали их, как там, на фронте, дела. Мы были абсолютно уверены, что фронт еще далеко от нас, от Днепра. Откуда нам было знать, сколь стремительным было тогда наступление немцев?

Конечно, солдат удивляли наши наивные вопросы, но они боялись поделиться с нами своей страшной правдой: тем, кто «сеял панику», полагался расстрел на месте. А с нас – какой спрос?! Нас самым решительным образом воспитали так: мы быстро уничтожим любого врага на его же земле и обязательно – малой кровью, могучим ударом! Это само собой разумелось! Никаких сомнений быть не могло…
К тому же официальные сообщения Совинформбюро с самого начла войны не могли вызывать особого беспокойства. Их уже сегодня читаешь, зная, как все было на самом деле. А тогда эзоповский язык этих регулярных сводок был направлен только на одно – скрыть страшную правду о нашем чудовищном поражении и позоре от людей. Вот строки тех первых сводок: «Противник был отбит с большими потерями», «Противник успеха не имел», «Противнику при его попытке наступать нанесено значительное поражение». Более сложный вариант: «Соединения противника на этих направлениях отсечены от его танковых частей». Могли ли мы догадаться, что на самом деле это означало танковый прорыв?! И еще в том же духе: «Наши войска вели бои с просочившимися танковыми частями противника». Затем уже последовало: «Наши войска продолжали отход на подготовленные для обороны позиции». Но и это не очень настораживало. Нас вполне убедили, что враг напал внезапно, еще несколько дней, мы развернем свои силы и погоним его хоть до Берлина!


На другой день после падения Минска (о чем страна тогда, конечно, не знала), 29 июня, то есть всего через неделю (!!!) после начала войны, Совинформбюро сообщало: «Наступление танковых частей передового эшелона противника на Минском и Слуцком направлениях остановлено действиями наших войск. Танковые части противника несут большие потери». Кто из нас мог подумать тогда, что «остановлено» означает захват Минска немцами и что отныне «Минским направлением» в наших сводках будет называться уже продвижение противника на восток от Минска?! Кто-то в Совинформбюро ловко придумал называть эти направления именами городов не только тогда, когда враг шел на них с запада, но и тогда, когда, захватив их, шел дальше на восток. Как известно, Минск отстоял далеко-далеко от нашей западной границы, но уже и после его падения Совинформбюро в своей сводке от первого июля 1941 года сообщало: «Наши войска удерживали госграницу и вели борьбу с противником, пытавшимся ее нарушить».


Вот с таким знанием сложившейся в стране ситуации, вернее, с таким представлением о ней, навязанным нам Софинформбюро, мы и рыли наш ров. Над нами часто летали немецкие самолеты, днем летали высоко, так как мост был надежно защищен зенитной артиллерией и они ее побаивались. Мы не раз наблюдали за воздушными боями, которые часто сводились к поединку двух самолетов, нашего и фашистского. Даже когда в небе сталкивалось в бою несколько машин, они все равно обычно делились на пары и гонялись друг за другом. А по ночам мост то и дело бомбили. Мы жили неподалеку от него, и под нами аж земля вздрагивала от разрывов тяжелых бомб. Однажды утром, проснувшись после очередного такого налета, мы с большим удивлением обнаружили, что угол нашего сарая прошит крупнокалиберным пулеметом. Похоже, что немец стрелял на бреющем полете, но из нас никого не задело.

А какое благодатное тогда стояло лето! Хлеба выше головы! Урожай ожидался отменный. Я ходил теми тучными полями с нашей стройки до Издешкова на почту. Туда, до востребования, писали нам из дома, оттуда мы отправляли письма в Москву. Один, так далеко от дома, в полях (несколько километров пути до почты), я никогда еще не бывал. В своем самом ярком цвету открывалась передо мной наша земля в те дни. Потом, уже отступая к Москве, я видел те же поля в огне. Потому, наверное, запомнились они так отчетливо в цвету, душистые, в зеленых волнах.

Июль 1941 года горячо ласкал Смоленщину, а с запада к ней уже подкатился враг. По многим тревожным признакам мы ощущали приближение беды, наше шоссе и наш мост через Днепр были зеркалом, отражавшим по-своему страшный лик идущего на нас фронта. Но нам никто ничего не говорил, не сообщал о действительном положении дел. Впервые на понятном для всех языке кое-что определенное сказали нам далекие орудийные раскаты. Стало ясно, что фронт подошел к нам. А мы продолжали рыть землю, привыкли уже к лопате. И жили в нашем сарае. Оставалось еще время на откуда-то добытые книжки, футбол, шахматы… И, конечно, на разговоры, чаще всего пред тем, как отойти ко сну (совсем как в пионерском лагере!).

Мы так и держались вместе, четверо одноклассников – Владимир Андреев, оба Юрия и я. Вспоминали Москву и школу как самое милое, родное и ушедшее, вполне отдавали себе отчет в том, что эта война еще многое сотворит с нами. Под первые орудийные раскаты, пока едва доносившиеся до нас, проводили в Москву Юрия-маленького, он тяжело заболел, температура была под сорок. Наверное, простудился, когда мы работали в ночную смену по колено в грязи. Потом, через некоторое время, уже в Москве, он заболел очень тяжкой формой туберкулеза и ему пришлось делать операцию. Возможно, это было связано с его простудой на Днепре? Кто знает…



(Продолжение завтра)

http://soviet-life.livejournal.com/2390675.html